Скука - Альберто Моравиа 14 стр.

Странно, но едва я сформулировал для себя эту мысль, как фигура Чечилии, казавшаяся мне такой живой и ре­альной, хотя и таинственной (а точнее, она и казалась такой живой и реальной именно потому, что была таин­ственной), покуда я подозревал ее в измене, теперь, когда я перестал ее подозревать, стала такой же скучной и слов­но бы несуществующей, как это было накануне. И так же, как накануне, я снова хотел расстаться с нею любой ценой, и боялся, что не сумею этого сделать, и укреплял себя в своем решении, напоминая себе о жестокости, к которой пришлось мне прибегнуть во время последнего свидания, чтобы не умереть от скуки.

Чечилия была пунктуальна. Ровно в пять я услышал знакомый звонок, который был так на нее похож, - ко­роткий, уклончивый и в то же время такой интимный. Я пошел открывать, говоря себе: "Как только я ее увижу, сразу же скажу, что уезжаю в горы, и, таким образом, даже если я потом передумаю, дело будет сделано и что– либо менять будет поздно". Я был уверен, что, войдя, она, как всегда, бросится мне на шею с деланно страст­ным порывом, но я на этот раз разожму ее руки, разомкну объятия и скажу: "Нам надо поговорить".

Но произошло то, чего я никак не ожидал, хотя, в сущности, должен был ожидать. Когда я открыл дверь, Чечилия отнюдь не бросилась мне на шею, больше того, она прошла мимо, делая отстраняющий жест рукою, и произнесла:

- Сначала я должна тебе кое-что сказать.

Я не мог не заметить, что это были почти те же слова, которые я приготовил для нее, и подумал, что она соби­рается сообщить мне, что приняла решение, подобное моему: она хочет меня оставить. Она тем временем подо­шла к дивану и села. Я подошел, сел рядом и сказал с яростью:

- Нет, сначала ты должна меня поцеловать.

Она послушно потянулась и чмокнула меня в щеку. Потом, отодвинувшись, сказала:

- Я хотела сказать, что больше мы не сможем видеть­ся ежедневно - только дважды в неделю.

- Почему это?

- Успокойся, не злись, - сказала она, прежде чем ответить. Я действительно повысил голос и говорил рез­ко, но по-настоящему рассердился только сейчас, когда она мне на это указала.

- Я совершенно спокоен и не злюсь. Мне бы просто хотелось знать, в чем дело.

- У меня дома стали ворчать - ведь я бываю у тебя каждый день.

- Но разве ты не объяснила им, что берешь уроки рисования?

- Да, но два раза в неделю. А насчет других дней мне все время приходилось что-нибудь придумывать, и в кон­це концов они догадались.

- Неправда, никто у тебя не ворчит. Не ворчали же они, когда ты каждый день бывала у Балестриери!

- Балестриери было шестьдесят пять, а не тридцать пять, как тебе. Насчет него у них не было никаких подо­зрений. И потом, они его знали.

- Ну так познакомь нас!

- Хорошо. Но пока будем встречаться два раза в не­делю.

Некоторое время мы молчали. Между тем я обнару­жил, что не только не желаю расставаться с Чечилией, но не в силах примириться даже с тем, что мне придется видеться с ней всего два раза в неделю. Потом я внезапно понял, в чем дело. Я готов был видеться с нею реже, но при одном условии: я должен был быть абсолютно, с ма­тематической точностью уверен в том, что она меня не обманывает и что дело действительно в родителях, кото­рые стали ворчать. А вот в этом я вовсе не был уверен. И так как я не был в этом уверен, мысль о том, что она лжет, была нестерпимой: как будто она ускользала из моих рук как раз в тот момент, когда благодаря своей лжи стала в моих глазах реальной и желанной. Я схватил ее за руку:

- Скажи честно, ты просто больше не хочешь меня видеть.

Она сразу же ответила:

- При чем тут это! Просто мы будем видеться два раза в неделю.

Я отметил, что интонация ее была совершенно нейт­ральной - не лживой и не правдивой. Впрочем, я отме­чал это и раньше - просто как характерную черту, не придавая ей никакого значения. Казалось, она говорит точно то, что говорит, не более и не менее, безо всякого участия чувства. Чувство - я это уже знал - просыпа­лось в ней только во время любовного акта.

Но мне нужно было понять, лжет она или нет, потому что я по-прежнему хотел с ней расстаться, а ее ложь ме­шала мне это сделать. Потому я продолжал стоять на своем:

- На самом деле ты просто хочешь, чтобы мы разо­шлись. У тебя не хватает духу сказать это прямо, и ты пы­таешься меня подготовить. Сегодня ты говоришь - два раза в неделю, завтра скажешь - два раза в месяц и толь­ко под конец - правду.

- Какую правду?

У меня вертелось на языке: "А ту правду, что у тебя есть другой". Но я удержался: связь между ее решением сделать свои визиты более редкими и свиданием на площади Испании была слишком очевидна, и мне казалось унизительным признать ее вслух. И потому я вдруг резко оборвал:

- Ну хорошо, пусть будет по-твоему: будем встречаться два раза в неделю. А теперь поговорим о чем-нибудь другом.

- Но что с тобой, почему ты сегодня такой злой?

- Поговорим о другом. Знаешь, сегодня я стоял от тебя в двух шагах, а ты меня не заметила.

- Где это?

- На площади Испании, у лестницы.

- Когда?

- После четырех.

Я внимательно на нее посмотрел: в выражении лица у нее, как всегда, было что-то странно детское, она даже не вздрогнула.

- А, да, я была там с одним актером, его зовут Лучани.

И в тоне ее тоже не было ничего особенного: невыразительный, нейтральный, по ту сторону виновности и невиновности. Я вдруг спросил:

- Он что, красит волосы?

- Да, он снимается в роли блондина.

- Со стороны казалось, что вы очень близки - во всяком случае, если судить по тому, как вы шли.

Она спросила с искренним удивлением:

- А как мы шли?

Я почувствовал, что слов будет недостаточно, чтобы дать представление о том, с какой нежностью актер взял ее под руку:

- Встань!

- Зачем?

- Встань!

Она повиновалась. Тогда я взял ее под руку и заставил пройти несколько шагов точно так, как делал это актер.

- Вот, - сказал я, отпуская ее, - вот как это было.

Она вернулась на диван и взглянула на меня, потом сказала:

- Он всегда так делает.

Эти слова, подумал я, отнюдь не опровергают воз­можности того, что они были любовниками. И спросил:

- И давно ты его знаешь, этого Лучани?

- Месяца два.

- И часто вы видитесь?

- Когда как.

Она поднялась с дивана и начала через голову стяги­вать свитер. Я спросил:

- Значит, сегодня у вас было свидание?

- Да, он хочет, чтобы я тоже стала работать в кино, мы как раз об этом говорили.

Я поглядел на нее снизу вверх: спрятав в свитере го­лову, она показывала мне свои белые подмышки с вид­невшимися тут и там отдельными волосками - длинны­ми, темными, мягкими, - но груди были еще внутри сви­тера и виден был только торс, худой, как у подростка. Резким движением я дернул свитер вверх, груди выкати­лись наружу, и бюст Чечилии сразу же стал бюстом жен­щины, хотя и продолжал сохранять в себе что-то хрупкое и незрелое. Я подумал, что раздеваться она начала, види­мо, для того, чтоб прервать опасный допрос, и спросил:

- Ну и что, будешь ты сниматься в кино?

- Еще не знаю.

- А куда вы пошли потом?

- На Пинчо, выпить кофе.

Голая до пояса, она села рядом со мной на диван, словно бы для того, чтобы лучше меня слышать. Отвечая, она аккуратно выворачивала рукава свитера. Я сказал:

- Да, я видел, как вы поднимались к Тринитб-деи-Монти. Но разве он живет не на улице Систина, твой актер?

- Нет, в районе Париоли, на улице Архимеда.

- А что вы делали после кофе?

- Гуляли по Вилла Боргезе, а потом я пошла к тебе.

Я заметил, что смотрю на нее с вожделением, и понял, что желание рождалось во мне не потому, что она была голая, а потому, что она мне лгала. Видимо, она заметила этот мой взгляд, потому что сказала очень просто:

- Ну так что - ляжем в постель?

Мысль о том, что она предлагает мне лечь в постель, чтобы скрыть правду, внезапно привела меня в ярость. Я был совершенно убежден, что вести женщину под руку так, как вел ее Лучани, мог только любовник. Но и на этот раз я сумел удержаться от того, чтобы произнести его имя вслух.

- Нет, - заорал я, - я не хочу ложиться в постель, я хочу знать правду!

- Какую правду?

- Правду, и все, какой бы она ни была.

- Я тебя не понимаю.

- Вчера ты не явилась и даже не предупредила меня о том, что не сможешь прийти. Сегодня ты заявляешь, что мы должны видеться реже. Я хочу знать, что за всем этим стоит.

- Я тебе уже сказала: дома стали ворчать.

Я снова почувствовал, как вертится у меня на языке: "Это неправда, а правда в том, что ты спишь с Лучани".

Но в то же время я понимал, что ни за что не смогу этого выговорить. Так я и остался сидеть, молча и хмуро глядя в пол. Потом почувствовал на своей щеке ее руку.

- Тебя это так огорчает? То, что я буду приходить не каждый день?

- Да, огорчает.

- Ну хорошо, пусть все будет так, словно ничего не было. Только нам следует быть осторожнее. Скажем, да­вай встречаться в разное время: один день так, другой эдак. Завтра утром я позвоню тебе и все распишу по дням. Ну что, теперь ты доволен?

Вот так, неожиданно и странно, Чечилия вдруг отка­залась от своего намерения сделать свои визиты более редкими. Я был так удивлен, что не успел даже ничего заподозрить. Мне стало ясно: несмотря на свой ранний женский опыт, Чечилия была еще совсем молоденькой девушкой, которая боялась родителей и именно из-за этого решила сделать наши встречи более редкими; одна­ко, столкнувшись с моим огорчением и подозрительно­стью, она переменила решение и пошла мне навстречу. То есть она не врала мне и не изменяла, она была бесхитрост­ной, безо всяких тайн девушкой, которая разрывалась между дочерним послушанием и привязанностью к лю­бовнику. Мне показалось странным, что я не понял этого раньше, и внезапно в моих глазах потеряло всякое значе­ние даже то, как актер держал ее под руку: может быть, и в самом деле он вел себя так со всеми знакомыми женщи­нами независимо от того, какие у них были отношения. Однако эти мысли занимали меня недолго. Ибо я вдруг понял, что не только не обрадовался тому, что Чечилия переменила свое решение, я вдруг ясно увидел, что на нашем горизонте, словно темное облачко в чистом небе, снова замаячил призрак скуки.

- Спасибо. Но, если хочешь, мы действительно мо­жем встречаться пореже: скажем, раза четыре в неделю.

- Нет, нет, ерунда. Я что-нибудь придумаю.

Она подошла к креслу, на которое недавно бросила свитер, и снова принялась раздеваться. Я смотрел, как, сомкнув на боку руки, она расстегивает молнию, и спра­шивал себя: "Неужели все эти ловкие и грациозные дви­жения, которыми она сбрасывает с себя одежду, обнажая тело, стали вдруг в моих глазах такими же скучными и бессмысленными, какими были раньше?" И после ми­нутного размышления вынужден был признать, что это именно так.

Чудо вдруг повернулось ко мне изнанкой; то, что при­давало действительности характер волшебства, было вдруг словно отобрано самой Чечилией, которая была такой желанной, пока я подозревал ее в измене, а теперь, когда я убедился, что был не прав, снова как будто перестала существовать: да, я воспринимал ее поверхностью чувств, но от этого она не становилась более реальной. Я поду­мал, что она - "вся здесь", вся в этом жесте, каким она расстегивает молнию, безо всякого намека на какое-либо отдельное от меня существование и тайну, и именно по­тому ее для меня нет; я уже и так владел ею, владел до того, как половой акт даст совершенно ненужное под­тверждение этому и без того отчетливому чувству облада­ния; она и так была моя, и потому при виде ее я не испы­тывал ничего, кроме скуки. Помню, что, размышляя обо всем этом, я тоже раздевался и не без опаски бросил взгляд на свой член, беспокоясь, что под влиянием этих мыслей он не встанет. Но я ошибся и, как никогда, вос­хитился могуществом природы, которая заставляет чело­века испытывать желание без настоящего желания. Те­перь и я был совсем голый. Я лег на диван, на спину, как ложится больной в кабинете врача, с ощущением пред­стоящей малоприятной и очень далекой от любви проце­дуры.

И тут произошло неожиданное. Чечилия, кончив раз­деваться, как всегда подошла на цыпочках к окну и задер­нула шторы, а потом вдруг с неожиданным страстным порывом - так, почувствовав себя небывало свободны­ми, мы бежим навстречу морю - бросилась к дивану и с воплем триумфа рухнула на него, подмяв меня под себя всей своей тяжестью. Потом неловко встала надо мной на четвереньки и, упираясь ладонями в мои плечи, вос­кликнула:

- Ну признайся, признайся, ведь ты подумал, что я изменяю тебе с Лучани?

Я посмотрел на ее довольное, покрасневшее от воз­буждения лицо, на спутанные легкие волосы, которые никогда еще не казались такими живыми, и неожиданно обрел полную уверенность в том, что только что казалось мне невозможным: да, Чечилия мне изменяла, да, она изменяла мне с актером. Об этом говорил сам ее голос, в котором звучало наивное торжество ребенка, который кричит своему приятелю: "Ara, попался!"

И я тут же посмотрел на нее совершенно по-новому, и она показалась мне реальней, чем когда-либо, - с этой ее смуглой и полной грудью зрелой женщины и худым торсом подростка, с этими ее мощными, сильными бед­рами и тонкой талией, и еще я подумал, что она стала реальной и желанной именно потому, что сумела ускольз­нуть от меня посредством лжи и измены. Охваченный при этой мысли какой-то мучительной мстительной яро­стью, я схватил ее за волосы с такой силой, что она вскрикнула, опрокинул и подмял под себя. Обычно фи­зическое обладание было для меня всего лишь подтверж­дением ее полной мне подчиненности и лишь усиливало скуку, которую вызывала у меня эта словно бы несуще­ствующая, абсурдная Чечилия. Но на этот раз я почув­ствовал сразу же, что физическое обладание лишь под­тверждает отсутствие подлинного обладания: да, я был с ней груб, да, я подминал ее под себя, кусал ее, проникал в ее лоно, но я не обладал ею, она была не здесь, а где-то в недоступном мне месте. В конце концов я отвалился от ее тела, обессиленный, но по-прежнему разъярен­ный, выйдя из ее лона, как из раны, не нанесшей ей никакого вреда; мне показалось, что в лице Чечилии, лежавшей подле меня с закрытыми глазами, кроме сыто­го удовлетворения, которым обычно сопровождается уто­ление плотского аппетита, было что-то странно ирони­ческое. Это, подумал я, иронически улыбалась мне сама реальность, которая ускользала от меня в тот самый мо­мент, когда я, казалось, подчинял ее себе. Я пристально посмотрел на Чечилию. Должно быть, она почувствовала мой взгляд, потому что открыла глаза и тоже на меня посмотрела. Потом сказала:

- А ты знаешь, сегодня было очень хорошо.

- А разве не всегда одинаково?

- О нет, всегда по-разному. Бывают дни, когда не так хорошо, но сегодня было хорошо.

- А что значит - хорошо?

- Разве это объяснишь? Женщина чувствует, когда хорошо, а когда нет. Знаешь, сколько раз я кончила?

- Сколько?

Она подняла руку, показав три пальца, и сказала: "Три"; потом снова закрыла глаза и легонько ко мне при­жалась; при этом движении в ее лице с опущенными рес­ницами мне снова почудилось то ироническое выраже­ние, которое я заметил раньше. "Так, может быть, - по­думал я, - может быть, я и в самом деле сумел познать ее на этот раз до конца, до самого конца, так что не осталось в ней для меня никакой тайны, никакой скрытой от меня жизни". Но я не мог знать этого точно и потому не мог наслаждаться своей победой: об обладании может знать все лишь тот, кем обладают, а не тот, кто обладает. И я снова, сильнее, чем когда-либо, ощутил невозможность настоящего обладания, несмотря на всю полноту физи­ческого слияния. Мне хотелось спросить: "А с кем луч­ше - со мной или с Лучани?", но еще раз почувствовал, что не в силах произнести имя актера. Вместо этого, сам не знаю почему, я спросил:

- Это правда, что Балестриери умер в твоих объяти­ях, в то время как вы занимались любовью?

Я увидел, что она, не открывая глаз, слегка поморщи­лась, словно почувствовала на своей коже надоедливое прикосновение мухи. Потом пробормотала:

- Ну зачем тебе это?

- Нет, ты скажи, это так или нет?

Она по-прежнему лежала, закрыв глаза, и у меня было ощущение, что я допрашиваю сомнамбулу.

- Не совсем так, - сказала она. - Ему действитель­но стало плохо, когда мы занимались любовью, но умер он позже, когда мы уже кончили.

- Ты просто не хочешь сказать мне правду.

- Почему? Я говорю правду. Я очень тогда испуга­лась. Я думала, он умер, но, к счастью, он пришел в себя и дошел до постели.

- Значит, вы были не в постели?

- Нет.

- А где?

- А тебе что, все надо знать?

- Ну так где?

- На лестнице.

- На лестнице?

- Да, ему мог прийти каприз в любой момент и в любом месте. Мы только что кончили заниматься любо­вью в комнате, что на антресолях, и спускались в студию, потому что он собирался меня рисовать. Я шла впереди него, и вдруг ему захотелось меня взять, и он взял меня прямо на ступеньках. Но знаешь что?

- Что?

- После того как он почувствовал себя плохо и я по­могла ему снова подняться наверх и лечь в постель, он некоторое время лежал с закрытыми глазами. Но потом постепенно пришел в себя и, подумай только, захотел взять меня снова, в третий раз! Но я не захотела. Мне и так казалось, что я лежу с мертвецом, и мне было страш­но. В конце концов ему пришлось с этим смириться, но он очень рассердился. Иногда я думаю, что он и умер-то, потому что рассердился.

Стало быть, подумал я, Балестриери действительно хотел покончить с собой. Мне казалось, что я вижу их на ступеньках, как они размыкают объятия в самый разгар любви, и старый художник, держась обеими руками за перила, карабкается по ступенькам на антресоли и пада­ет на постель, а потом этот полутруп снова вдруг садится на постели и протягивает к Чечилии руки. Я спросил ее, следуя логике своих размышлений:

- А ты изменяла Балестриери?

Я снова увидел на ее лице досадливую гримасу, слов­но к ней приставала муха, и понял, что на самом-то деле я спросил: "А мне ты изменяешь?" Кажется, даже она по­няла настоящий смысл вопроса, потому что ограничи­лась только тем, что прошептала:

- Ну вот, начинается.

Но я настаивал:

- Нет, ты все-таки скажи: ты ему изменяла?

В конце концов она ответила:

- Зачем тебе это знать? Ну хорошо, изменяла иногда: он был такой скучный.

У меня перехватило дыхание:

- Скучный? А что это значит - "скучный"?

- Скучный - это скучный.

- Но что значит для тебя это слово?

- Скучный значит скучный.

- То есть?

- Скучный.