- Позволь мне объяснить тебе, - Карр закрыл рот и оставил вопрос невысказанным. - Представь, что ты задумал построить здание. Есть у тебя его план, или нет - в данном случае неважно. Когда ты возвел фундамент, ты еще можешь, увидев ошибку, перенести его на более удобное место, хотя это уже не так легко, как просто указать в землю пальцем. Пока ты возводишь на заложенном тобою фундаменте главные, несущие стены, ты также можешь многое изменить, сделать их выше или ниже, но это еще немного труднее. По мере того, как ты начинаешь заниматься внутренними покоями, желобами для слива воды и нечистот, покрывать все здание черепицей - вносить всякие изменения становится все труднее и труднее, но самое главное - что делать это возможно, только отсекая и выбрасывая неудачные и испорченные детали, заменяя их новыми, годными, а иногда - оставляя так, безо всего. И по мере того, как ты все дальше и дальше совершенствуешь свое здание, всякого рода переделки неудачных или недоброкачественных деталей становятся все труднее, и с каждым шагом еще труднее, пока не делаются уже совершенно невозможными. Обычно тогда и говорят, что работа достигла совершенства.
Заметь - ты в любой момент можешь внести какие тебе угодно изменения даже в фундамент, или кладку несущих стен, ты вполне волен в этом, и никто не может тебе помешать, но для этого - тебе придется сперва разрушить все здание, все, что ты успел построить к тому времени. Это - знаешь ли, непростое решение.
- Но тогда… послушай, - несмело начал Карр, - если дальнейшее совершенствование твоего здания требует мучительной, жестокой смерти женщин и детей - может быть, можно больше его не совершенствовать?..
Тяжкий, проникающий в самую душу - если бы она была у Карра - взгляд светлых глаз надолго будто пригвоздил его к месту, где он стоял. Безмолвие все больше густело и напряженно растекалось по залу; наконец даже трещины в самых дальних стенах наполнились, казалось, сосредоточенной тишиною.
- Можно. - прозвучал ответ, а за ним вновь последовала пауза. - Я за этим и здесь.
Наступило долгое–долгое молчание.
- Довольно об этом, - наконец нарушил тишину собеседник. - Уходи. Скоро утро.
- Но я могу… прийти еще? - спросил Карр, чувствуя, что усталость уже попросту валит его с ног.
- Возможно, - послышалось вновь от алтаря, где уже еле теплились последние два огарка сгоревших за ночь свечей.
* * *
Прийти еще получилось только ближе к весне.
Зиму, прошедшую между этими двумя событиями, Карр, вернее его человечье тело, а еще вернее, они вместе - хворали, не выдержав все–таки холода и душевного напряжения той ночи. Едва передвигая ноги от навалившейся на них неестественной усталости, приплелись они вдвоем "домой" за каменоломни, в уютное и мирное каменное убежище под холмом, и погрузились в пучину болезненного бреда. От него остались только смутные воспоминания пожарищ, застилающего солнце дыма и коричневой пыли, толп людей и нелюдей, воздевающих руки к черному от копоти небу в какой–то неведомой мольбе.
Карр оправился от наваждения довольно скоро, но начал понимать, что человек, скорее всего, умрет, если ему немедленно не помочь.
Как лечить людей, Карр, созданный и посланный с целью их извести, конечно же, не знал. Но он просто продолжал осторожно вдувать в человеческое тело жар далекой, уходящей в бесконечную глубину мироздания бездны, надеясь, что ее мрачное пламя хотя бы своим стихийным родством поможет поддержать слабеющий светлый огонек, будто потухающая свечка теплившийся в живой покуда человеческой душе. Дни сменялись ночами, но Карр, для которого время не имело значения, терпеливо продолжал свое странное врачевание. Не однажды казалось, что слабеющий огонек, мигнув последний раз на прощанье, тихо угаснет, но всякий раз Карр осторожно и настойчиво удерживал его на этой зыбкой грани, будто ограждая ладонями от сквозняка. Прошли недели, и его усилия были вознаграждены: медленно, но неуклонно человечья душа - пусть почти расставшаяся с разумом - стала освещаться и согреваться все увереннее, и Карр, не прекращавший своей заботы, теперь уже был уверен, что все обойдется.
И вот, только, как уже было сказано, ближе к весне появилась уверенность, что они выздоровели совершенно; пошатываясь от слабости, Карр поплелся в город, чтобы, наконец, накормиться - как он и прежде, конечно, делал: кормили его теперь почти всегда задаром, хотя и плохо (Карр этого не понимал) - только бы убрался поскорее; еще Карр обратил внимание, что сильно оброс волосами, которые теперь даже мешали - например, есть - и решил обратиться к цирюльнику (Карр невольно подумал, что с волчьим телом таких неудобств он не испытывал).
Ввалившись к цирюльнику, Карр охрипшим за время болезни голосом потребовал - он уже привык, что так его понимают лучше всего - подстричь ему волосы. Дрожащий от страха - и не скрывающий этого - цирюльник усадил его на табурет перед зеркалом и принялся точить ножницы. "Вот возьмет он сейчас, да и воткнет их сзади в шею! - подумалось было Карру; но, увидев, как тот дрожит, он успокоился. - Нет, не воткнет. Трус". Кроме того, Карр был уверен, что даже ослабший, сумеет вовремя перехватить и раздробить руку, дерзнувшую исполнить такую затею.
Карр обратил взор на зеркало перед собою и стал рассматривать в нем лицо юноши, с которым были они теперь почти что единым целым. Он с какой–то тихой печалью думал, что опыт, задуманный им несколько веков назад, к исполнению которого было приложено столько усилий, удался вполне. Удовлетворения от этого он, однако же, не чувствовал. Карр вгляделся в лицо, которое видел всего–то лишь прошлым летом - освещенное солнцем, и само светящееся здоровьем и радостью живой любви… Сейчас оно было усталым и будто постаревшим, под глазами - тени, от крыльев носа к углам рта залегли горькие складки, еще неглубокие, но уже заметные, в волосах появились странные серые пряди… У Карра что–то сжалось внутри.
Цирюльник поработал ножницами, и неопрятная шевелюра, торчащая во все стороны и спускающаяся чуть не до лопаток, исчезла, сменившись жестким сероватым ежиком, покрывавшим довольно правильный округлый череп. Редкую светлую бороденку и такие же усики, начавшие пробиваться лишь недавно, Карр, подумав, решил оставить: так ему больше казалось похожим на волчью морду. Он поднялся и, не говоря более ни слова, вышел, оставив на столе последние монеты. "Придется теперь раздобывать где–то", - подумал он досадливо. Он ошибался.
* * *
Следующей же ночью Карр вновь направился в город.
Все совершилось почти так же, как и в прошлый раз.
- Я пришел, - вновь негромко проговорил он. И вновь звук его голоса постепенно затих, запутавшись в церковной тишине.
- Вижу, - вновь раздался тот же голос из–за его правого плеча. - Ты уверен, что знаешь, зачем это сделал?
Это сразу смутило Карра: он не был уверен. Более того: совершенно не представлял, что ему говорить, или какие вопросы задавать - кроме одного–единственного. Но начать прямо с него он не дерзнул.
В нерешительности он повернулся направо - но никого не увидел; казалось, он в церкви один. Молчание снова затягивалось.
- Я устал, - наконец, первым нарушил его Карр, своим, по–прежнему хриплым и срывающимся после болезни голосом. - Я устал быть один между небом и преисподней, между этим вашим добром и злом, которых я не понимаю, причиняя живущим здесь одно лишь горе и страдание - но я же не хочу этого, нет! - он заговорил громче и горячее, - что мне делать? Вот, ты - могучий Бог этого мира, к тебе, осознанно или нет, не только стремится каждая душа на этой земле, но… даже и я!.. я… исчадие черной бездны, посланное ею, чтобы могла она насмеяться над тобою и твоими "чадами"!..Ты!.. Ответь мне, лишь ничтожному мелкому духу пред твоими очами, готовому целовать камни, по которым ты ступал когда–либо!.. - За что мне это все?.. Что я сделал?!…
- Что ты сделал? - прозвучало в ответ, и голос говорившего сделался неожиданно сухим и резким, как бы металлическим - Карр похолодел, потому что ему почудилось, он уже слышал эти интонации - и не раз; последний - в том, оставившем по себе неизгладимую память, видении его неудавшейся "миссии".
- Что ты сделал? - повторил его, теперь уже, казалось - судия: - Ты пришел сюда, куда тебя никто не звал, и - больше из любопытства и от скуки - так надругался над живою плотью, что сама земля не перенесла этого, скрылась в пучине безумия; ты смутил чад моих возлюбленных и прельщенные твоим - мнимым, поверь мне - могуществом они поклонились тебе и тяжко согрешили предо мною - столь тяжко, что даже ты понял это и содрогнулся; и за то стерлись они с лица земли - я извел их, понимая, что семя мрака, брошенное в их души, взойдет потом растением зла; земля их, которую ты посетил, реки и леса, некогда суровые, но могучие и плодородные, измельчали и поредели, населились другими племенами, вполовину не столь прекрасными и сильными, как то первое, павшее от наших с тобою рук. Теперь ты пришел сюда и - смотри, сколько горя и доселе неведомых здесь мучений ты принес - бедной, случайно попавшейся тебе на пути девушке, что предпочла грех предо мною безумному страху перед тобой; матери этого, также случайно подвернувшегося тебе мальчика, в чьем образе ты стоишь сейчас здесь, но чья душа скитается и будет теперь уже во веки веков скитаться в мрачных призрачных долинах забвения, так что даже я не могу вернуть ее оттуда; наконец, смотри - даже природа вокруг начала хворать и вырождаться, леса - редеть, почва - истощаться; доброе зверье уходит, или погибает и сменяется вороньем и крысами, даже собаки дичают и сбиваются в разбойничьи шайки - за осень и зиму пострадали уже два ребенка; девочка, боюсь, не выживет, придет ко мне до срока. Уже было в городе два убийства, не в пьяной кабацкой драке, а тщательно и сознательно спланированных и исполненных - один убийца, пожилой, кстати, солидный в прошлом человек, все же попался, другого пока ищут…
Беду ты несешь туда, где появляешься, Карр, таким и для того уж ты создан… - голос перестал быть резким, обрел глубину и вместе с нею - искреннюю печаль. - Уходил бы ты отсюда, - закончил он почти просительно.
В продолжение всей этой речи бедный Карр застыл, ошеломленный. Зачитанный ему перечень деяний, совершенных им на этой земле, потряс его - он никогда не давал себе труда задуматься и посмотреть на вещи таким образом, окинуть всю историю своего появления и бытия здесь одним взглядом.
- Я не виню тебя, - вдруг продолжил его судия, - не ожесточай своего… - он помолчал мгновение - сердца… Просто уходи.
Это был приговор. Карр закричал уже окончательно сорванным голосом, еще в отчаянной надежде, но уже понимая, каким будет ответ:
- Но я не хочу!.. Я хочу быть здесь, с тобою!.. видеть тебя, повиноваться тебе… Хочешь, я стану пауком, раскинувшим свою паутину в каморке, где стоят метлы и лопаты, камнем у дверей этого храма…
- Об этот камень все прихожане будут спотыкаться и ломать себе ноги, Карр, - был ответ. - Уходи с миром.
Наконец говоривший показался, освещенный слабым, но живым лучом своего светильника, с которым, вероятно, никогда не расставался:
- Ты не вырос из зерна, посеянного мною, не тянулся хрупким побегом к солнцу, зажженному мной, чтобы освещать и согревать его, не был подчас орошаем слезами моими и не принял - не мог принять - частицу меня, чтобы быть тебе спасенным в царстве моем… К сожалению, бедный Карр, к сожалению. Ты пришел низвергнуть меня и моих людей; ты опоздал, не по своей вине… Я сострадаю тебе, зверь, ибо не могу иначе, но принять тебя также не могу, ибо даже я не властен заменить черное бушующее пламя смерти и хаоса, составляющее твою глубинную сущность, вечным теплым огоньком жизни, так похожей на эту лампаду, - он приподнял свой светильник. - Дунь - и огонек погаснет. Но непременно найдется кто–то, кто зажжет его вновь - рано, или поздно … Как и твой черный пламень, зверь, - вздохнув, добавил он.
Карр безмолвствовал.
- Но я всегда буду помнить тебя, - также помолчав, вновь заговорил удивительный его собеседник, встреча с которым, как Карр понимал, в этот раз была последней. - Ты будешь вечным невиданным доселе примером того, что даже мрачное порождение хаоса и зла, даже самой смерти, соприкасаясь с жизнью достаточно долго, может принять на себя ее благодатный отсвет - и… во всяком случае, способно что–то понять. Ты велик и славен, Карр…
Но теперь - уходи. Только… последняя просьба…
- Да, повелитель, - прошептал Карр.
- Этот юноша… Он уже довольно намучился, благодаря тебе - отпусти ты его.
- Да, повелитель…
- Благодарю тебя… кто бы ты ни был… - послышалось уже из темноты.
* * *
И сие, точно, было исполнено им немедленно после того, как навсегда закрыл он за собою церковные двери. Быстрым шагом двинулся Карр к выходу из города, известному "торчку", а затем дальше - к каменоломням, и еще дальше - туда, где в безмятежном каменном сне покоилось его, все же любимое, хотя и сотворенное столь страшным путем, прежнее обличье.
Строго исполняя повеление, Карр покинул тело и сознание бедного малого и некоторое время грустно глядел на него своим бесплотным покуда взглядом - на его руки, сильные и умелые, с ловкими пальцами, которые он уже привык считать своими, на его крепкие ноги, столько носившие его по земле, лицо, усталое нездоровой от всего пережитого усталостью, рот, говоривший от его имени сильным молодым голосом, глаза, которыми он увидел так много - сделавшиеся теперь светлыми и пустыми, как у рыбы; уши - благодаря которым он за это короткое по его меркам время столько услышал и узнал, что хватит теперь на еще одну многовековую жизнь… Парень, отвыкнув за эти месяцы делать что–либо самостоятельно, лишь стоял и таращился в пространство взглядом умственно слабого ребенка. Карр не стал долее рисковать, почти что впрыгнул в свое волчье тело, тотчас благодарно - если это слово применимо к неживой материи, которой оно стало - откликнувшееся на его присутствие. Кое–как, перебросив, как мешок, погрузил он на спину парня, разум которого отнял из милосердия - тот совсем не сопротивлялся, даже, казалось, чуть прижался к жесткой черной шерсти - и бросился огромными прыжками по дороге, к городу. Была глухая пора ночи, когда половина мира погружена в непроглядную, но благодатную тьму, все живое в ней, по мнению Карра, должно спать, а неживое его не беспокоило. Так и остался он в памяти запоздавшего пьяницы да случайно вышедшего на двор - по делу - мастерового: громадная, летящая над самой землей когтистая тень с чуть поблескивающими в пасти страшным блеском клыками. (Оба потом дали зарок от пьянства, часто ходили в церковь и молились; однако ночью из дому не выходили ни при каких обстоятельствах уже до конца своих дней.)
Достигнув города и знакомой ему калитки, Карр лег на брюхо, осторожно сгрузил свою ношу; поднявшись на задние лапы, взял парня за плечи, поставил как следует на ноги и подтолкнул вперед. Парень некоторое время неуверенно пялился на калитку, затем, к удивлению Карра, уже знакомым ему привычным движением толкнул ее и вошел. Карр повернулся и бросился прочь; он был уверен, что о бедняге, послужившем–таки высшему разуму, пережившем по его милости столько мук и лишившемся в конце концов своего собственного рассудка - ушедшего в покойные призрачные сны, откуда нет возврата - теперь будет, кому позаботиться, и будет, кому утешить его в вечной отныне скорби; это было все, что Карр мог теперь для него сделать.
То, что благодаря остаткам его памяти и личности связывало Карра с кругом живых, было потеряно навсегда. Карр понял, что остался в этом, глубоко привязавшем его к себе мире совершенно, абсолютно один.
* * *
Городок после всех этих странных и жутковатых событий, пережитых им, начал было понемногу приходить в себя, но так уже и не мог выздороветь окончательно. Умерло сразу много стариков, срок которых к тому времени подошел (лесник в том числе), но детей стало родиться меньше, да и рождались они какими–то слабыми: больше их стало умирать в первый же год жизни; молодежь стала понемногу уходить - словом, стал пустеть городок; старые заброшенные дома, особенно на окраинах, где больше чувствуется жадное дыхание дикого леса, пообвалились; теперь уже, точно, был это скорее не слишком большой поселок, чем пусть и маленький, но городок.
Однако более никаких особенных происшествий уже не случалось. Только однажды, ровно через год, летом, на закате уже, пошла купаться в озере всем известная гулящая девка - да и не то, чтобы по–настоящему гулящая, а так - отказать приятным кавалерам частенько бывало ей трудно, никак невозможно; вот они уж у нее и не переводились. Скольким из них жены потом ребра скалкой считали - про то история умалчивает. Значит, пошла, разделась и полезла; и место ведь мелкое–то было, да то ли солнце заходящее глаза заслепило, то ли - как еще говорили - пьяная была, а вот возьми она, да на ровном–то месте и оскользнись. Мелко–мелко, а стала тонуть, захлебывается. Не успел кто что сообразить, и вот, рассказывали, огромный зверь, с блестящей, не то чешуею, не то шерстью, весь, как есть, озаренный багрянцем заката, подхватил бедную голую девку на спину и просто вышел вместе с нею из волн на берег - торжественно так. После того сверкнул на собравшихся зевак - числом человека три - черным аспидным взором и скрылся громадными скачками невесть куда. Вроде, вспоминали потом, на волка был похож; может, врали.
И вскоре уже после того случая и началось настоящее медленное запустение благодатного ранее места, так что в конце концов даже имени его не сохранилось, изгладилось оно, точно смытое набегающими волнами озера, точно слизанное жадными прозрачными языками реки Времени.