Девочка подчинилась. Эмалированный таз звякал, вода плескалась, Алиде стояла на том же месте, от нее пахло. Заметила ли Линда ее голые ноги? Она снова как бы отделилась от своего тела, чтобы положить его на постель, и опять вернулась в него, когда почувствовала знакомый соломенный тюфяк под боком. Ингель подошла к двери со словами, что приготовит для нее ванну, когда Линда отправится в школу.
- Сожги одежду.
- Всю?
- Всю. Я ничего им не сказала.
- Знаю.
- Они снова придут за нами.
- Надо отправить куда-то Линду.
- Ханс начнет сомневаться, нельзя дать ему усомниться никогда, ни в чем. Ему нельзя рассказывать.
- Нет, нельзя, - повторила Ингель.
- Нам надо уходить.
- Куда? И Ханс…
1947, Западная Виру
ОНИ ВОШЛИ В ДОМ, КАК ХОЗЯЕВА
В тот осенний вечер они варили мыло. Линда играла с каштановой птичкой и немецкой брошкой матери, натирала до блеска ее синие стеклянные камни, как всегда, отлынивая от чтения букваря. Банки со сваренным накануне яблочным вареньем стояли на столе в ожидании, когда их унесут в кладовку, возле стоял кувшин с отжатым яблочным соком, часть которого была уже разлита по бутылкам. Это был хороший день, первый после проведенной в подвале муниципалитета ночи. При пробуждении Алиде прежде, чем вспомнить о вчерашнем, минуту любовалась на утреннее солнце, вливавшееся в комнату через окно. Хотя никто не пришел за ними после того, как она одна добралась до дому, они вздрагивали при каждом стуке, но так же вели себя и другие люди. В это утро в Алиде затеплилась крупица надежды: может, их наконец оставят в покое, поверят в то, что они ничего плохого не сделали. Дадут им возможность спокойно делать свою работу, заготавливать варенья и консервы. К ним заглянула соседка, она сидела за столом и болтала. Ее бочка с мясом, предназначенным для варки мыла, была украдена и потому они пообещали ей часть своего. Беседа с ней действовала умиротворяюще, она помогала смягчить царившую в кухне атмосферу немого крика. В будничных словах соседки слышалось что-то родное, даже рассказ о судьбе стокилограммовой свиньи, павшей от чумки, звучал по-домашнему тепло. Чумка унесла ее свиноматку, и она была вынуждена заколоть ее, выпустить кровь и засолить мясо. Тем не менее бочка исчезла из погреба в то время, пока Айно гостила у матери.
- Представьте только, сейчас кто-то ест это мясо! Из него должно было получиться мое мыло! - качала головой Айно.
- Это был кто-то посторонний, ведь все у нас в деревне знают, отчего умерла твоя свиноматка.
- К счастью, в этом старом погребе не было больше ничего другого.
Сырье для мыла вымачивали и промывали много дней, и в этот вечер оно наконец кипело в большом котле на тихом огне, и Ингель начала добавлять щелочь. Это была работа Ингель, так как у Алиде не хватало терпения, а Ингель замечательно умела готовить мыло. Куски мыла Ингель всегда были самыми большими и лучшего качества, что неизменно вызывало зависть, но сегодня это не волновало Алиде, потому что это был первый хотя бы чуточку спокойный день. Утром "цветной" Йозеп предлагал свои красители для тканей, которые ему кто-то тайком поставлял с завода Орто, чистый цвет без искажений. Заодно от него они услышали все сплетни про соседние деревни.
И вот мыло в котле пенилось, Ингель деревянным черпаком помешивала варево, Айно болтала о работе на колхозном поле, о том, сможет ли она справиться со все возрастающими нормами. То же самое заботило и сестер, но в тот вечер Алиде решила не огорчаться из-за этого, позже успеет позаботиться о нормах. Беседу женщин прервал визг Линды: она уколола палец острием брошки. Ингель схватила брошь и прикрепила ее к блузке дочери, запретив играть с ней. Линда немного похныкала и прикорнула в углу кухни, куда забралась с каштановой птичкой, так как Ингель напугала ее тем, что брызги от щелочного раствора разъедают кожу. Домашние хлопоты вызвали у Алиде улыбку. Она предложила Линде проводить соседку, которая отправилась на вечернюю дойку коровы. На следующий день та должна была снова прийти к ним. Тогда мыло можно будет уже резать, и она сможет отнести свои куски домой сушиться. Алиде сладко потянулась. Скоро она пойдет вместе с Линдой в хлев кормить скотину, придет на кухню Ханс, чтобы спустить тяжелый котел с печи на пол остывать.
Мужчин было четверо.
Они не постучались. Они вошли в дом, как хозяева.
Ингель как раз добавляла щелочь в котел.
Алиде сказала, что ничего не знает о Хансе.
Ингель вылила в котел все содержимое бутылки.
Мыло вылилось и зашипело на плите.
Она также не сказала, где Ханс.
Не сказала ни слова и Линда.
От плиты поднялся чад, огонь погас, котел пенился.
В муниципалитете Линду отняли у них и куда-то увели.
На потолке в подвале болтались лампы без абажуров. С ними вместе были два деревенских парня, сын старого Лемета и Армин Йоффе, который до прихода немцев перешел на сторону СССР. Ни тот, ни другой даже не посмотрели на них.
В муниципалитете солдаты курили махорку и пили водку. Из стаканов. И утирались рукавом, как принято у русских солдат, хотя и говорили по-эстонски. Им тоже предложили. Они отказались.
- Мы осведомлены, что вы знаете, где находится Ханс Пек, - сказал один из мужчин.
Кто-то, вроде, видел Ханса в лесу. И кто-то из допрашиваемых утверждал, что Ханс был в той же самой землянке, что и он, и в одном с ним отряде.
- Мы вас сразу же отпустим домой, как только вы скажете, где прячется Ханс Пек.
- У вас такая очаровательная дочка, - добавил другой.
Ингель сказала, что Ханс умер. Убийство с целью ограбления в 1945 году.
- Как зовут вашу дочку?
Алиде сказала, что Ристлан Хендрик, друг Ханса, видел случившееся. Ханс и Ристлан ехали на лошади по дороге, внезапно на них напали и убили Ханса. Ингель начала нервничать. Алиде почувствовала это, хотя внешне ничего не было заметно. Ингель стояла прямо и держалась независимо. Какой-то мужчина все время расхаживал позади них. Ходил и ходил, а другой ходил по коридору. Звук поскрипывающих сапог.
- Как зовут эту вашу красивую девочку?
Линде исполнилось всего лишь семь.
- Скоро мы будем задавать те же вопросы вашей дочке.
Они молчали. И тогда в комнату вошел новый человек. И тот, кто их допрашивал, сказал вошедшему:
- Иди и поговори с девочкой. Глупышка, она ничего не сказала. Не трать понапрасну время. Выкрути лампочку, только осторожно, не обожгись. Или нет. Приведи ее сюда. Потом нагнешь ту лампу, и тот провод так, чтобы она доставала до стола. Положим девочку сюда на стол и после этого…
Мужчина только что поел, еще дожевывал. Руки и рот блестели от жира. Двери отворялись и закрывались, сапоги стучали, кожанки скрипели. Стол передвинули. Привели Линду. На ее кофточке не было пуговиц, она придерживала ее руками.
- Девочку - на стол!
Линда совсем притихла. Но глаза у нее были такие…
- Раздвиньте ноги. Держите ее.
Ингель в углу всхлипывала.
- Этим займется Алиде Тамм. Подведите ее к столу.
Но они ничего не сказали, они не выдали.
- Заставьте ее взять лампу.
Но они не сказали ничего, ничего, ничего.
- Возьми, шлюха, эту лампу!
1948, Западная Виру
ПОСТЕЛЬ АЛИДЕ НАЧИНАЕТ ПАХНУТЬ ЛУКОМ
Алиде выбрала Мартина, так как он ничего пока не знал про нее. Она встретила его возле маслозавода "Мейера" случайно. Она как раз спустилась с лестницы, восхищаясь образцами ваты на стене конторы "Мейера", подтверждающими чистоту молока их коров. Ваты других были желтее, вата же от их молока всегда была одинаково белая. Ясно, что это как всегда являлось заслугой Ингель, которая больше всех ухаживала за коровами, но в то же время это были коровы из их дома. Алиде даже приосанилась и выпятила грудь, выходя из конторы, когда услышала на лестнице тот голос, голос незнакомого мужчины. Голос был решительный и звучал энергично. Он не походил на голоса других мужчин из их деревни, слабых от старости либо размягченных от беспробудного пьянства, ибо что другое оставалось теперь мужчинам страны, кроме как пить водку.
Алиде пошла по улице, пытаясь найти мужчину, которому принадлежал этот голос, и он отыскался. Он шел к маслозаводу, и несколько человек сопровождали его как начальника. Алиде видела, как полы его пальто развевались от ветра и как сопровождающие при разговоре поворачивали голову в его сторону. Он же, отвечая, лишь смотрел вперед, приподняв голову, будто глядя в будущее. И тут Алиде поняла, что это подходящий человек, который мог бы спасти ее, обезопасить ее жизнь. Мартин. Мартин Тру.
Она пробовала на слух ходившее по деревне имя, оно приятно звучало. Алиде Тру звучало еще приятней, на языке оно таяло, как первый снег. Она догадалась, где можно найти этого человека или, скорее, где он может ее встретить - на втором этаже мызы, переделанной в дом культуры, в красном уголке.
Алиде начала подкарауливать Мартина, стоя между доской объявлений на стене и портретом Ленина. Она изучала книги с красными обложками, сидя под большущим красным флагом и между чтением задумчиво поглядывала на камин, его украшения с неподходящими теперь символами были уничтожены. Тени хозяек усадьбы балтийских немцев будто стонали у нее под ногами, сырые темные вздутия пятнали обои. Порой, когда она оставалась одна, окно поскрипывало, будто его пытались открыть, рама издавала тонкий звук, и Алиде ощущала дуновение, хотя окно оставалось закрытым. Она не разрешала тревоге овладеть ею, несмотря на то, что явственно ощущала, что находится в чужом доме, в неверном месте, в покоях господ. Ощущение немного походило на то, которое она испытала в русской церкви, превращенной в склад зерна. Тогда она ожидала, что божественная молния поразит ее за то, что она не выступила против мужчин, превративших иконы в ящики. Она пыталась напомнить себе, что это не ее церковь, от нее не ждали, что она сделает то, что могла бы. Теперь нужно было лишь внушить себе, что мыза стала домом народа, находится в народном пользовании, коли намереваешься выжить. Поэтому она мечтательно смотрела на улыбающуюся голову Ленина, иногда, приподнявшись, обращала взор на вывешенные таблицы с трудовыми нормами и вновь возвращалась к изучению "Эстонского Коммуниста" и "Пяти углов". Как-то ее книга упала на пол и ей пришлось, чтобы подобрать ее, заглянуть под стол. Тогда она заметила выструганные на пластинке под столешницей имена: Агнес, сердечко и Вильям. Из середины сердечка на нее взирал глазок дерева. Год 38-й. Здесь у них не было ни Агнес, ни Вильяма. Восхитительный столик из розового дерева был откуда-то украден, а его украшения сбиты. Справились ли с тем, что случилось, Агнес и Вильям, прожили ли свою жизнь счастливо и любя друг друга где-то на Западе? Алиде повернулась к столу и стала заучивать наизусть "Песню тракториста":
Скорости, железный трактор! Скорости, товарищ!
Поле перед нами - безбрежно, словно море,
Идем мы вдвоем сквозь обширные земли
В нашей победной песне шумят просторы и поле.
Недостаточно, чтобы она знала ее наизусть, ей нужно научиться верить этим словам. Чтобы в голосе слышалось неоспоримое признание веры. Сможет ли она? Должна суметь. Она знакомилась с учением Маркса и Ленина, но не лучше ли будет, если ее научит сам Мартин? "Песня тракториста" достаточно простая, но Мартин и не должен считать ее, Алиде, очень уж сообразительной.
Кто-то видел ее в красном уголке и сообщил Ингель. Ингель рассказала Хансу, и тот целую неделю не разговаривал с ней. Но что Ханс знал о ее жизни, о том, каково было лежать на каменном полу в муниципалитете, когда моча людей в шинелях текла по ее спине. И как бы она ни дорожила мнением Ханса, ей нужен был такой как Мартин, и тот начал поглядывать на усердную девушку в красном уголке. Однажды Алиде после того, как Мартин произнес речь, подошла к нему, подождала, пока толпа рассеется и сказала:
- Научите меня.
Накануне Алиде прополоскала волосы уксусом, и они блестели в полумраке, она попыталась придать своему взгляду выражение как у только что родившегося теленка, беспомощное и растерянное, такое, что у Мартина сразу же возникло желание учить ее, он осознал, что она - благодатная почва, которая впитает его речи. Мартин Тру слегка припал к влажным ресницам, обхватил тяжелой дланью большого вожака ее талию, лег сверху…
1948, Западная Виру
ШАГИ АЛИДЕ СТАНОВЯТСЯ ЛЕГЧЕ
Когда Алиде вышла из конторы загса, шаг ее сделался намного легче, чем когда она туда направлялась, и спина прямее, так как рука ее лежала в руке Мартина, Мартин стал ее мужем, официальным мужем, и она была официальной женой Мартина, Алиде Тру. До чего замечательное имя! Выйдя замуж за Мартина, она не просто получила некую гарантию безопасности - случилось и еще одно важное событие. Она после замужества стала совершенно обыкновенной женщиной. Такие женщины выходят замуж и рожают детей. Теперь она стала одной из них. Если бы она оставалась незамужней, все думали бы, что у нее имеется какой-то дефект. Так люди думали бы несмотря на то, что теперь свободных мужчин осталось мало. Красные подозревали бы, что ее любимый прячется в лесу. Прочие строили бы догадки, почему она никому не пригодилась. Имелась ли причина, которая делала ее женщиной менее полноценной, из тех, что не подходят мужчине или не в состоянии быть с мужчиной. Было ли что-то, что могло оставить ее невостребованной. Кто-то, возможно, назвал бы даже причину. Но никто не посмел бы утверждать, что это произошло во время допроса, раз она замужем за таким, как Мартин. Никто не поверил бы, что женщина в состоянии после такого выйти замуж за коммуниста. Никто не осмелится сказать про нее, что такая на что угодно согласится. Или высказать желание ее попробовать. Никто бы не осмелился, так как она была женой Мартина Тру и порядочной женщиной. И это было важно. Никто никогда и ничего не должен об этом знать.
На улице она узнавала женщин, от которых как будто исходило, что с ними поступили так же, как с ней. По каждой дрожащей руке она узнавала, что и та. По каждому вздрагиванию от крика русского солдата или от грохота сапог. И эта? Каждая, которая не могла не перейти на другую сторону улицы, если навстречу шел милиционер или солдат. Каждая, у которой под поясом платья обозначалось, что на ней надето больше, чем одна пара рейтуз. Каждая, которая не осмеливалась посмотреть в глаза. Не скажут ли они ей, что каждый раз, когда ты ложишься с мужем в постель, вспомнишь меня. Если она оказывалась в одном месте с такой женщиной, она пыталась держаться как можно дальше. Чтобы не заметили одинаковость их поведения. Чтобы они не повторяли жесты друг друга. Она помнила, что нервозность двух женщин более бросается в глаза. Алиде избегала деревенских вечеринок, потому что в любой момент сюда мог заскочить кто-то из тех мужчин, которых она будет помнить вечно. И, может, кого-то из них также опознает и другая женщина. Они не смогут не взглянуть в одну и ту же сторону, туда, откуда он появится. Они не смогут не вздрогнуть в один и тот же миг, если услышат знакомый голос. Не смогут поднять бокал, одновременно не расплескав его. Они выдадут себя. И кто-то поймет. Кто-то из тех мужчин вспомнит, что Алиде была одной из тех женщин, которые побывали в подвалах муниципалитета. Что она из них. И все эти попытки заглушить память, которые ей удались благодаря замужеству, окажутся тщетными. И они могут подумать, что Мартин не знает об этом и расскажут ему.
Мартин, разумеется, сочтет это все клеветой и рассердится. И что же потом произойдет? Нет, этого не должно случиться. Никто не должен об этом узнать, никогда. Если подворачивался случай, она всегда находила, что сказать о тех женщинах, ругала и клеветала, чтобы еще больше отдалиться от них.
"Вы в этом уверены, товарищ Алиде?"
Они переехали жить в дом Розипуу. Хозяева не осмеливались в открытую насмехаться над Мартином, его боялись, но Алиде все время приходилось остерегаться подножек и падающих предметов. Дети подсыпали в ее сахарницу соль, роняли с веревки сохнущую одежду, подкладывали червяков в банки с мукой, мазали своими соплями ручки этой банки, а затем крутились возле материнской прялки, наблюдая, как Алиде пьет соленый чай или берет банку с невозмутимым лицом, хотя чувствует засохшие сопли и видит, что в муке кишат черви. Алиде не хотела доставлять им радость и показывать, что реагирует на их проделки, на их презрение, на что-либо. Она гордилась тем, что является женой Мартина, пыталась подражать независимой походке Мартина, входя в дверь так, чтобы другие уступили ей дорогу. И все-таки Алиде всегда как-то напрягалась, ожидая, что Розипуу захлопнут дверь перед самым ее носом, и ей придется открывать ее снова. Ночевавшие в доме красноармейцы научили Розипуу русским приветствиям "доброе утро" и "здравствуйте". И те приветствовали Алиде только что выученными словами.
В зубах у Мартина вечно застревали остатки лука. Сам он был весьма тучным, с тяжелыми мышцами, тогда как кожа на руках была дряблой. Подмышки воняли, длинные волосы от постоянного пота пожелтели и, несмотря на толщину, стали ломкими, как заржавевшая проволока. Пупок как воронка и чуть не до колен свисающие яйца. Трудно вообразить, что когда-либо они были плотными, как у молодых мужчин. Поры его кожи источали запах сала, оттенок которого менялся в зависимости от того, что он съел. Или Алиде так казалось. Все же она предпочитала готовить еду без лука. Она старалась научиться смотреть на Мартина, как смотрит женщина на мужа, научиться быть женой, и с течением времени ей это стало удаваться, в особенности когда она замечала, с каким вниманием слушали его речи. В нем были сила и огонь.
Мартин заставлял людей слушать и верить его словам, почти как Сталин. Эти слова резали, как серп, и били, как молот. Когда Мартин говорил, его рука взлетала вверх, сжималась в кулак и грозила фашистам, устроителям саботажа и бандитам. И кулак тот был огромным, указательный палец - большущим, ладонь, как голова быка, под защитой которой можно надежно укрыться. Своими большими ушами Мартин мог двигать, казалось, что они ничего не пропускают. И коль скоро он все слышал, его уши ловили вести о возможных опасностях. Он умел вовремя остеречься.