* * *
Уже поднявшись с пыльной дороги, тянущейся через всю долину, в прохладу и зеленый - со свету показалось: полумрак - лощины, ведущей теперь некруто вверх, к подошвам старых, самых старых, вероятно, в округе дубов, он почувствовал будто что–то изменилось с тех пор, как был он здесь в последний раз: странное, терпеливо напряженное ожидание разлилось в воздухе, среди разлапистых ветвей орешника - которым по большей части и заросла вся лощина - обвилось вокруг них невидимой паутинкою, отчего те стали удивительно покойны, задумчивы; казалось, ни один ветерок не смеет потревожить их сосредоточенное ожидание чего–то, совершенно неведомого в здешних краях.
Он двинулся дальше по тропинке меж этих, словно пребывающих в странном тягучем сне, ветвей, готовый ко всяким, как ему казалось, неожиданностям; он - сын лесника, сам выросший в лесу, знал в нем каждую былинку и с детства умел почувствовать малейшую перемену настроения леса, малейшую опасность для него, или от него. Но сейчас он ничего не чувствовал, кроме удивления и этого странного ожидания; он тряхнул головой, сбрасывая начавшее охватывать уже и его самого оцепенение, и перестал думать о нем.
Вернувшись мыслями к своему делу, он стал размышлять и представлять, как пройдет сегодняшнее свидание. Он уже достаточно остыл и успокоился; бешеная радость и восторг, охватившие все его существо утром, после долгого пути под палящим солнцем в дорожной пыли, после прохлады леса и этого - вновь мелькнула мысль - странного, разлитого в воздухе и ветвях будто предчувствия, сменились покойной, только чуть волнующей радостью: вот он - красивый, в лучшем своем платье, подходит к возлюбленной, дарит ей цветы… Цветы! - он же тут с этими глупостями совсем забыл о них! Он торопливо стал собирать букет - в согласии со своими представлениями о прекрасном - попестрее и побольше. Он безжалостно рвал еще, казалось, влажные в глубине купальницы, неосторожно выглянувшие своими яично–желтыми головками на грань лесной тени и солнца, и равнодушно проходил мимо и даже наступал порою случайно на волшебные ночные фиалки, бескорыстно расточающие свой аромат в сумраке затесавшихся и сюда, на юг, невысоких елочек. Он присовокуплял к желтым купальницам такой же точно желтый лютик, не видя между ними никакой разницы для дела составления букета любимой девушке. Туда же шел и громадный голубой лесной колокольчик, и крошечные розовые гвоздички, случайно пригревшиеся на маленькой полянке у самого верха лощины, уже совсем вблизи древней дубравы.
Поднявшись, он критически осмотрел получившийся цветочный салат и остался им очень доволен. "Он ей понравится! - умиленно думал он, - Не может не понравиться - он же такой красивый!" Чуть ли не родившись в лесу, двадцать своих неполных лет проведя в нем и на окрестных лугах, где каждая травка, каждый крошечный цветок, если приглядеться, были истинным живым чудом, созерцая эти чудеса почти каждый день, он привык к ним, и не мог по–настоящему оценить, и не знал, что нужно делать со всей этой красотой; попадая к нему в руки, как и вообще в руки людей, она блекла, терялась, начинала казаться жалкой и от этого вяла, умирала. Вот и этот, собранный им безо всякого смысла, безо всякого представления о гармонии, "букет", был бы, в конце концов, поставлен на комод, в стеклянную вазу, столь же нелепую; спустя короткое время увял бы, вода бы протухла, а он продолжал бы еще стоять в ней, умирая окончательно; наконец, высох бы совершенно и, в зависимости от того, насколько ленива прислуга, был бы выброшен на помойку, или остался бы стоять в сухой уже, грязной вазе на комоде, покрываясь пылью и невесомой паутиной хоть до скончания времен…
Но влюбленный юноша не думал сейчас об этом; даже тень недавнего беспокойства оставила его. Бродя по знакомым ему лесным дорожкам, машинально поглядывая, что нужно будет сегодня передать отцу - где живой еще сук сломан ветром, и требуется смазать древесную рану варом; где проклятый жук–короед опять нашел–таки себе сухую лесину, которую следовало пометить и вместе с ним предать огню, чтобы не расползся он по всему лесу; а где и плесень пошла глодать еще месяц назад, казалось, здоровый ствол, - примечая все это, он в то же время представлял, как это все будет сегодня вечером (нравы здешних жителей были довольно свободны) и потом, как он надеялся, в другие вечера; как они, дождавшись положенного времени, повенчаются в их старой церкви, заживут своею семьей, сначала, как заведено, в отцовском доме - он стал вдруг озабоченно представлять его себе и беспокоиться, достаточно ли там места - потом он выстроит свой собственный дом, переедет туда с семьей, у них будут дети… Тут он снова нахмурился, так как не вполне ясно представлял себе, как это у него будут его собственные дети, и начал было вспоминать, что с ними полагается делать, но вскоре и это беспокойство изгладилось с его чела, растворившись в безосновательной и не требующей никаких гарантий простой радости молодости и живой жизни, которою он был пока еще переполнен до краев.
Закончив эти свои приятные и полезные дела, засобирался он назад, чтобы успеть вернуться до вечера. Было примерно часа четыре пополудни, время, когда летнее солнце явственно уже начинает клониться к закату, однако светит еще и греет почти в полную силу - только как бы уже не всерьез, а мягко и ласково, будто ведя с землею ленивую любовную игру.
Он начал спускаться в лощину, тень из которой в это время дня уходила почти полностью, чтобы вернуться ближе к вечеру, когда солнце скрывалось за верхушками высоких дубов наверху. Пройдя примерно треть пути вниз, он вдруг остановился от внезапно вернувшейся к нему тревоги и пришедшей вслед за ней противной слабости. Тряхнув головою, он вновь попытался прогнать это чувство, но на сей раз помогло это мало. Он двинулся–таки вперед и вниз, еле переставляя ноги; чудный ласковый солнечный свет лился на мягкие листья орешника, на тропинку, которой он шел, и, по контрасту, усиливал ощущение тревожного ожидания чего–то неотвратимого.
Он не достиг еще середины пути, когда на раздвигавшейся впереди дорожке из кустов внезапно появилось жуткое видение: черный, чудовищных размеров - с молодого бычка - по виду волк, однако с какими–то получеловеческими, полуптичьими когтистыми лапами, пересек ему путь и буквально растворился в густых зарослях орешника на другой стороне. Не одна орешина не шелохнулась при этом.
Тревога, как ни странно, моментально исчезла, будто вынули занозу. По опыту он знал, что если зверь показался и не бросился сразу, значит сам хочет уйти, скрыться. Он утер со лба выступивший холодный пот, - надо будет рассказать отцу, что за пугало у нас тут объявилось, - и сделал еще шаг. Дальнейшее заняло, вероятно, всего несколько мгновений: солнечный свет, казалось, сгустился прямо перед ним и помутнел, как тухлая вода, зажелтел болезненной желтизною. Сгусток этот, смутно напоминая какую–то, виденную некогда в книжке тварь, причудливо менял свои черты, при этом оставаясь, однако, на месте. Наконец он странно изогнулся, словно замахнулся для удара и рванулся вперед. Бедный влюбленный парень даже не успел закрыть глаза.
* * *
Карр стоял на дорожке, ведущей вниз, в долину. Все в нем было напряжено - впервые за многие века он снова проник и взял власть над живым существом, того более, человеком, и не был уверен, как справится на этот раз; прежний его опыт не обещал приятных ощущений.
Века, однако, не были потрачены напрасно: Карр подолгу размышлял, десятилетиями исследовал природу жизни и свою собственную, сопоставлял их и искал пути овладения органическими существами, объединения их собственных жизненных сил и опыта со своим, как он считал, совершенным разумом и могуществом древнего нездешнего знания. Он не мог бы сказать, зачем это делал; опыты его были бесконечны и часто неудачны. Во всяком случае, они не приносили ему ни настоящей радости (он ее не знал), ни даже удовлетворения, однако он вновь и вновь веками возвращался к ним, вновь и вновь пытаясь понять, и не понимая ясно, что в его прежнем бытии подталкивает его к этому. Лишь раз, в одном из смутных своих ночных видений он не то услышал, не то увидел, как проплыло перед ним нелепой прозрачной рыбой выловленное им еще в годы общения с людьми и так и не понятое слово - "одиночество".
Мало–помалу он почти перестал покидать свое прекрасное, за века совершенствования ставшее в его глазах самим венцом творения, тело, почти перестал укрываться в камнях и деревьях - только в тех случаях, когда хотел скрыть себя от посторонних глаз. А поскольку обитал он в местностях по большей части диких и безлюдных, то и скрываться ему особой нужды не было. Скрывались, как правило, от него - да так, что неделями, бывало, собственному его черному взору не докучали даже насекомые.
Результатом было то, что он все больше и больше привыкал находиться во плоти - пусть и безжизненной - и все лучше и лучше понимал ее нужды и радости, преимущества и недостатки. Как следствие, ему все меньше и меньше нравилось быть прозрачным и призрачным "духом", как он сам начал это называть: бесплотность стала казаться ему неприятной, и он прибегал к ней почти исключительно в тех случаях, когда было необходимо быстро перемещаться на большие расстояния и - когда ставил свои опыты по переселению в других существ.
Но когда он принял решение овладеть - нет, теперь уже не просто телом, органической оболочкой, а самим человеком - чтобы побыть им, посмотреть на окружающий мир его глазами, поразмышлять его мыслями, над известными только ему вещами, побыть вместе с другими людьми и, возможно, наконец, понять что–то, что–то такое, всегда ускользавшее и не дававшееся ему раньше, несмотря на все совершенство его разума - у него появилась еще одна забота: его прежняя оболочка нуждалась в нем еще больше, чем он в ней, а он, в свою очередь, ни за что не хотел с ней расставаться; в то же время он понимал, что не сможет покидать свое предполагаемое новое - человеческое - воплощение, не потеряв власти над ним - если он действительно хочет добиться слияния своей сущности с человеческой, ее требовалось сохранить; для сохранения же власти над покинутым воплощением, человеческую сущность надобно было из него изгнать или уничтожить, что замыкало порочный круг. Наконец, он выдумал хитроумный план, в котором предполагались регулярные перевоплощения с регулярными же упрятываниями то одного, то другого тела в какую–либо подходящую для этого сохраняющую субстанцию - например, камень - каковая субстанция должна для этого быть все время… под рукою? - вдруг поймал он себя на этом человеческом выражении - а значит, место для всех указанных трансформаций следовало подыскивать, исходя из вот этого, последнего соображения.
Продумав и разработав вышесказанный план во всех деталях, он пришел в совершенное уныние: - Ничего не получится, - сказал он вслух своим резким хриплым голосом. - Придется действовать без плана.
Чувствуя, что искомые люди должны обитать где–то недалеко от его нынешнего убежища в горах - поинтересоваться именем которых он вновь не удосужился - Карр решил отправиться на поиски во плоти. Идя по запаху на воду - люди любят селиться возле воды, неизвестно почему - он дня через два понял, что вода та - большая, скорее всего, озеро, которое видел он сверху, поднимаясь некогда бесплотным духом - давно и по каким–то другим делам. Уже более не сомневаясь, двинулся он дальше; запах вперемежку с мыслями людей с каждым днем становился все сильнее. Наконец, он увидел как у себя… на ладони? долину, понемногу спускающуюся меж пышных вековых лесов, покрывающих пологие холмы, к большому, действительно, озеру, и в дальнем, расширяющемся ее конце - поселение, светлые, довольно красивые издалека строения, какие Карр также порою видел с высоты. Вся картина освещалась теплым утренним, еще нежарким весенним солнцем, которое раздражало и мешало. Карр углубился в тень лощины и стал неторопливо спускаться.
* * *
Для его цели нужно было подобрать подходящее человеческое существо; Карр некоторое время колебался в выборе пола - он уже знал, что многим земным тварям он зачем–то нужен для продолжения рода, но не слишком задумывался над этим - и, в конце концов, остановился на мужском, как более ему понятном, и физически сильном. Кроме того, человек должен быть не стар, лучше молод - век его короток, и Карр не смог бы продлевать его слишком долго; торопиться же он не привык. В то же самое время он должен быть уже довольно опытен, иметь какие–то знания - словом, не ребенок. Все остальное Карра не интересовало; увы, он просто не подозревал о самой возможности существования остального.
Когда он выследил того, кто, как он считал, был ему нужен, то уж не терял из виду ни днем, ни ночью, по крайней мере, надолго. Это было не очень трудно, Карр просто переходил с места на место, скрываясь в мелколесье на теснящих город холмах, а иногда - по старой памяти - скорчившись в больших валунах, или, изредка, даже в пустующих домах на окраине. Человек часто и подолгу ходил в пределах поселения, но там Карр не хотел его трогать, да и не мог - нужно было иметь в относительной близи каменный монолит, достаточно большой, чтобы свободно вместить старое Каррово тело; все валуны были слишком малы и находились в опасной близости от жилья, людские же строения, большей частью, как, правда, выяснилось, каменные, для этого все же не подходили.
Однако человек также часто и надолго ходил вглубь долины к каменоломне и дальше, лощиной, к вершине пологого холма с древними дубами на ней. Это было очень хорошо: в каменоломне разрабатывалась и открывалась лишь часть громадного скального массива, уходившего под холмы; собственно, они и холмами–то были потому, что прикрывали толщей земли, как кожей, древние скалы под собою. Спрятаться и появиться оттуда было для Карра делом нескольких мгновений.
В решающий момент, когда Карр был уже полностью готов к совершению задуманного - он видел уже, что избранный им человек полностью растерян, чувствуя его, Карра, мощь и направленное на себя сосредоточенное внимание (и это было очень хорошо, потому что лишало его воли к занудному сопротивлению) - в этот последний момент Карру вдруг захотелось, чтобы тот сначала увидел его, воочию, прекрасного и могучего, чтобы он понял, пусть и не сразу, и не вполне - насколько счастлив жребий, отдающий его для служения высшей, недоступной никому из других людей силе… "Кстати, это может сделать его более покладистым", - подумал Карр, и на минуту показался на тропинке в лучах нелюбимого им солнца.
…Теперь же фонтан, водопад человеческих сил и чувств заливал его, грозя смести, потопить, увлечь за собою в бездну присущего всем этим тварям хаоса. Однако в этот раз он уже ощущал, что способен справиться с ним, направить этот поток в уготовленное для него русло, заставить работать, давать новые грани его, Карра, сущности, отдавать ему, Карру, накопленный опыт и знания, управлять телом от его имени и по его приказанию, исполняя роль послушного наместника при мудром и могучем монархе.
Итак, что же? - начал обследование Карр - и на лице, сохранявшем вполне человеческие и узнаваемые черты, раскрылись и заполыхали темным пламенем нездешние его глаза. Первым долгом стал он осторожно проверять надежность связи человеческого сознания со своим собственным - крепка ли? не нарушится ли установленное им владычество превосходящего разума, пав жертвою какой–либо случайности, какого–то внешнего, неучтенного, быть может, влияния? Вскоре он понял, что все сделал верно - человеческая сущность, личность, а вместе с нею составляющие ее опыт, знания, привычки и связи с внешним миром, отныне и навеки скованы его несгибаемой волей и неведомым этой земле могуществом. Далее он стал, уже не торопясь, пробовать управлять новым телом, двигать конечностями, поворачивать голову, но это получилось не очень хорошо - у него не было опыта, и тело задергалось, точно тупая кукла–марионетка, раз виденная Карром на ярмарке, куда он пробрался для наблюдений за людьми; Карр не любил вспоминать о том случае. Тогда он решил поступить иначе - теперь он немного отпустил бразды, державшие в порядке и повиновении человеческое естество, предоставил ему действовать самостоятельно, только по временам давая направление и следя, чтобы оно не нарушалось. Карр, конечно, не мог знать, что так, скажем, поступает и всякий опытный возница, отпуская вожжи и давая лошади самой потихоньку идти, находить правильную дорогу, выходить к жилью… Результат превзошел все его ожидания: человек сам, нисколько не подергиваясь и не шатаясь, как это было только что, плавно провел рукою по лицу, по глазам, развернул поникшие было плечи, вздохнул полной грудью, и вслух произнес задумчиво - не резким и хриплым - а молодым и чистым голосом:
- Теперь я - человек по имени Карр…
Карр, спрятавшись в самой глубине его существа, с удовлетворением наблюдал.