Скука - Альберто Моравиа 26 стр.

- Это ничего не значит. Я и когда жила у монахинь, не верила.

- А во что ты верила?

Казалось, она некоторое время раздумывала, а потом сказала, точно и сухо взвешивая каждое слово:

- Ни во что. Не то чтобы я не верила, потому что подумала-подумала и поняла, что не верю. Я не верила, потому что никогда об этом не думала. И сейчас не ду­маю. Я думаю о чем угодно, только не о религии. А если человек о чем-то не думает, значит, это "что-то" для него не существует. Религия мне не то чтобы нравится или не нравится, она для меня просто не существует.

Я сказал, снижая скорость, пока машина окончатель­но не остановилась:

- Сейчас ты об этом не думаешь, но не исключено, что придет день и ты задумаешься.

Она помолчала, потом сказала:

- Мне кажется, нет. Этого не будет. Если уж я не думала об этом у монахинь, где не было ничего, кроме религии, с чего это я задумаюсь об этом, выйдя из монас­тыря, когда вокруг столько всего, о чем можно подумать? Знаешь, о чем я думала, когда молилась вместе с монахи­нями?

- О чем?

- О часах.

- Почему о часах?

- Там были стенные часы с боем, я смотрела на них и, читая молитвы, считала секунды и минуты.

- Тебе было так скучно молиться?

- Да.

- Почему?

- Потому что на свете существует множество скуч­ных, прямо-таки безумно скучных вещей, но от них по крайней мере есть какой-то прок. От молитв же, по-моему, нет никакого прока.

- Это неизвестно. Может быть, наступит день, когда они еще сослужат тебе свою службу.

- Не думаю. Я просто не могу представить себе, что когда-нибудь почувствую необходимость в религии. Ре­лигия - это что-то лишнее.

- Что значит лишнее?

- Ну как бы это сказать. Она из тех вещей, от кото­рых, есть они или нет, в мире ничего не меняется. А значит, она лишняя.

- Такое можно сказать о множестве вещей.

- Например?

- Ну например, искусство. Как ты говоришь, в мире ничего не изменится, если искусство перестанет суще­ствовать.

- Но искусство хотя бы доставляет удовольствие тем, кто им занимается. Балестриери, например, получал от него удовольствие. И ты получаешь. А от религии - одна скука. В монастыре мне все время казалось, что и мона­хини тоже скучают, и священники, в общем, все, кто занимается религией. А как скучают люди в церкви! По­смотри на них, когда они в церкви, и ты не увидишь ни одного лица, на котором не было бы смертельной скуки!

Я впервые услышал, как Чечилия говорит о скуке, и не мог сдержать любопытства:

- А ты скучаешь когда-нибудь?

- Да, иногда скучаю.

- А что ты при этом чувствуешь?

- Скуку.

- А что такое скука?

- Как это можно объяснить? Скука - это скука.

Я мог бы сказать ей: "Скука - это разрыв связей. Я для того и женюсь на тебе, чтобы соскучиться и перестать тебя любить, я хочу сделать так, чтобы ты перестала для меня существовать, как не существует для тебя религия и множество других вещей".

Впрочем, тут она сама прервала наш разговор очень необычным для нее способом: протянув руку, она погла­дила меня по щеке:

- А сейчас поехали, иначе будет слишком поздно.

Я сказал: "Хорошо", хотя и не понимал, почему это она вдруг захотела поехать к моей матери, когда только что эта идея ей не нравилась. Поразмыслив, я решил, что Чечилия предложила мне поехать, чтобы прервать разго­вор, который был ей неприятен. Я знал, что Чечилия не любит говорить о себе, а я постоянно ее к этому принуж­дал, и мне вдруг пришло в голову, что ее упрямая уклон­чивость рождалась именно из нелюбви к такого рода раз­говорам, к которым я постоянно ее склонял. Всегда, в любой момент и в любой ситуации, готовая отдаться фи­зически, Чечилия, как только заходила речь о ней, пре­вращалась в моллюска, который сжимает створки своей раковины тем крепче, чем сильнее мы их разжимаем. Обычно она прекращала такие разговоры, предложив мне заняться любовью: она брала мою руку, клала ее себе на живот и закрывала глаза. То есть она предлагала мне тело, чтобы не отдать всего остального. Но в тот день мы не могли заняться любовью, и тогда, отчаявшись прекра­тить этот разговор, она и предложила мне первое попав­шееся ей под руку: неприятный для нее визит к моей матери.

Некоторое время я ехал молча, раздумывая над всем этим. Потом спросил:

- Балестриери никогда не разговаривал с тобой о тебе?

- Никогда.

- О чем же он говорил?

- В основном о себе.

- А что он говорил?

- Говорил, что любит меня.

- А еще что?

- Еще? Да ничего. Все только о себе, вернее, о чув­ствах, которые он испытывает ко мне. То, что обычно говорят мужчины, когда они влюблены.

Я не мог не отметить, что между мною и Балестриери обнаружилось наконец хоть какое-то различие: я только и делал, что заставлял Чечилию говорить о себе самой, а Балестриери, как и все эротоманы, говорил о себе. На самом деле, решил я вдруг, Балестриери никогда по-на­стоящему ее не любил. Я спросил:

- А тебе нравилось, что он говорит только о себе?

- Какое-то время нравилось, когда он говорил, что любит меня. Но так как он все время говорил одно и то же, потом я уже просто не слушала.

- А тебе хотелось бы, чтобы он говорил о тебе?

- Нет.

- Ты не любишь, когда говорят о тебе?

- Не люблю.

- Почему?

- Не знаю.

- Значит, тебе неприятно, что я все время заставляю тебя говорить о себе?

- Да.

Я обомлел, услышав этот решительный односложный ответ.

- Может быть, ты начинаешь ненавидеть меня, ког­да я начинаю говорить о тебе?

- Нет, я просто мечтаю, чтобы ты поскорее закон­чил.

- Что ты чувствуешь, когда я расспрашиваю тебя о тебе?

Она подумала, потом сказала:

- Мне хочется ничего тебе не отвечать.

- То есть промолчать?

- Да. Или соврать что-нибудь, лишь бы ты оставил меня в покое. - Она помолчала, потом с необычной для нее словоохотливостью заговорила снова:

- Представь себе, когда я жила в монастыре, то для исповеди я придумывала грехи, которых не совершала, лишь бы ничего не рассказывать о себе. Священник был очень мною доволен, говорил, что я должна каяться, про­честь Бог знает сколько молитв Мадонне и Святому Иосифу, а я отвечала "да", "да", все время "да", "да", хотя потом не выполняла ничего из того, что он от меня тре­бовал, ведь на самом деле я ничего плохого не сделала, и мне не в чем было каяться!

Внезапно мне пришло в голову, что этот назойливый священник хотел, в сущности, того же, что и я: он хотел поймать Чечилию, запереть ее в ее грехе, пригвоздить приговором. Я обеспокоенно спросил:

- И для меня ты тоже придумывала вещи, которых не делала?

Она рассеянно ответила:

- Может быть, иной раз и придумывала.

- Да что ты говоришь? Ты мне врала? И когда же?

- Может быть, и врала. Сейчас я уже не помню.

- Попытайся вспомнить.

- Не помню.

- Ну скажи, врала ты мне что-нибудь насчет твоих отношений с Балестриери?

- Клянусь тебе, что не помню.

- То есть все, что ты рассказывала мне о своем прош­лом, может быть, и неправда?

- Нет-нет, совсем не так. Я врала только, когда без этого нельзя было обойтись.

- А когда нельзя обойтись?

- Как я могу это объяснить? Нельзя значит нельзя.

- Хорошо. Поехали к матери. Я представлю тебя как свою невесту, и самое большее через месяц мы по­женимся.

Мы молча пустились в путь, и вскоре - вот они, зна­комые ворота между двумя пилястрами, декорированны­ми какими-то римскими древностями. Но ворота не были, как обычно, закрыты, наоборот - они были рас­пахнуты, фонари на них зажжены, и как раз в эту минуту через них проехали одна за другой три или четыре маши­ны. Я с досадой заметил:

- Боюсь, что у матери так называемый коктейль. Что будем делать?

- Что хочешь.

Я подумал, что, если иметь в виду цель, которой я собираюсь достичь, прием - это совсем неплохо. Таким образом Чечилия сможет составить себе представление о мире, куда я собирался ее ввести. И если она была тще­славна - а я думал, что это так, - то это представление могло быть только в мою пользу. Я рассеянно сказал:

- Войдем. Я представлю тебя матери, ты что-нибудь выпьешь, посмотришь дом, а потом мы уедем. Хорошо?

- Хорошо.

Я проехал аллею и не без труда нашел место для ма­шины на почти до отказа забитой площадке. Чечилия вышла, и я последовал за ней. Идя к двери, она обеими руками приподняла с шеи волосы и разложила их по пле­чам - жест, которым, как я давно заметил, у нее выража­лась робость и попытка с ней справиться. Я догнал ее, взял под руку и прошептал:

- В этом доме мы будем жить, когда поженимся. Тебе нравится?

- Да, дом красивый.

Мы вошли в прихожую, а оттуда перешли в одну из пяти гостиных, занимавших весь первый этаж. Там было уже много гостей, которые стояли друг против друга, держа в руках стаканы, и негромко переговаривались, искоса поглядывая вокруг, как это обычно бывает на коктейлях. Таща Чечилию за руку, прокладывая ей до­рогу сквозь эту чванную, высокомерную толпу, разгля­дывая всех этих лоснящихся, цветущих мужчин и на­крашенных, одетых по последней моде женщин, видя, что Чечилия сливается с этим ненавистным мне сбро­дом так, что уже кажется одной из многих, думая, что, если такое действительно произойдет (а это могло про­изойти после нашего бракосочетания), я не только ос­вобожусь от Чечилии, я возненавижу ее, как ненавидел гостей матери, я даже почувствовал что-то вроде угры­зений совести при мысли, что мечтал потерять ее среди этой омерзительной толпы, и понял, что почти надеюсь, что она не примет моего предложения. Да, я хотел, что­бы Чечилия мне наскучила, но ненавидеть ее я не хотел. Я слишком ее любил, чтобы избавляться от нее такой ценой - ценой превращения бедной, полной очарова­ния девушки в богатую гарпию.

Размышляя обо всем этом, я продолжал проталкивать Чечилию сквозь толпу, от одной группы к другой, от од­ного кружка к другому, среди сигаретного дыма и жуж­жания голосов, задевая подносы, уставленные бокалами разных форм и цветов, которыми лакеи обносили гостей. Это был действительно многолюдный прием, и, судя по всему, мать устроила его с размахом, не считаясь с затра­тами. Тем не менее деньги, которые она потратила на то, чтобы достойно принять гостей, были просто ерунда по сравнению с теми поистине неисчислимыми деньгами, которые стояли за каждым из приглашенных. Не знаю почему, но я вспомнил, как несколько лет назад на по­добном приеме один толстый, здоровый, веселый старик спросил у другого старика, бледного и грустного, тоном человека, желающего с научной достоверностью устано­вить какую-то истину: "Как ты считаешь, какой капи­тал - в цифрах - заключен сейчас в этих четырех сте­нах?" И этот другой мрачно ответил: "Откуда я знаю! Я же не налоговый инспектор!"

Я не раз спрашивал себя, почему я чувствую такое глубокое отвращение к миру моей матери, но только в тот день, вспомнив эту фразу и сопоставив ее с лицами, ко­торые меня окружали, я наконец это понял. Вглядываясь в лица приглашенных матерью гостей, я вдруг совершен­но точно понял, что не было тут ни одной морщины, ни одной модуляции голоса, ни одной рулады смеха, кото­рые не были бы впрямую связаны деньгами, которые, как сказал тогда толстый старик, стояли тут за каждым из гостей. Да, подумал я, деньги вошли тут в плоть и кровь; заработанные честным удачливым трудом или отнятые хитростью и силой, они дали один и тот же результат - совершенно нечеловеческую, чудовищную вульгарность, которая просвечивала и сквозь самую раскормленную тучность, и сквозь самую иссохшую худобу. И если прав­да, что с деньгами невозможно развестись и богатый, как бы он ни старался, не сможет притвориться бедным, то естественно, что и я, сам того не желая, был частью этого общества богатых и именно деньги, от которых я тщетно пытался отказаться, создали кризисную ситуацию и в моем искусстве, и в моей жизни. Я был богач, который просто не хотел быть богачом; я мог рядиться в лохмотья, питаться сухими корками и жить в лачуге - все равно деньги, которые мне принадлежали, превращали лохмо­тья в элегантные одежды, сухие корки - в изысканные лакомства, а лачугу - во дворец. Даже моя машина, та­кая старая и расхлябанная, была роскошнее самых рос­кошных машин, потому что то была машина человека, который, стоило ему захотеть, мог тут же получить дру­гую, с иголочки новую и роскошной марки.

Я вздрогнул, услышав голос матери:

- О, Дино, - сказала она, - какой приятный сюр­приз!

Она стояла прямо передо мной, но я ее не видел, вернее видел, но не мог отделить от толпы приглашен­ных, потому что в этот момент она казалась мне одной из них, во всем на них похожей, не имеющей со мной ника­кой, даже кровной связи. Наедине с матерью я всегда чувствовал, что она моя мать, но в толпе, заполнявшей ее гостиные, она становилась неразличимой, как птица в стае или рыба в косяке. И ее склонность к экономии, которая, когда она была одна, могла показаться ее инди­видуальной чертой, тут, среди толпы гостей, обнаружи­вала свой внеличный, всеобщий характер. И как о всех персонажах, заполнивших гостиные виллы, так и о моей матери можно было сказать, что за стеклянным блеском ее голубых глаз, за ее броскими массивными драгоценно­стями, за ее нервной худобой, за подчеркнутой искусст­венностью макияжа, за пронзительным голосом стоял де­нежный конформизм, характерный для всего общества, частью которого она была, а вовсе не особенности ее личности.

Похожая на своих гостей даже внешне, мать и вела себя во время нашей короткой встречи точно так же, как они. Обычно, оставаясь со мною наедине, она была очень внимательна, но сейчас, на коктейле, где нормой счита­лась подчеркнутая рассеянность, проистекающая из без­различия, спешки, невозможности что-либо как следует расслышать, мать вела себя как все остальные, то есть смотрела, не видя, и слушала, не слыша. Сразу после своего радушного приветствия она сказала что-то несвяз­ное насчет обязанностей, которые не позволяют ей мною заняться, причем в ее голосе не было ни малейшего лю­бопытства; не переставая оглядываться вокруг, торопли­во и словно бы только для проформы она добавила:

- Напоминаю тебе, что ты еще не представил мне синьорину.

Я торжественно сказал, беря Чечилию под руку:

- Это Чечилия, моя невеста.

И тут произошло непредвиденное. Мать либо не рас­слышала моих слов, либо расслышала, но не поняла, во всяком случае я должен сказать, что восприняла она их как ничего не значащий звук: на мгновение остановив на Чечилии свои нестерпимо сверкающие глаза, она вдруг воскликнула:

- Простите, мы еще непременно увидимся, но сей­час меня ждет важное дело. - И, не дождавшись ответа, двинулась сквозь толпу с решительностью акулы, рассе­кающей морские глубины навстречу своей жертве. На­сколько я понял, кто-то приехал, может быть кто-то очень важный, и мать не услышала меня, потому что именно в ту минуту, когда я представлял ей Чечилию, она заметила у самых дверей воронкообразное движение, свидетельствующее о появлении нового гостя.

Я взял с подноса, предложенного лакеем, два бокала, один протянул Чечилии и втолкнул ее в оконную нишу.

- Ну, что ты скажешь?

- О чем?

Я в растерянности молчал. Я не знал, о чем именно я хотел ее спросить, наверное обо всем, потому что не слы­шал ее мнения еще ни о чем. Я сказал первое, что пришло мне в голову:

- Ну, об этом приеме.

- Прием как прием.

- Тебе нравятся приемы?

Она ответила после паузы немного нервно:

- Не очень. Я не люблю, когда шумно и много дыма.

- А что ты думаешь обо всех этих людях?

- Ничего не думаю. Я никого здесь не знаю.

- Тут есть люди, которые могут быть тебе полезны; если хочешь, я могу тебя познакомить.

- В каком смысле полезны?

- Ну, для жизни в обществе.

- Как это?

- Они могли бы подружиться с тобой, то есть благо­волить к тебе, приглашать на такие же праздники, а если это мужчины - то и поухаживать. Из всего можно из­влечь какую-то пользу. Многие только ради этого и ходят на приемы. Так хочешь с кем-нибудь познакомиться?

- Нет, нет, не стоит, тем более что я никогда их боль­ше не увижу.

- Непременно увидишь, раз мы поженимся.

- Ну вот тогда ты нас и познакомишь.

Мне хотелось затронуть тему богатства, но я не знал, как подступиться. В конце концов я сказал:

- Все люди, которых ты здесь видишь, очень богаты.

- Да, это заметно.

- А из чего это заметно?

- Ну это видно по платьям, которые на дамах, по их драгоценностям.

- Тебе хотелось бы быть такой же, как они?

- Не знаю.

- Как это не знаешь?

- Я ведь не богата. Я должна разбогатеть, чтобы по­нять, нравится мне это или нет.

- А разве ты не можешь просто вообразить?

- Как можно вообразить то, что не знаешь?

- Но ты любишь деньги?

- Когда они мне нужны, да.

- А разве они не всегда тебе нужны?

- Сейчас нет. Того, что ты даешь, мне хватает.

Я смотрел, как она разглядывает толпу своими боль­шими темными глазами, и пытался понять, что, соб­ственно, она видит, похоже ли это хоть в какой-то степе­ни на то, что вижу я. Она медленно сказала:

- Тут нет молодых девушек. Тут только дамы возрас­та твоей матери.

- Мать принимает своих подруг, естественно, что все это дамы ее возраста. Но ты не ответила. Что ты думаешь о том, чтобы выйти за меня замуж и сделаться такой же, как эти дамы?

- Я не могу тебе сказать, я еще не думала.

- Так подумай сейчас.

Я увидел, что она снова посмотрела на зал, поднесла к губам бокал, сделала глоток, но так ничего и не сказала. Это тоже был ее способ ускользать от меня: молчание. Но я настаивал:

- Можно по крайней мере узнать, о чем ты думаешь?

Она ответила с неожиданной резкостью:

- Я думала, что хорошо бы пойти туда, где хоть не­много потише. Там я смогла бы тебе ответить.

- Ответить?

- Да, про женитьбу.

- Куда ты хочешь, чтобы мы пошли?

- Мне все равно.

- Тогда давай поднимемся на третий этаж. Там мы сможем немного побыть в тишине. И к тому же ты смо­жешь посмотреть дом.