* * *
Так прошел не один десяток лет. Давно состарились и умерли те, кто первый раз пришел со своими, ненужными ему дарами к заветной скале. Дети их детей, уже взрослые, говорили: "Это было тогда, когда в наших краях объявился Карр", и всем было ясно, что речь идет о стародавней старине.
И вот, пришла засуха. Шесть раз подряд лето выдавалось жарким, осень сухой, зима - малоснежной, вёсны - все как одна дружными, бурными, сметавшими скудный снежный запас в три дня, не давая хотя бы ему напоить промерзшую землю. Первый год природа как бы даже радовалась такому обстоятельству - зелень, которая раньше едва успевала выгнаться из земли, да раскрыть скромные северные свои цветки, пораздалась, попышнела на жарком солнышке - однако уже на следующий год листья стали жухнуть и валиться с дерев еще до осени, трава вырастала сухая и колкая, будто нарочно не давая себя сжевать многочисленной копытной животине. Начался понемногу падеж. К концу второго лета начали тлеть, а затем и огнем гореть высохшие до дна торфяные болота, да так уже и не гасли совсем круглый год. Ветер стал жестким и горячим летом и безжалостно морозным, колючим зимой. Даже сам воздух, казалось, более не в силах был наполнить и напоить иссохшие живые легкие… Словом, невмоготу стало зверью, да и людишкам - не лучше. Сушь. Голод.
Карр, который в силу своего естества этого всего не замечал года три, стал, тем не менее, тревожиться: что–то повисло в воздухе такое, что стало вдруг каждый день напоминать ему видение его провалившейся миссии. На вечном фоне мыслей окружающих его тварей, к которому он уже успел привыкнуть, древнее "ЖРАТЬ!" стало возвышаться все более и более, превращаясь мало–помалу в крик жалости и отчаянья. Хуже всего было то, что и мысли людей, собиравшихся у его капища, со временем почти совершенно потонули всё в той же надрывно звенящей мольбе.
Шли месяцы. Их ритуальные песнопения становились все более сумрачными, исступленными, теряя постепенно свою былую странную красоту; на исхудавших лицах все яснее проступали знаки безумия и одержимости; пляска стала дикой и изуверской. На жертвеннике все чаще стала появляться жестоко растерзанная, драгоценная в эту голодную пору скотина. Карру это было все равно, однако странно тревожило.
И вот настала ночь, когда привели - и принесли - детей.
Кто–то из малышей орал, когда его укладывали на плоскую вершину жертвенной колоды с желобками для стока крови, кто–то тихо спал и сопел до самого конца, пока острый жертвенный нож не перерезал беззащитное тщедушное горлышко, и густая от недостатка влаги кровь не выплескивалась волною на уже скользкую от нее поверхность. Те, что постарше, прежде чем самим взойти на жертвенник, сухими и горящими глазами, с ненавистью, как чудилось Карру, смотрели на серую равнодушную поверхность скалы с его изображением, освещаемым сполохами пламени ритуального костра.
"Зачем они это делают?!" - не мог понять Карр. "Они, что - полагают, мне это зачем–то нужно? Я, что, буду ЖРАТЬ их дурно пахнущую и в любом случае ненужную мне плоть? или - тем более - плоть их детенышей? или пить их кровь?". "Что за нелепость", - удивлялся он и ловил себя на том, что начинает в чем–то понимать темных владык своих, задумавших его неудавшуюся миссию с ее конечной целью - извести этот род с лица земли, так чтобы даже духу его не осталось. Все это до такой степени оскорбляло его эстетическое чувство и нарушало сложившуюся, как ему уже казалось, гармонию, что он был готов даже появиться перед ними и собственными когтями растерзать, а затем попросту обратить в прах вообще всех до единого. Останавливало его лишь то, что такой его ответ - как он понимал - только укрепит людей в этом их странном заблуждении.
"Или, - продолжал размышлять он, пытаясь найти хоть какое–то, пусть абсурдное, объяснение действиям людей, продолжающих бессмысленно обрывать ими же самими зачатые жизни, - они полагают, что я, возбудившись от этого зрелища или зарядившись от него какой–то неведомой силой, соберу облака и пролью на них этот проклятый дождь? Но я бы и так мог это сделать, обрати я внимание и задумайся о причинах происходящего беспорядка раньше. Или же это они пытаются убедить самих себя, что они такие страшно могучие, раз могут творить подобные вещи, и природа убоится их и выдаст желаемое?"
"Или же, - вдруг подумал он, и сразу стал ощущать что–то вроде холода внутри, - они меня винят в том, что происходит, и так хотят показать мне, что готовы на все, чтобы… - он остановился, - чтобы я убрался отсюда и оставил их в покое?.."
Пока он размышлял таким образом, страшный ритуал завершился, и на опушке не осталось ни одной живой души; только несколько трупиков вокруг жертвенника и на нем мешали забыть о происходившем тут часом ранее; даже кровь успела уже впитаться в иссохшую и оттого жадно глотавшую ее землю, и слабый ее голос совсем стал неслышен. Было совершенно тихо, как никогда, даже во время бедствий, не бывает в лесу.
…Утром Карр вышел наружу, не торопясь, обратил в прах скорченные, уже совсем окоченевшие трупики - ему показалось неприятной мысль, что их растащит оголодавшее зверьё, - одним взглядом испепелил древний жертвенник, отчего на земле образовалась черная, выгоревшая до золы на локоть вглубь плешь, и навсегда покинул те края.
На прощанье он махнул когтистой лапой и будто что–то швырнул в небо, отчего оно сначала на миг посерело, затем стало затягиваться сперва редкими, потом все более густыми и тяжелыми тучами, и разразилось, наконец, такой бурей с ливнем и градом, бушевавшей кряду несколько суток, что старики много десятилетий спустя еще приговаривали: "Да-а, такой бури не бывало с тех пор, как Карр покинул наши края". Уже никто и не помнил, почему.
* * *
Удивительная река Времени знала лишь одно дело, но зато знала его крепко. Прошли века. Теперь уж давно сгинули последние, кто еще помнил и почитал Карра, и даже детей их и внуков не стало в той земле, и даже память о них изгладилась понемногу. Было их племя, и поклонилось Зверю, и не стало их; так что задуманное в темных пределах, бесконечно от них далеких и чуждых, до некоторой степени исполнилось.
Леса, широко и беспечно владевшие тем краем, поизвелись, поредели. Новые племена населили их, палили под пашни и пастбища, насыпали холмы, отводили воду из рек. Зазмеились овраги. Изменилась земля, почти стала неузнаваема. Высокий берег реки пообвалился, поосыпался, когда отошел от нее лес, да и сама река обмелела, не удержала свою силу и красоту, питая целую сеть рукотворных каналов и орошая окрестные поля. Слабым, чуть слышным стало дыхание ее и шепот, которым медленно и печально называла она в тихие лунные ночи имена давно живших здесь и сгинувших товарищей ее - чтобы совсем не забылись они, не изгладились, как узоры, оставленные птицами и улитками на песчаной отмели, которую лижет неустанно холодными и равнодушными языками вода Времени. Страшная, черная пустошь опоганенной некогда земли исчезла из виду, как–то спряталась в остатках непроходимых чащоб; кое–кто еще помнил, что хоронится она где–то там, далёко, за буреломами и обычными, живыми топями, но найти ее не мог уже никто. Да никто и не искал.
Скала на бывшей опушке бывшего леса, с двумя, скоро заплывшими зеленью пятнами гари - будто смежились веки черных бешеных глаз, яростно глядевших в равнодушное небо - долго еще держалась, тоже зарастая лишайником и камнеломкой; только и она не выдержала, выветрилась, приняла в себя за века пару страшных ударов молний, понемногу рассыпалась, расползлась, потонула в жадной по весне почве, укрылась зеленью, как покрывалом вечного забвения.
В продолжение всего этого времени о Карре не было нигде ни слуху, ни духу.
* * *
Отцы и учители, мыслю: "что есть ад?"
Рассуждаю так: "страдание о том,
что нельзя уже более любить."
Ф. М. Достоевский,
"Братья Карамазовы", том II
Далеко к югу от тех краев, вокруг огромного, как море, однако пресного озера и зима помягче, и лето подольше. Леса там стоят густые, пышные, больше лиственные, не найти в них ни царственных, но мрачных гигантов–елей, обвешанных пасмами лишайников, ни белых жердин тщедушных берез, чуть толще стебля травы. Всё дубравы - спасенье и отдохновение от горячего солнца летом, да восторг и упоение для глаза осенью; луга, орешники - забава и больные животы для ребятишек, вновь луга, вновь дубравы… Только сосны, надменные в своем постоянстве, где бы ни объявились, точно древняя высшая древесная раса, держатся вместе и поодаль, выбирая для себя почву посуше, с песочком, да и тянут бочками свежую благодатную влагу, проливая ее с высоты волнами волшебного аромата, но уж и не оставляя более никому, не давая расположиться и поселиться рядом.
Меж двух таких лесных царств, в долине, спускающейся из глубины зелени и через каменоломню выходящей широким устьем к озеру, прилепился не то большой поселок, не то маленький городок, с добротными, больше каменными домишками, главным образом, беленькими, но частью и желтыми, и розоватыми (просто уж кому какой камень достался, или - изредка - дорогая, привозимая с ярмарки, краска - хозяева бережливостью отличались, на украшательство тратиться не любили). Зато строили на совесть, чтобы нигде не текло, не сыпалось (еще на ремонт потом тратиться), не дуло, зимой не выстуживало (дрова–то, они денег стоят). Сами крепенькие, не то чтобы малорослые, но казавшиеся приземистыми от этой своей крепости, строили некрасивыми, задубевшими от работы с малолетства руками, как кому по душе пришлось, однако соблюдая все же некоторый порядок; за этим и начальство следило, понимая, что в пчелином улье или муравейнике - что налоги собирать, что драчунов разнимать - несподручно. Была поэтому одна, но просторная и относительно чистая главная улица - так и называлась: "Главная" - к ней примыкало сколько–то (никто не считал) улочек и переулков: там уж насчет чистоты и простора - где как придется, где хозяева побогаче, где и победнее; однако до совсем уж трущобного безобразия нигде не доходило - не любили этого. Упиралась главная улица в "Набережную" (одно название: даже ограждения никакого не было - денег стоит; так - довольно свободная полоса ровной дороги между озером и первым рядом домов) и пристань - лодки держали, рыбку ловили.
По главной улице, конечно, - заведения, числом три; это солидные, дорогие. В боковых улочках - тоже, конечно, заведения, подешевле и поплоше; зато и повеселее - тут и пели погромче, не стесняясь даже начальства, и плясали, адски грохоча сапогами и поминутно тиская подружек за толстые попы. Ну и выбитых зубов, конечно, поутру выметалось поболе, не без того. На полдороге к пристани - базарная и всякого другого общественного назначения площадь, на нее также выходили: присутствие, казенный дом и церковь с простым, но таким же крепким и основательным, как и все вокруг, крестом. Церковь - хорошая, красивая, прихожане на полезное, как они были уверены, дело–то не скупились.
* * *
Ну и не все, разумеется, жители маленького того, - не то городка, не то поселка, настолько мелкого, что даже имя его не сохранилось, слизанное жадным языком времени - далеко не все были такими вот одинаково крепкими, приземистыми, работящими да скуповатыми. Так, конечно же, никогда не бывает. Были среди них худые и почти высокие, были слабые здоровьем и духом, были строгие, педантичные и чопорные книгочеи, были бесшабашные бездельники и даже пьяницы; были они в большинстве своем не весьма далеки умом, и утонченностью чувств также не отличались, но были и такие, что запросто толковали Священное Писание и плакали на молитве. Словом, разные попадались, разные.
И все ж таки, большей гибкостью ума, большей чувствительностью, даже, подчас, мечтательностью отличалось молодое поколение. Так и обычно бывает, даже в природе - пока росток юн - он нежен и гибок, бурно текут по нему жизненные соки, охотно и легко повертывается он и в одну и в другую сторону, следуя за согревающим его солнцем; вырастет - одеревенеет, покроется корою как броней, замрет в могучей своей неподвижности, будто оглохнет и ослепнет; одно слово - дуб.
Иначе говоря, молодое–то оно молодое, но дело это также преходящее. Подрастает оно, делается - средним; появляются у него новые заботы и хлопоты, на чувствительность, а равно и мечтательность не остается уж времени, да и кажется - к чему они? Думать, изощряя ум, тоже особенно незачем: что нужно доброму человеку для жизни, давно уже выдумано, а что не выдумано - так, может, оно–то и не нужно, вредно, может быть. Среднее поколение - старится, недолог век людской на этой земле, несравним он с веком деревьев, рек или скал, старикам уже совсем недосуг всякими глупостями голову занимать - у них мысли простые, спокойные, нужные: какая погода назавтра будет, чем сегодня кишечник порадует, в порядке ли дела у среднего поколения - детей, да и у младшего, - подрастающих внуков, - живот от лесных орехов не болит ли?.. Ах, да, внуки–то уже не ребята малые, во–он они под окном, - молодые люди, ходят, глаза мечтательные, о чем мечтают–то?.. - да тебе, дедушка, на что?.. - и то, правду сказать, ни на что, так просто; мне уж это все равно… Вот и поговорили.
И все–таки, несмотря на это вечное коловращение, а может быть, и благодаря нему, нет на земле ни одного леса, где не тянулся бы к солнцу хоть один зеленый росток, нет ни одного людского поселения, где не звучал бы хоть один молодой голос, что, запинаясь и поминутно вздыхая, первый раз произносит слова: "ты… ну, это, понимаешь… пойдешь сегодня со мною?.."
Молодой человек, произнесший только что именно эти самые слова и получивший утвердительный ответ радостно блеснувших из–под опущенных с полагающейся скромностью ресниц глаз, а также раскрасневшихся - трубку прикуривай - щек, выдающих, что скромность–то - напускная (вот, ужо–тко пойдет она сегодня с тобой! - ужо–тко покажет, каковы они в деле, скромницы–то!)… да, так вот - был он, конечно, вне себя от счастья. Тоже, кстати, привилегия, редко доступная среднему или уж, тем более, старшему поколению.
От дома возлюбленной своей отправился молодой человек сперва к себе домой, через две улицы - переобуться (не топтать же целый–то день обувку новую, на ярмарке купленную и для визита к девушке надетую - снашивается!), голубей на радостях погонять, посвистеть; после, не удовлетворившись этим, решил он прогуляться за каменоломню, в конец долины, где она уже лощиною поднимается и теряется в летней зелени. А, - проветрить и остудить в лесной прохладе отчего–то - ух! - взмокшие шею и грудь, да собрать непременный букетик к вечеру, да и, вообще, дела там найдутся - сыном лесника он был. Путь, конечно, неблизкий, так ведь и ноги–то молодые, скорые; да и не привыкать ему было даже по два раза в день бегать туда–сюда, когда отец, например, ходил за лесом смотреть - обед ему отнести, то–се.