Полковник. Шайскопф. Билли Петролле был профессиональным боксером, родившимся в Берике, штат Пенсильвания, в 1905 году. Он провел сто пятьдесят семь боев и выиграл восемьдесят девять, из них шестьдесят три нокаутами. Четвертого ноября тридцать второго года он выступил в Нью-Йорке на чемпионате мира среди боксеров легкого веса против Тони Коцонери и проиграл по очкам в поединке, который продолжался пятнадцать раундов. Он был также известен под кличкой Фарго-Экспресс. Город Фарго находится в штате Северная Дакота. Рад, что сегодняшний процесс оказался для всех вас столь поучительным. Объявляю перерыв в заседании суда.
Стенографист. А как же я?
Полковник. Вы? А вы кто такой?
Стенографист. Попинджей, сэр. Вы обещали и меня наказать.
Полковник. Верно, обещал, э-э…
Шайскопф. Шайскопф.
Полковник. Шайскопф. Посадите-ка его под арест, пусть наберется там ума-разума. Быстро соображаете, капитан, спасибо. Думаю, вы далеко пойдете.
Шайскопф. Я лейтенант, сэр.
Полковник. Я повысил вас в чине, капитан. А сейчас произвожу в майоры.
Шайскопф. Здорово! Надо же, как далеко я пошел. Пошевеливайтесь, Попинджей. Возьмете вашу зубную щетку, чистый носовой платок и явитесь с докладом к начальнику тюрьмы.
Шайскопф хватает Попинджея за руку и жестом велит убраться со сцены.
Полковник. Видите, как я был прав на его счет, Меткаф? Я сказал, что он далеко пойдет, он тут же и пошел.
Меткаф. Если он стал майором, то кем же стал я?
Полковник. Вы, Меткаф, стали тем самым малым, которому придется поплыть на Соломоновы острова и закапывать там мертвецов.
Меткаф. Мне?
Полковник. Это всего лишь мертвецы. Вы предпочли бы скорее стать мертвецом, чем закапывать их?
Меткаф отрицательно качает головой. Затем берет лопату, укладывает ее, точно винтовку, на плечо и покидает сцену, минуя вышагивающего ему навстречу Клевинджера. Шайскопф присоединяется к полковнику. На сцене появляется Йоссариан. Клевинджер производит поворот кругом и вышагивает к кулисе.
Клевинджер (Йоссариану). Все равно не понимаю.
Йоссариан. Чего?
Полковник (когда Клевинджер проходит мимо него). Ненавижу тебя.
Клевинджер мерным шагом приближается к Йоссариану.
Шайскопф. Я тоже.
Клевинджер. Они меня ненавидят.
Полковник. Ненавидел до твоего появления у нас и ненавидел все то время, что ты здесь провел.
Шайскопф. Я тоже.
Полковник. И мы будем ненавидеть тебя до скончания наших дней.
Шайскопф. Я бы его линчевал, если б мог.
Клевинджер. Они трое взрослых людей, а я мальчишка, но они меня ненавидят.
Полковник. И желают тебе смерти.
Клевинджер. Мы говорим на одном языке, носим одну форму, но нигде на свете нет людей, которые ненавидят меня сильнее.
Полковник. И желают тебе смерти.
Шайскопф. Я тоже.
Полковник. Приятно видеть, как свершается правосудие.
Йоссариан (маршируя вместе с Клевинджером). Я пытался предостеречь тебя, малыш. Они ненавидят евреев.
Клевинджер. Так я же не еврей.
Йоссариан. А им без разницы.
Полковник. Мы еще до всех вас доберемся.
Йоссариан. Видишь?
Полковник. А знаете, почему мне приятно видеть, как свершается правосудие, а, Дерь…
Шайскопф. Шайскопф.
Полковник. Шайскопф? Потому что… (Йоссариан строевым шагом проходит мимо него.) Я сказал: до всех.
Йоссариан замирает, задумывается, усваивает смысл услышанного. Подходит к оружейной стойке, надевает на плечо винтовку и начинает выполнять штрафную маршировку вместе с Клевинджером.
Полковник. Потому что его совершаю я.
Полковник, хохоча, уходит со сцены вместе с Шайскопфом. Клевинджер, а следом за ним Йоссариан, покидают ее, маршируя в противоположном направлении.
ЗАНАВЕС
О "ПОПРАВКЕ-22"
Возвращение в "Поправку-22"
Когда мы достигли Бастии, самого большого города Корсики, он оказался пустым, знойным и тихим. Времени было около часу дня, а корсиканцы, как и итальянцы, прячутся после полудня по домам и не выходят из них до позднего вечера, когда начинает спадать жестокая, удушающая летняя жара. Один из отелей Л’Иль-Руса, города на другой стороне острова, прислал за нами такси. Машиной этой управлял Франсуа, бывший полицейский, человек жизнерадостный, бойкий, коренастый, со смахивавшей на бочонок грудью, очень покладистый. Лет ему было за сорок, а наряд его состоял из белой сетчатой безрукавки, чистых, свободного покроя, штанов и новых кожаных сандалий.
Из Бастии в Л’Иль-Рус ведут две дороги, верхняя и нижняя.
- Поедем по нижней, - сказала моя боявшаяся смерти жена.
- D’accord, - согласился Франсуа и тронул машину с места.
Через минуту-другую Бастия оказалась прямо под нами.
- Это и есть нижняя дорога? - спросила моя жена.
Это верхняя, сообщил Франсуа. Он решил, чтобы порадовать нас, ехать в Л’Иль-Рус дорогой более живописной, ну а если мы так и будем настаивать на нижней, что же, ею можно будет вернуться назад. Франсуа и вправду был человеком покладистым - соглашался с любым нашим предложением, а затем делал то, что считал правильным.
Со времени службы в армии я помнил, что на Корсике есть горы, но никаких представлений о том, как их много и какие они высокие, у меня не сохранилось. К вашему сведению, там имеется пик в девять тысяч футов и еще восемь высотой больше восьми тысяч. Один из этих восьмитысячников мы теперь и переваливали. Чем выше мы забирались, тем больше окрестности напоминали американский Запад. Вскоре мы увидели росший при дороге кактус, а затем в небе закружили орлы - под нами!
Примерно за два часа мы пересекли остров и приблизились к другому берегу, все еще оставаясь высоко над ним. Мы повернули на юг, миновали маленький пляж с несколькими немецкими дотами, которые никто не потрудился снести, и вскоре увидели в дымке под нами Л’Иль-Рус, раскинувшийся между горами и морем. Дорога неторопливо пошла вниз. Мы пересекли город и подъехали к стоявшему почти в самом конце его, на узком мысу, отелю.
Главная цель моего возвращения на Корсику состояла в том, чтобы снова посетить место расположения нашей авиационной базы, побродить по земле, на которой стояли наши палатки, посмотреть, какие изменения претерпела взлетно-посадочная полоса, с которой мы так часто взлетали и на которую так часто садились. База располагалась не в Л’Иль-Русе, а на другой стороне острова, милях в пятидесяти от Бастии. В Л’Иль-Рус я приехал потому, что во время войны здесь находился лагерь отдыха военно-воздушных сил. Увиденное меня разочаровало. "Наполеон Бонапарт" - роскошный отель, в котором селились офицеры, - закрыли. Отель, отводившийся для рядовых, снесли. И разумеется, никакого шума, оживления и суматохи времен войны здесь не наблюдалось. За исключением Рима и Неаполя, почти во всех связанных с моим военным опытом больших и малых городах, которые мне еще предстояло посетить, меня ожидало такое же разочарование. Они уже не имели хотя бы какого-то отношения к войне, а только благодаря войне я с ними и познакомился.
В тот день мы пошли купаться. На берегу музыкальный автомат проигрывал записи Боба Дилана, "Битлз", "Роллинг Стоунз" и Нэнси Синатра. За столиками сидело множество молоденьких девушек и юношей, красивых и нарочито невозмутимых, приехавших сюда на отдых из Ниццы, Марселя и даже Парижа. Вид они имели томный, пресыщенный и были полны решимости уделять нам не больше внимания, чем друг дружке.
Вечером я обедал с человеком, который в течение восемнадцати лет занимал в Л’Иль-Русе видный пост, - занимал бы и дольше, если бы эта честь его не утомила. Мы проехали вдоль берега несколько миль, отделявших город от деревни Альгажола, и пообедали в маленьком новом отеле, притулившемся на обращенном к морю склоне горы. Мой хозяин познакомил меня со стариком, который работал барменом в "Наполеоне Бонапарте", когда тот был домом отдыха американцев. Ничего сверхъестественного по части воспоминаний старик предложить мне не мог. Тогда было много спиртного и мало женщин, за исключением тех случаев, когда в отель с разных концов Корсики приезжали, чтобы потанцевать, армейские медсестры.
Гораздо больший, чем наш лагерь отдыха, интерес представлял мой хозяин - дородный щедрый смуглый мужчина пятидесяти с лишним лет, бывший в молодости истинным бонвиваном. Он учился в Париже и рассчитывал провести жизнь в удовольствиях и праздности, но затем потерял за короткое время отца, дядьев и деда и вынужден был вернуться на Корсику, дабы управлять здесь делами семьи. С того времени он и жил на Корсике. Он сказал мне, без особой, впрочем, убежденности, что по-настоящему полюбил этот остров, хоть и скучал по опере, балету, драматическому театру, хорошей еде, хорошему вину и возможности говорить о них с теми, кому они доставляли не меньшее, чем ему, наслаждение. Разговаривая со мной, он то и дело улыбался, однако веселость его омрачалась горестными сожалениями. У него был взрослый сын, который должен был в десять вечера приехать за нами в своей машине. Он не опоздает, заверил меня мой хозяин. И сын действительно появился ровно в десять.
- Он всегда приезжает точно в срок, - печально сообщил мой хозяин, когда мы встали из-за стола. - Ему не хватает воображения даже на то, чтобы опаздывать.
Так я повстречался в маленькой корсиканской деревне с Итаном Фромом, и то, что он мне рассказал, и вправду было историей о несбывшихся надеждах и потраченных впустую годах.
На следующее утро мы отправились в обратный путь, собираясь отыскать старую авиационную базу. Франсуа дал нам послушать звуковой сигнал своей машины - это был настоящий клаксон. Франсуа установил его специально для поездки по нижней дороге, чтобы нам было спокойнее. Каждый раз, как наша машина влетала в закрытый поворот, я приказывал Франсуа: "Sonnez le Klaxon", - и он с наслаждением подчинялся.
Нижняя дорога из Л’Иль-Руса поначалу шла очень высоко. Однако затем стала спускаться, и вскоре мы уже неслись по ровной земле. Я в шутку сказал Франсуа, что могу взять его с собой в Нью-Йорк, где он наверняка займет заметное место среди манхэттенских водителей. Франсуа ухватился за этот великолепный шанс с таким энтузиазмом, что я поспешил охладить его. Нью-йоркские таксисты, сказал я, работают на чужих людей, зарабатывают мало и n’est pas content, jamais content, а позволить себе машину с водителем могут лишь немногие очень богатые люди вроде Алана Аркина. Франсуа все еще серьезно обдумывал эту информацию, когда из капота понесся бешеный стук - лопнул ремень вентилятора. Франсуа затормозил и остановил машину у обочины, прямо за уже стоявшим там грузовичком. Двое копавшихся в его двигателе мужчин подняли на нас испачканные смазкой удивленные лица. Оказалось, что наша вынужденная остановка произошла прямо перед единственной на многие мили вокруг автомастерской.
Через несколько минут неисправность была устранена, мы могли отправиться дальше. Выясняя, как проехать к старой американской авиабазе, Франсуа сказал между делом, что я один из служивших на ней офицеров. Механики повернулись ко мне с улыбками до ушей, один даже позвал из дома жену, чтобы и та на меня подивилась. Франсуа их реакция потрясла: до него вдруг дошло, что он везет важную шишку, одно присутствие которой в его машине придает немалый вес и ему. Он выпятил грудь, вновь обратившись в наделенного властью полицейского, встал между мной и приветствовавшей меня толпой из трех человек и, приказав им отойти на несколько шагов, начал передавать мне их вопросы - не все, но некоторые, выбираемые им по собственному усмотрению. А через минуту отрывисто объявил как нам, так и им, что пора ехать. Мы поехали, а они махали нам вслед руками.
Мне все еще не удавалось отыскать что-нибудь более знакомое, чем заурядное Средиземноморье. Вместо памятных мне древних и вечных исторических вех я видел такие же, как на Файер-Айленде, коттеджи, которых во время войны здесь не было, - уж это-то я знал. Впрочем, вскоре показался поворот на Сервьон, еще одну горную деревню, в которую мы время от времени ездили на джипе, чтобы выпить в ее прохладном темноватом баре по стакану вина. Бар так там и стоял. Правда, стал намного светлее. На стенах его висела реклама кока-колы, холодильная витрина предлагала gelati allemagne, немецкое мороженое, производимое итальянцами в Ливорно. Несколько сидевших в баре завсегдатаев были лет на двадцать моложе запомнившихся мне молчаливых смуглых стариков в рабочей одежде. Эти носили летние майки и брюки, гладить которые после стирки не требовалось.
Франсуа, вошедший в бар первым, объявил всем присутствующим, что привез американского офицера, который служил на располагавшемся ниже деревни аэродроме, а теперь, многие годы спустя, вернулся, чтобы навестить его, потому что любит и Корсику, и жителей Сервьона. Реакцию это сообщение вызвало бурную. Перед моей женой и детьми мигом появилось мороженое и холодная кола; передо мной - пиво, вино и иные ароматные спиртные напитки. Оказалось, что я единственный американец с авиабазы, какой когда-либо возвращался сюда, и это надлежало отпраздновать максимально торжественно. Из бара позвонили в ресторан, заказали еду, и минут через десять мы отправились туда пешком, следуя за Франсуа, который вышагивал впереди всех, до того раздувшись от важности, что я не питал никаких сомнений: он очень сильно преувеличил роль, сыгранную мной в разгроме Гитлера и победе над Японией.
Единственный ресторан Сервьона находился на втором этаже единственного в этой деревне отеля и составлял, похоже, часть жилых помещений семьи, которая этим отелем управляла. В центре ресторана нас уже ждал большой стол. Едва мы уселись, как нам начали подносить еду, и некоторые из блюд выглядели, надо сказать, довольно странно.
- Воду не пейте, - предупредила моя жена детей, однако те никакого внимания на нее не обратили, поскольку умирали от жажды, а других напитков никто им не предложил.
- Воду не пейте, - сказал мне Франсуа и откупорил бутылку вина.
Жена и дети удовольствовались вареным окороком, хлебом и сыром. Я поедал все, что передо мной ставили, и просил добавки. Главным блюдом оказался большой ломоть того, что выглядело как жареная телятина, но было скорее всего козлятиной, поскольку мясо козленка - фирменный продукт острова.
Возвратившись в бар, мы выпили кофе, а затем состоялась странная, неожиданная церемония. Все вдруг примолкли, вперед застенчиво выступил молодой человек, тихим голосом попросивший дозволения поднести нам cadeau, подарок, - большую прекрасную керамическую вазу, изготовленную в местной мастерской, которая его и кормила. Я был тронут до того, что даже протрезвел, и пожалел, что не прихватил с собой ничего позволявшего ответить подарком на подарок.
После Сервьона аэродром, когда мы его наконец отыскали, стал еще одним разочарованием. Маяк, служивший ориентиром для возвращавшихся самолетов, не оставлял сомнений в том, что место мы нашли правильное, однако больше здесь ничего, кроме сорной травы и буйно разросшихся кустов, не наблюдалось. И стоять среди них под палящим солнцем было занятием не более осмысленным и не менее эксцентричным, чем благоговейное стояние где-нибудь в Канэрси посреди давно заброшенной стройплощадки. Возвращение сюда не принесло мне ни радости, ни печали, я чувствовал лишь одно: что свалял дурака.
- Ради этого мы сюда и приехали? - сварливо осведомился мой сын.
- Здесь находился аэродром, - пояснил я. - Бомбардировщики, которые возвращались из Италии или Франции, садились вон там.
- Я пить хочу, - сказала дочь.
- Мне жарко, - сказала жена.
- Я хочу назад, - сказал сын.
- В Л’Иль-Рус мы уже не вернемся, - сказал я. - Заночуем в Бастии.
- Я про Нью-Йорк говорю! - сердито воскликнул он. - Меня не интересует твой дурацкий аэродром. Единственный аэродром, какой я хочу видеть, - это аэропорт Кеннеди.
- Не обижай папочку, - сказала ему, ехидно подмигнув, моя дочь. - Папочка пытается вернуться в свою молодость.
Я гневно окинул ее предостерегающим взглядом и снова начал озирать поле, пытаясь отыскать глазами пропеллер, крыло, самолетное колесо - какую-нибудь полную драматизма метку, которая отличила бы этот запустелый кусок никому не нужной земли от других таких же, разбросанных по побережью. И ничего не увидел, а и увидел бы, что мне это дало бы? Я был человеком, искавшим войну и искавшим ее не в том месте. Моя война давно закончилась, ушла в прошлое, и даже моему десятилетнему сыну хватило ума, чтобы понять это. Чего брюзгливый мальчишка не понимал, так это того, что его воинская служба еще впереди, и я готов был заключить его, наполовину свисавшего с кислым, раздраженным видом из автомобиля, в объятия, чтобы уберечь от нее.
- Может, поедем? - умоляюще спросил он.
- Да, конечно, - ответил я и велел Франсуа везти нас прямиком в Бастию.
Машина его понеслась по дороге точно ракета, но очень скоро с визгом затормозила у первого увиденного им бара. Быстро пробормотав, что ему необходимо повидаться с тетушкой, он выскочил наружу прежде, чем мы успели запротестовать. Вернулся он через тридцать секунд, облизывающим верхнюю губу и значительно повеселевшим. В дальнейшем Франсуа останавливался еще у трех баров, чтобы повидаться с тещей, лучшим другом и отставным капитаном полиции, под началом которого он служил, и после каждого из этих коротких визитов походка его становилась пружинистей, а улыбка - шире.