По пути к роженице они заехали на Рыбацкую улицу. Роха вызвалась сопровождать Хенку до самой больницы, но мужчины уговорили её остаться - вдруг, мол, какой-нибудь заказчик постучится в дверь опустевшей мастерской и спросит, где же мастер, который велел ему прийти на примерку.
Пока притихшая Хенка сидела и корчилась от боли, Шлеймке торопливо собирал нужные документы, Файвуш заводил страдающий астмой мотор, мешая Эфраиму Каплеру уснуть по его неотменяемому расписанию, а Роха подбирала для невестки тёплую одежду, чтобы не простудилась в дороге.
Ночи в конце марта были ещё холодными, кое-где в оврагах и низинах белели островки снега.
До Каунаса ехали долго. Файвуш вёл по мощённой булыжником мостовой свой видавший виды "форд" осторожно, боясь растрясти доверенный ему драгоценный груз, и молча вглядывался в тускло освещённую фарами темноту. Молчал и Шлеймке.
- Вы чего это замолкли, как на кладбище? - вдруг послышалось с заднего сиденья.
- Мы думали, ты спишь, - отозвался Шлеймке. - Не хотели беспокоить.
- Да, с таким спутником, как мой бунтовщик, поспишь… - вздохнула Хенка. - Дай Бог нам до больницы благополучно добраться. Далеко ещё до Каунаса?
- Больше половины пути мы уже отмахали, - сказал неразговорчивый Файвуш. - Через четверть часа подъедем к городской черте.
- Потерпи немножечко, - попросил Хенку Шлеймке.
Машина и впрямь вскоре въехала в погрузившийся в глубокий сон сумрачный пригород Каунаса, без всякого порядка застроенный дряхлыми деревянными домишками. Петляя по улицам и переулкам, "форд" медленно приближался к цели - знаменитой на всю Европу больнице. Иногда из какой-нибудь подворотни выскакивала, словно ошпаренная, бездомная собака, и Городецкий резко нажимал на тормоза, а Хенка вскрикивала от испуга.
Наконец из густого, враждебного сумрака выплыла и ярко высветилась многочисленными окнами приютившаяся в старом городе Еврейская больница.
Файвуш высадил пассажиров, пожелал Хенке удачи, развернул машину и, подкрепив добрые пожелания протяжными автомобильными сигналами, покатил обратно.
Первое, что поразило Хенку и Шлеймке, было не внушительное здание больницы, а приёмный покой, где и сёстры, и доктора, и уборщицы говорили на идише, как в каком-нибудь йонавском дворе.
- Добрый день, - сказал коренастый, чисто выбритый мужчина в белом халате и круглой белой шапочке. Он принял у Шлеймке документы и, тщательно изучив их, пробасил: - Будем знакомы. Я доктор Бенцион Липский, заведующий гинекологическим отделением. Прошу вас подняться со мной на второй этаж для первоначального осмотра, - обратился он к роженице. - А вас, к сожалению, я буду вынужден разлучить с женой до её выписки. Посторонним лицам находиться в нашей больнице строго запрещено. В Каунасе есть место, где вы могли бы переночевать?
- Есть. У меня тут брат.
- Вот и хорошо. Приходите утром. Спросите внизу доктора Липского, я выйду к вам и всё подробно расскажу. А теперь поцелуйте свою вторую половину, и до свидания, до завтра.
Ошарашенный муж так и сделал - нескладно обнял Хенку, поцеловал и пожелал удачи.
Доктор кивнул ему и вместе с Хенкой исчез в длинном пропахшем лекарствами коридоре.
Ночевать к брату Мотлу Шлеймке не пошёл. Город он знал плохо и побоялся заблудиться в предрассветном сумраке. Шлеймке решил дождаться наступления утра под светящимися окнами больницы. Всё равно он сейчас нигде не смог бы уснуть.
Никогда Шлеймке не чувствовал себя таким одиноким и беспомощным, как в ту ночь. Он кружил вокруг трехэтажного здания, стараясь угадать, за каким залитым жёлтым светом окном корчится от боли Хенка. Небо было затянуто плотной рогожей облаков, только иногда они, как овцы, разбредались в разные стороны, и в образовавшейся полынье то тут, то там вспыхивали затерявшиеся звёзды, с которыми Шлеймке переглядывался и даже первый раз в жизни принялся беззвучно переговариваться. Он вдруг вспомнил слова матери, что звёзды - это глаза рано умерших невинных младенцев, и его охватила какая-то неодолимая оторопь. Шлеймке отвёл от небосвода взор, но звёзды, как будто преследуя его, по-прежнему сияли перед ним во всей своей яркости и блеске.
Когда утром к нему выйдет с доброй вестью доктор, Шлеймке отправится к брату, вымоется, побреется, купит в цветочном магазине самый большой букет роз и помчится в Еврейскую больницу к Хенке и новорождённому сыну. Ему очень хотелось, чтобы родился мальчик, он даже имя ему уже придумал - Борух. Благословенный. Мысли о сыне вытеснили из головы все тревоги и страхи, посеянные повитухой Миной.
Занималась заря. В окнах больницы стал постепенно гаснуть припорошенный болезненной желтизной свет. Только из операционной в тающий сумрак продолжало изливаться ослепительное свечение низко свисающих с потолка ламп. Судьбоносная ночь подходила к концу, и наступал, как сказано в Писании, день первый.
Озабоченный Шлеймке несколько раз справлялся в приёмном покое у миловидной барышни о докторе Бенционе Липском и всё время получал от неё вежливый, но неопределённый ответ:
- Доктор Липский сейчас либо на обходе, либо на операции. Зайдите, пожалуйста, чуть позже.
На вопросы, когда он примерно освободится, учтивая барышня только недоумённо пожимала плечиками и кокетливо строила посетителю глазки.
Голодный, измученный дурными предчувствиями, Шлеймке неотрывно следил за каждым выходящим в приёмный покой человеком в белом халате и такой же белой шапочке, но доктор Липский как сквозь землю провалился.
Только часа через два Шлеймке увидел, как тот медленно спускается по лестнице, и в нарушение всех больничных запретов бросился навстречу доктору.
- Похоже, вы всю ночь простояли под окнами, к брату не пошли.
- Не пошёл.
- От стояния под окнами больным легче не становится. И давно вы меня тут ждёте? - спросил Липский ровным бесцветным голосом, которым привык сообщать и плохие, и хорошие новости.
- Давно.
- Наверное, от долгого ожидания вы изрядно изнервничались.
- Да.
- Нам надо с вами серьёзно поговорить.
По хмурому непроницаемому лицу доктора Шлеймке понял - случилось что-то очень скверное.
Они прошли в холл, сели за небольшой журнальный столик друг против друга, и Шлеймке, не дожидаясь, пока Липский заговорит, вдруг выпалил:
- Скажите, доктор, моя жена жива?
- Ваша жена жива, - подчеркнуто спокойно ответил Бенцион Липский.
- Это главное, - выдохнул Шлеймке.
- Роды были тяжёлые. Не обошлось, увы, без крайнего средства - кесарева сечения, то есть операции на брюшной полости.
Наступившая пауза длилась недолго, но в холле вдруг стало нестерпимо душно.
- Во всех клиниках мира такая операция, - продолжил Липский, - до сих пор сопряжена с большим риском и опасностями для матери и ребёнка, но в исключительных случаях врачам не остаётся другого выхода - приходится браться за скальпель. - Доктор пустился в рассуждения об ограниченных возможностях медицины, чтобы хоть ненадолго оттянуть печальное известие. - Жизнь вашей жены мы, слава Богу, сохранили, а вот ребёнка, несмотря на все наши усилия, спасти не удалось.
- Это был мальчик? - задушенным от горя голосом нашёл в себе мужество спросить Шлеймке.
- Да. Поверьте, мы сделали всё, что от нас зависело. Но доктора не боги.
Шлеймке угрюмо слушал и всё больше мрачнел.
- Сочувствую вам всем сердцем, - скорбно произнёс Бенцион Липский. - Как ни горька правда, врачи не могут по требованию больного или его ближайших родственников отменять либо замалчивать её.
- Когда я смогу навестить жену? - замороженными губами прошептал Шлеймке.
- Думаю, завтра-послезавтра.
- А когда их можно будет… забрать отсюда и увезти домой… в Йонаву?
Наступившая тишина была вязкой, болотной. Казалось, слышно, как у недавнего солдата Шлеймке под холщовой рубашкой ухает сердце.
- Когда? - Простой вопрос застал Бенциона Липского, закалённого чужими несчастьями, врасплох. Он не знал, что ответить. - Спрошу у профессора Ривлина. Жену, может быть, через неделю, а может, чуть раньше. В зависимости от того, как будет проходить заживление. - Доктор помолчал, избегая самой больной темы - мертворождённого ребёнка. - А вы, господин Канович, поезжайте-ка домой! В беде нельзя долго оставаться одному.
- Нет, - отрезал Шлеймке. - Нет.
- Вы здесь только ещё больше измучаетесь. Как бы вам самому не понадобилась помощь медиков. Тем, что будете круглосуточно кружить вокруг больницы, вы ей не поможете. Ну так и быть… В порядке исключения я разрешу вам навестить жену. Но с одним условием. Пять минут. И ни одной минуты больше! Я засеку время. Иначе меня за самоуправство выгонят из больницы. Идёмте.
Хенка лежала в просторной палате на высоких белых подушках. Её густые волосы как будто растрепало ветром, они упрямо наползали на прикрытые глаза, но она их не откидывала, как чёрную, траурную вуаль.
- Ты? - Хенка безошибочно узнала мужа по медвежьей походке и дыханию.
- Я… - Он наклонился к постели и осторожно прикоснулся небритой щетиной к щеке Хенки, которая вдруг безудержно зарыдала.
- Не плачь. Будь умницей, не плачь… Я тебя очень, очень… ну ты сама понимаешь… - как в бреду, повторял он, готовый и сам навзрыд заплакать от горя и злости на судьбу. - Чего-чего, а этого никто и никогда у нас не отнимет. Ты меня слышишь? Никто. И никогда. До самой смерти будем друг друга… - Он не договорил, захлебнувшись от собственного беспомощного признания в любви…
- Как, Шлеймке, дальше жить? Как? - простонала Хенка, и её слова снова потонули в судорожных рыданиях.
- Будем жить. Горе - это ведь, Хенка, не преступление, беда - это ведь не позор.
Он услышал скрип двери и заторопился.
- Я скоро приеду… скоро…
Неумолимый доктор Липский сжалился над ним и добавил ещё минуту на прощальный поцелуй. Шлеймке прильнул к жене, и две крупные слезы скатились на белое, как саван, одеяло.
Слух о несчастливых родах облетел всё местечко. Как говорила Роха, несчастья у евреев всегда обгоняют черепаху-радость, которая общей бывает редко.
Сразу по приезде в Йонаву Шлеймке отправился к рабби Элиэзеру. В знак великой скорби тот долго молчал, сдержанно, по-пастырски охал, вздыхал, теребил свою бороду с проседью… Потом он печально изрёк:
- Да укрепит Господь твой дух, майн кинд.
- Я пришел к вам, ребе, за советом. Как быть, когда я его привезу сюда?
- Вопрос твой понятен, сын мой. - Рабби Элиэзер снова подоил бороду и сказал: - Мертворождённых младенцев мужеского пола не велено обрезать и нарекать каким-нибудь именем. Запрещено сидеть шиву и ставить им на могиле надгробный памятник. И хоронить их должно без кадиша.
- То есть просто закопать?
- Да. Родителям и родственникам, правда, при этом не запрещается посещать место захоронения и ухаживать за ним с подобающим прилежанием. Свяжись с Хацкелем, главой похоронного братства, он тебе всё объяснит и всё сделает, как положено.
- Этот немец ничего не знает. Никто не может нам запретить сидеть шиву, - возмутилась Роха. - Что с того, что рабби Элиэзер не запишет его имя в Книгу судеб?.. Обойдёмся и без его записи. Памяти безымянной не бывает.
- Может, всё-таки дождёмся Хенку, - предложил Довид. - Без неё как-то неудобно.
- Не стоит растравлять её и без того истерзанную душу. Подумайте сами - сначала похороны, а потом шива. Хенка может не выдержать, - промолвила Роха. - Всем миром такую страшную боль не лечат.
Вняли её голосу, а не Довида и не "этого немца" - рабби Элиэзера из Тильзита. Обе семьи в течение семи траурных дней сидели дома и никуда не выходили.
Даже богохульник Шмулик вопреки своей твёрдой уверенности, что Бога придумали эксплуататоры, чтобы дурить трудящиеся массы, скорбел вместе со всеми.
- В горе надо проявлять пролетарскую солидарность, - сказал он, усаживаясь рядом с зятем. - Сегодня мне сестра дороже всякой справедливости.
На прощальный ритуал пришёл и домовладелец Эфраим Каплер - в бархатной ермолке, с чёрной ленточкой в петлице, забежал подвыпивший маляр Евель с ведёрком краски и неразлучной кистью, посетили дом на Рыбацкой улице доктор Блюменфельд и повитуха Мина.
Не преминул отметиться и выразить своё искреннее бескорыстное сочувствие скорбящим и Авигдор Перельман.
- Никто не может понять, как тебе тяжело, - сказал он, сев напротив Шлеймке за поминальный стол. - Мне так тяжело никогда в жизни не было. Было голодно, холодно, одиноко. Не раз хотел сказать всем "адью" и наложить на себя руки, да воли у меня, слабака, не хватило. Но с такой бедой я всё-таки не сталкивался. Ты только, солдат, не раскисай, не сдавайся. У тебя ещё всё впереди. Не то что у меня, никчёмного человека. Я ведь уже прожил все возможные времена - прошлое, настоящее и даже будущее. И, слава Богу, что четвёртого времени нет.
- Спасибо, Авигдор, спасибо, - ответил Шлеймке, не уверенный в том, что тот поставит точку.
Он угадал.
- Если можно, скажу ещё пару слов.
- Можно.
Шлеймке не мог отказать, хотя его, как и всех в местечке, раздражала чрезмерная склонность Авигдора к мудрствованиям и суесловию, к которым он пристрастился в Тельшяйской ешиве.
- Лучше, конечно, было бы, если бы твой сынок родился живым и здоровым. Но ты на меня, ничтожного червя, не сердись за мои слова. Я всегда говорю то, что думаю, потому что уже никого и ничего не боюсь.
- Знаем, знаем, - подтвердил Шлеймке, пытаясь остановить его излияния.
- Может быть, твой мальчик в последнюю минуту передумал - не пожелал выходить в этот паршивый, трижды проклятый мир и остался в чреве матери. Там ему было тепло и сытно. Ты только на меня, Шлеймке, повторяю, не сердись. Если наш безжалостный Бог наказывает таких добрых людей, как ты и твоя Хенка, зачем, скажи, нам вообще нужен такой начальник, как Он? Мог же Всевышний отдать все мои семьдесят четыре года кому-нибудь другому… Глядишь, этот человек прожил бы более достойную жизнь, чем я.
Авигдор посидел ещё немного, съел булочку с маком, запил сельтерской, подремал на стуле, встал и стал собираться.
- Пора возвращаться на своё рабочее место - на тротуар, - сказал он и, сгорбившись, ушёл.
- Я думал, он свихнувшийся, а у него светлая голова и вполне развитое классовое сознание, - удостоил Перельмана мелкой монетой похвалы Шмулик.
- С его умом он мог бы стать раввином, - сказал Шлеймке. - Но Авигдору не повезло. Его Хаечка сбежала с каким-то приказчиком, а он вместо того, чтобы найти себе другую жену, увязался за какой-то заезжей бабой, и всё полетело в тартарары. А потом, когда от него удрала и та блудница, жизнь Авигдора галопом понеслась вниз: началось с браги и закончилось нищенством.
Вскоре после ухода Перельмана стали понемногу расходиться и остальные.
Последней дом Рохи-самурая, выстуженный печалью и невозвратной утратой, покинула повитуха Мина.
- Береги Хенку, - сказала она Шлеймке. - Теперь ей самой надо заново родиться.
За день до окончания семидневного траура Шлеймке отправился в Каунас. От автобусной остановки до Еврейской больницы он шёл быстрым солдатским шагом.
В приёмном покое Шлеймке обратился к уже знакомой ему миловидной, кокетливой барышне с просьбой связать его с Бенционом Липским. Та молча сняла трубку и позвонила в родильное отделение.
- С вами, доктор, желает срочно встретиться один посетитель. Говорит, что вы его знаете и что он уже раз приходил сюда к жене.
- Кто такой? Откуда? - поинтересовался Липский на другом конце провода.
- Минутку!
Барышня переадресовала вопросы доктора Шлеймке.
- Канович. Из Йонавы, - сказал Шлеймке.
- Спасибо, - барышня повернула к гостю свою изящную, словно вылепленную, головку и чётко передала по телефону всё сказанное. Дождавшись ответа, она заморгала глазками-вишенками и сообщила Шлеймке: - Господин Липский будет к вашим услугам через четверть часа. Доктор очень сожалеет, что никак не может встретиться с вами раньше.
Своё слово Липский сдержал. Он пришёл ровно через четверть часа, поздоровался, предложил Шлеймке выйти с ним во двор и без помех, с глазу на глаз, потолковать на свежем воздухе. Когда оба примостились на деревянной скамейке, Липский спросил:
- Вы не курите?
- Нет.
- А я до сих пор, представьте, не могу отвыкнуть. Бросал несколько раз и через день-два снова начинал коптить небеса. Не возражаете, если я немного подымлю у вас под носом?
- Не возражаю.
- А теперь о деле… Возле костёла находится стоянка извозчиков. Выберите повозку и подъезжайте к больнице. На первых порах вашей супруге даже при умеренной ходьбе надо избегать лишних нагрузок, чтобы, не приведи Господь, не разошлись швы. - Доктор полез в карман, достал портсигар с монограммой, вытащил папиросу и закурил. - Как вы сами понимаете, с той чудовищной ношей, которую вам выдадут по расписке в больничном морге, ходить по городу невозможно. У нас в таких прискорбных случаях с согласия родителей иногда хоронят на каком-нибудь ближайшем еврейском кладбище, - Бенцион Липский глубоко затянулся и, пустив в небо голубое колечко, продолжил: - Надеюсь, вы не считаете меня извергом или мясником. Я тоже отец и прекрасно понимаю, какую цену вы всеми своими нервными клетками платите за то, что произошло. И я, поверьте, тоже расплачиваюсь. Моя плата, конечно, несравнимо меньше, чем ваша. Но, поверьте, и я плачу! Тем не менее я врач, и мой долг при надобности вовремя включать сирену, возвещающую об опасности.
- Я, конечно, возьму извозчика. И сам думал это сделать, - сказал Шлеймке.
- Вы, по-моему, человек стойкий, не хлюпик и не размазня.
- Да. Мужчине не к лицу раскисать, но всему есть предел, - произнёс Шлеймке. - С вашего позволения я, пожалуй, пойду за извозчиком.
- Да, да, идите, голубчик! Это совсем недалеко, костёл отсюда хорошо виден. Но я как врач должен ещё кое-что вам сказать.
- Слушаю.
- Вашей жене, к сожалению, лучше больше не беременеть. Следующая беременность может обернуться для неё катастрофой. Это не только моё мнение, это мнение консилиума.
- Консилиума?