Скука - Альберто Моравиа 3 стр.

Я направился туда, не преминув по дороге бросить любопытствующий взгляд на машину, которая стояла на площадке перед домом рядом с моей. Спортивная, низ­кая, мощная, с откидным верхом, металлически-синего цвета. Значит, мать пригласила к завтраку кого-то еще? Размышляя об этой вероятной неприятности, я обошел виллу кругом по идущему вдоль стен кирпичному тротуа­ру, осененному деревцами лавра и каменными дубами, и оказался с другой стороны. Отсюда начинался обшир­ный парк в итальянском стиле - с клумбами в форме треугольника, квадрата, круга, с деревьями, подстрижен­ными то в форме шара, то пирамиды, то сахарной голо­вы, с бесчисленными гравийными аллеями, окаймлен­ными самшитом. Самая широкая аллея, крытая сверху белой металлической перголой, увитой виноградом, де­лила парк на две части; аллея начиналась от дома и шла до конца участка, где уже у самой ограды поблескивали стекла многочисленных парников. Как раз на полпути между виллой и парниками, под перголой, я увидел спи­ну идущей впереди матери. Почему-то я ее не окликнул, а пошел следом, внимательно ее разглядывая.

Она шла медленно, очень медленно, как человек, ко­торый, глядя вокруг, наслаждается тем, что видит, и ста­рается продлить это приятное созерцание. На матери был темно-синий костюм с очень узким в талии и широким в плечах жакетом и узкой, как футляр, юбкой. Она всегда одевалась так, в облегающие костюмы и платья, которые делали ее маленькую рахитичную фигурку еще более су­хой, прямой и негнущейся. У нее была длинная нервная шея, большая голова, а белокурые тусклые волосы всегда тщательно завиты и уложены. Даже издали я прекрасно видел каждую жемчужину ожерелья на ее шее - так они были велики. Мать любила броские украшения: массив­ные кольца, которые свободно болтались на ее худых пальцах; огромные браслеты с амулетами и подвесками, которые, казалось, вот-вот соскользнут с тощих запяс­тий; булавки, слишком роскошные для ее иссохшей гру­ди; серьги, чересчур крупные для некрасивых хрящева­тых ушей. С чувством привычной досады я в очередной раз отметил, какими огромными кажутся на ней туфли и сумка, которую она держала под мышкой. Наконец, со­бравшись с духом, я окликнул ее:

- Мама!

С характерной для нее подозрительностью, она рез­ко, словно почувствовав на плече чью-то руку, останови­лась и, не оборачиваясь, повернула на оклик голову. Я увидел худое лицо с запавшими щеками, иссохшим ртом, длинным узким носом и стеклянными голубыми глаза­ми, которые смотрели на меня через плечо. Потом она улыбнулась и, повернувшись, пошла мне навстречу, опу­стив голову и произнося, словно бы по обязанности, тра­диционную фразу:

- Добрый день и еще сотню таких дней.

И хотя она вкладывала в эту фразу самые искренние чувства, я не мог не отметить, что голос ее, как всегда, звучал сухо и резко, как у вороны. Подойдя ко мне, она повторила:

- Еще сотню таких дней, ну поцелуй же меня.

Тогда я наклонился и чмокнул ее в щеку. Уже вдвоем мы пошли по аллее дальше. Первым делом мать сказала, указав на виноград, который вился по прутьям перголы:

- Знаешь, на что я смотрю? На виноград. Взгляни-ка!

Я поднял глаза и увидел, что почти все гроздья - одни больше, другие меньше - выглядели так, словно кто-то их высосал.

- Это ящерицы, - сказала мать тем странно-дове­рительным, сердечным и в то же время рассудительным тоном, каким она всегда говорила о своих растениях. - Эти зверюшки поднимаются по прутьям наверх и едят мой виноград. И тем самым губят мне перголу, потому что черные гроздья среди зеленых листьев выглядят за­мечательно, но если они наполовину высосаны - эф­фект уже не тот.

Я сказал что-то о потолке одного римского дворца, расписанном Цуккари, где был как раз использован мо­тив золотой перголы с черными гроздьями и зелеными листьями, а мать продолжала:

- А вчера вдруг, уж не знаю как, в сад пробралась курица. Одна из этих ящерок как раз была наверху, соса­ла мой виноград и вдруг свалилась вниз. Так вот, она еще не успела долететь до земли, как ее подхватила курица и буквально всосала в себя. Буквально - всосала.

- Раз так, - сказал я, - заводи кур. Они будут по­едать ящериц, и те, будучи съедены сами, уже не смогут поедать твой виноград.

- Ради Бога! Куры, кроме ящериц, уничтожат вооб­ще все, что тут есть. Уж лучше держать ящериц.

Тем временем мы прошли под перголой до самой ог­рады и прохаживались теперь вдоль парников. Мать то наклонялась, чтобы приподнять двумя пальцами венчик цветка, расцветшего этой ночью; то буквально замирала с остекленевшим взглядом перед глиняным горшком, из которого свисал до самой земли какой-то толстый мох­натый стебель, так похожий на змею, что казалось стран­ным, что он не шипит; то в сухой, поучительной манере сообщала мне какие-то сведения из области ботаники, почерпнутые ею из бесед с двумя нашими терпеливы­ми - им очень хорошо платили - садовниками, к которым она приставала со своими разговорами все время, пока они работали в саду. Как я уже говорил, любовь к цветам и растениям была единственной поэзией ее жиз­ни, которая во всем остальном была сплошной прозой. Разумеется, она любила меня - по-своему, а приумно­жением нашего состояния занималась с неподдельной страстью. Но как в делах, так и в отношениях со мной на первое место всегда выступала ее властная, грубая, коры­стная и подозрительная натура, в то время как цветы и прочие растения она любила бескорыстно, с полным са­мозабвением и без всякого расчета. Ну а отец, какой лю­бовью она любила отца? И мне тут же, как всегда, при­шла в голову мысль, что по крайней мере в одном мы с отцом сходились: нам обоим не хотелось жить рядом с нею. И я вдруг без всякого перехода спросил:

- А кстати, можно узнать, почему отец всегда от тебя убегал?

Я увидел, что она поморщилась - так она делала все­гда, когда я заговаривал с нею об отце:

- А почему "кстати"?

- Не важно, ты ответь на вопрос.

- Твой отец никогда от меня не убегал, - ответила она с холодным достоинством, мгновение помедлив, - он просто любил путешествовать. Посмотри-ка на эти розы - правда, красивые?

Но я продолжал настаивать не допускающим возра­жений тоном:

- Я хочу, чтобы ты рассказала мне об отце. Если он убегал не от тебя, почему ты не путешествовала вместе с ним?

- Прежде всего кто-то должен был оставаться в Риме, чтобы блюсти наши интересы.

- Ты хочешь сказать - твои интересы?

- Интересы нашей семьи. А потом, мне не нравилось то, как он путешествовал. Я люблю путешествовать с удобствами. Поехать куда-нибудь, где хорошие гостини­цы, где живут люди, которых я знаю. Например, в Лон­дон, в Париж, в Вену. А он потащил бы меня куда-нибудь в Афганистан или Боливию. Терпеть не могу неудобств и не выношу экзотических стран.

Но я стоял на своем:

- Почему же он все-таки убегал из дому или, как ты говоришь, путешествовал? Почему он не хотел оставать­ся с тобой?

- Потому что он не любил сидеть дома.

- Почему он не любил сидеть дома? Ему что, было скучно?

- Меня это никогда не интересовало. Знаю только, что у него вдруг портилось настроение, он переставал разговаривать, не выходил из дому. Кончалось тем, что я сама давала ему деньги и говорила: "Бери и поезжай, куда хочешь".

- А тебе не кажется, что, если бы он тебя любил, он бы сидел дома?

- Да, наверное, - ответила она спокойно своим не­приятным каркающим голосом, в котором, казалось, зву­чало удовлетворение от того, что произносит он чистую правду. - Но он меня не любил. Ведь это я захотела, чтобы он на мне женился. По своей воле он, вероятно, никогда бы этого не сделал.

- Он был беден, да? А ты богата.

- Да, у него не было буквально ни гроша. Он правда был из хорошей семьи. Но это все.

- А ты не думаешь, что для него это был брак по расчету?

- О нет, твой отец не был корыстен. В этом отноше­нии он был, как ты. Он всегда нуждался, но не придавал деньгам никакого значения.

- Знаешь, почему я расспрашиваю тебя об отце?

- Честно говоря, нет.

- Мне вдруг пришло в голову, что в одном отноше­нии мы с ним похожи. Я ведь тоже временами от тебя убегаю.

Я увидел, что она наклонилась и маленькими ножница­ми, которых я до того не заметил, аккуратно срезала какой– то красный цветок. Потом распрямилась и спросила:

- Как подвигается твоя работа?

При этом вопросе у меня словно петлей стянуло гор­ло, и я почувствовал, как от меня, как будто кругами, пошлу, заполняя все вокруг, серое ледяное уныние - так бывает, когда на солнце наползет туча и скроет от него землю. Но я все-таки ответил, хотя голос мой звучал сдав­ленно:

- Я больше не рисую.

- Что значит не рисуешь?

- Я решил бросить живопись.

Матери никогда не нравились мои занятия живопи­сью, прежде всего потому, что она ничего в ней не смыс­лила, хотя и не любила в этом признаваться и слышать, как ей говорят об этом; кроме того, она думала - и, мо­жет быть, была не так уж не права, - что живопись отда­ляет меня от нее. Однако я лишний раз восхитился ее самообладанием. Другая на ее месте выразила бы по крайней мере удовлетворение. Она же приняла новость совершенно равнодушно.

- А почему? - спросила она, мгновение помедлив, тоном праздного, вежливого, как бы светского любопыт­ства. - Почему ты вдруг решил бросить живопись?

В этот момент мы уже почти подошли к дому, из кухни доносился запах какого-то замечательного кушанья. Я чувствовал, что мое отчаяние не только не уменьшается, но растет, хотя я и твердил себе, как только мог, яростно: "Сейчас пройдет, сейчас все пройдет". И тут вдруг в моей памяти всплыло одно воспоминание: мне пять лет, и я, безутешно плача, бегу с кровоточащей коленкой вверх по аллее не этого, а другого сада и, добежав, в отчаянии бросаюсь на грудь матери; она же, наклонившись надо мной, говорит своим резким каркающим голосом: "По­годи, не плачь, покажи, что там у тебя; не плачь, разве ты не знаешь, что мужчины не плачут?" Я взглянул на мать, и мне показалось, что впервые за много лет я испытываю к ней чувство любви. И, отвечая на ее вопрос, я сказал:

- Да так. - Самое короткое, что мог придумать, по­тому что стыдился своего отчаяния и не хотел, чтобы она его заметила.

Однако я сразу же понял, что "да так" не помогло, отчаяние не проходило, я чувствовал его кожей и волоса­ми, весь мир вокруг меня как будто увял и лишился цвета. А потом, втянув ноздрями запах того прекрасного куша­нья, который донес до меня легкий порыв ветра, я вдруг ощутил страстное желание броситься матери на шею, чтобы она утешила меня в моем горе с живописью, как утешила она меня пятилетнего, когда я разбил коленку. И я вдруг сказал неожиданно для себя самого:

- Да, кстати, забыл сказать: я бросаю студию, кото­рая мне теперь не нужна, и возвращаюсь сюда, к тебе. - На мгновение я замолчал, сам пораженный этими слова­ми, которые вовсе не собирался произносить, а они вдруг вырвались, сам не знаю как. Потом, поняв, что отступать некуда, я с усилием добавил: - Разумеется, если ты по-прежнему этого хочешь.

Несмотря на изумление, в которое повергло меня мое собственное предложение, я не мог еще раз не восхитить­ся умением матери скрывать свои чувства: на своем свет­ском языке она называла это умение "держать форму". Я сказал ей сейчас то, чего она ожидала долгие годы; может быть, то единственное, что могло доставить ей радость, и вот пожалуйста - ни один мускул не дрогнул в ее сухом, словно бы одеревеневшем лице, ничто не отразилось в ее стеклянных глазах. Медленно, голосом, который звучал более чем когда-либо неприятно, с интонацией светской дамы, которая обменивается в гостиной комплиментами с совершенно безразличным ей человеком, она сказала:

- Как я могу не хотеть! В этом доме тебя всегда при­мут с распростертыми объятиями. Когда ты переедешь?

- Сегодня вечером или завтра утром.

- Тогда лучше завтра утром, у меня будет время при­готовить твою комнату.

- Договорились, завтра утром.

После этих слов мы некоторое время молчали. Я пы­тался понять, что произошло, уж не было ли моим ис­тинным предназначением сидеть с матерью дома, ми­риться со скукой, заботиться о нашем фамильном со­стоянии и быть богатым. По-видимому, и мать тоже уже пережила момент изумления и радости по поводу не­ожиданной победы и теперь, судя по напряженному вы­ражению сухого неподвижного лица, думала о том, как получше организовать эту победу, то есть планировала свое и мое будущее.

В конце концов она сказала безо всякого выражения:

- Не знаю, нарочно ли ты так подгадал, но, в общем, это добрый знак. Сегодня твой праздник, и именно се­годня ты решил вернуться домой. Утром я уже говорила, что у меня есть для тебя сюрприз: будем считать, что я сделала его в связи с обоими событиями.

Я спросил без особого любопытства:

- Какой сюрприз?

- Пойдем, я тебе его покажу.

- Как бы то ни было, - сказал я раздраженно, - веселиться сегодня можно только по одному из двух по­водов: по поводу моего возвращения домой. Вот это и есть праздник.

Почувствовала ли мать сарказм в моих словах? Или не почувствовала? Во всяком случае, она ничего не сказа­ла. Она шла впереди меня, обходя дом по тротуару, пока мы не оказались на подъездной площадке. Там она реши­тельными шагами подошла к красивой спортивной ма­шине, которая стояла рядом с моей, остановилась и по­ложила руку на капот - совсем как те девушки, которые фотографируются на рекламах автомобильных фирм.

- Ты как-то сказал, что хотел бы иметь быстроход­ную машину. Сначала я было подумала купить тебе го­ночную, но они такие опасные, и тогда остановилась вот на этой. Агент фирмы сказал, что это последняя модель, выпущенная несколько месяцев назад. Она делает боль­ше двухсот километров в час.

Я медленно подошел, спрашивая себя, сколько же может стоить автомобиль, который мать решила мне по­дарить: три миллиона, четыре? Машина была иностран­ной марки, исполнена в варианте "люкс", я знал, что автомобили этого типа стоят чрезвычайно дорого. А мать тем временем продолжала рассказывать мне о машине все тем же отвлеченно-любознательным, с оттенком сер­дечности тоном, каким она говорила обычно о цветах своего сада.

- Больше всего мне понравилось вот это, - сказала она, указывая на приборную доску, которая была вся чер­ная, и никелированные кнопки и рычаги сверкали на этом черном фоне, как бриллианты на черном бархате ювелирной витрины. - А потом, мне нравится, что она надежна, как пара прочных башмаков ручной работы, предназначенных специально для дальних прогулок. На­дежность, которая внушает доверие. Хочешь проехаться? Мы еще можем сделать небольшой круг до завтрака. У нас есть пара минут, но не больше - на сегодня у меня заказано блюдо, которое не должно перестаиваться.

Я пробормотал, тупо глядя на машину:

- Если хочешь - пожалуйста.

- Да, давай-ка попробуем, ведь надо еще подтвер­дить агенту, что мы ее покупаем.

Ни слова не говоря, я открыл дверцу и сел за руль. Мать села рядом, и пока я запускал двигатель и включал передачу, продолжала снабжать меня информацией о машине, говоря все тем же доверительно-поучительным тоном.

- У нее откидной верх. Но агент говорит, что зимой сюда не проникает ни малейшего дуновения ветерка. Впрочем, отопление тоже есть. А летом ты можешь ехать с поднятым верхом, так ведь приятнее.

- Да, разумеется, приятнее.

- А цвет тебе нравится? Мне показалось, очень кра­сивый, я даже не захотела смотреть другие. Агент сказал, что металлизация эмали - процедура дорогостоящая, но зато как элегантно!

- Только очень непрочно, - не удержался я.

- Если эмаль обдерется, ее можно нанести заново.

Машина взревела именно так, как ревут гоночные, я развернулся на площадке и быстро понесся по въездной аллее. Автомобиль был мощным и в то же время послушным, я чувствовал, как он буквально уходит из-под меня при малейшем нажатии на акселератор. Мы выехали из порот, и я тут же вспомнил свое недавнее ощущение, когда, подъезжая сегодня к вилле, вдруг почувствовал, что возвращаюсь в лоно, которое меня породило. Сейчас я был внутри этого лона, и, видимо, мне уже не суждено было из него выбраться.

Выехав за ворота, я повернул направо и поехал по Аппиевой дороге в сторону Кастелли. День был хмурым и ветреным, и вершина Монте Каво была окружена чер­ным дымящимся кольцом из грозовых туч. Все, мимо чего мы проезжали, - сосны, кипарисы, руины, поля, изгороди, - казалось матовым от пыли и обожженным летним зноем. Мать в своей прежней непринужденной манере продолжала время от времени, словно бы испод­воль, нахваливать машину, как будто постепенно откры­вая для себя все новые ее достоинства. Ни слова не гово­ря, я проехал всю Аппиеву дорогу до развилки, повернул плево, на большой скорости добрался до Новой Аппие­вой, развернулся у светофора и двинулся назад.

- Ну, что скажешь? - спросила мать.

- Скажу, что по всем статьям это прекрасная маши­на. Впрочем, я мог сказать это при первом взгляде,

- Как это при первом взгляде, если это совсем новая модель, выпущенная всего месяц назад?

- Я имел в виду, что знаю машины этой марки.

Вот ворота, вот кипарисовая аллея, вот подъездная площадка подле виллы. Описав полукруг, я остановился, затянул ручной тормоз, некоторое время посидел молча и неподвижно, потом резко повернулся к матери и сказал:

- Спасибо.

Она ответила:

- Я купила ее просто потому, что она мне очень по­нравилась. Если бы я не купила ее для тебя, я взяла бы ее себе.

Мне казалось, что она ждет чего-то еще, по крайней мере если судить по ее лицу - недовольному и требова­тельному. И я еще раз сказал:

- Нет правда она мне очень нравится, спасибо.

И, потянувшись, коснулся губами ее сухой, шерша­вой от пудры щеки. И она, видимо, для того, чтобы не показывать, как приятна ей моя ласка, сказала:

- Агент посоветовал - перед тем как начать ездить - прочесть вот эту инструкцию. - Она открыла бардачок и вынула оттуда желтую брошюру. - Дело в том, что этот тип машин требует очень осторожного обращения, они легко ломаются.

- Хорошо, я прочту.

- Имея такую машину, ты мог бы заняться и даль­ним туризмом. Например, отправиться осенью во Фран­цию или Испанию.

- Поеду весной, в этом году я не могу.

- Весной тоже хорошо. Тут очень вместительный ба­гажник - на три чемодана.

Вот теперь мать казалась полностью удовлетворен­ной; она даже поступилась формой, ибо по ней было вид­но - редчайший случай, - как она довольна. Мы пере­секли площадку, и мать указала налево: там, в конце уз­кой и длинной аллеи, обсаженной лавровыми деревьями, виднелось небольшое красное одноэтажное здание.

- А вон и твоя студия, - сказала она, - там все, как было. Никто ни к чему не притрагивался; если хочешь, можешь начать работать хоть завтра.

- Но я же тебе сказал, что бросил живопись.