* * *
Был уже конец осени, больше похожий на начало зимы. Лес сбросил листву как–то поспешно, в несколько бритвенно–холодных ночей, и давно уже стоял совершенно голый, прозрачный, и казался от этого совсем беззащитным. Буйства осенних красок, которым славились здешние места, в этом году не случилось.
Пара месяцев, прошедшие с того памятного для всего города дня, когда Карр явился в церкви и устроил там большой переполох, были заполнены слухами и сплетнями. Кто–то говорил, как о доподлинно известном, что в сына лесника вселился сам Сатана и вскоре тот начнет бродить ночью по городу, ловя зазевавшихся прохожих, и выпивать из них кровь. Почему упомянутый нечистый дух должен был утолять жажду таким, вообще–то, несвойственным ему образом, рассказчик затруднялся ответить; вероятно, сюда примешались дошедшие недавно другие слухи о некоем не то князе, не то графе, объявившемся якобы относительно недалеко отсюда, за горами: молва приписывала ему всяческие зверства, в том числе выпивание человеческой крови. Кто–то, напротив, говорил, что ничего, мол, особенного не произошло, а просто повредился бедный парень умом, узнав о страшной кончине своей возлюбленной. Кто–то обвинял во всем его самого, утверждая, что девушка покончила с собою, так как была беременна, а подлец, узнав это, отказался на ней жениться. В доказательство приводилась бурная сцена, произошедшая между ними еще летом, свидетелями которой было, наверное, около дюжины горожан; впрочем, поскольку хорошей памятью на что–либо, не относящееся к их собственным делам напрямую, достопочтенные горожане, как правило, не отличались, то и вспомнить, что там точно происходило, никто из них не мог - так, выдумывали всякую ерунду. Те, кто знал правду, или, по крайней мере, догадывался о ней - ведь кто–то же изобразил на воздвигнутой в лесу известняковой плите рогатого волка с птичьими лапами - почему–то помалкивали, как воды в рот набрали; вероятно, опасались раскрытия своих похождений, а затем - обвинения в ереси и язычестве; связываться с хоть и далекими, но могущественными церковными властями было отнюдь не безопасно.
Все это время Карр, не зная, конечно же, ничего обо всех этих небылицах, да и совершенно не интересуясь ими, провел в мрачных раздумьях, укрывшись в дальних холмах, за каменоломней, поближе к своему схороненному в камне прежнему телу - так, на всякий случай. Холм, на котором вновь объявившиеся почитатели его попытались возродить давно, казалось, сгинувший во тьме веков культ, был ему ненавистен. Он совершенно осознанно принял руку здешнего, как он это понимал, верховного божества и - говоря попросту - боялся его гнева. Помимо всего он понимал, что стал, таким образом, уже окончательным отступником, также своего рода еретиком и в обманчиво далеком, отправившем его сюда, в эту землю, мире, но тут уж ничего было не поделать. От одного берега он отплыл, а до другого - на который должен был выйти в блеске славы и могущества, - грустно подумал он, - даже не добрался.
- Может, это и хорошо, - произнес он вслух.
Однако уже зимою он почувствовал смутное желание вновь явиться пред очи могучего покровителя этой земли и людей, живущих в ней. Он почувствовал, что вновь хочет задать ему свои вопросы - ведь он так и не получил ответа на них. Только теперь он понимал, что это нужно делать в отсутствие людей - они вновь испортят все дело, опять устроят беспорядок, шум, он ничего не добьется, если они опять будут рядом. Иначе говоря, идти ему придется ночью.
…Ночь была не слишком морозной, и для истинного Каррова существа ничем не была страшна; однако для человека пребывание в течение нескольких часов на таком, даже несильном холоде могло, как прекрасно понимал Карр, окончиться плохо. Он вновь завернулся в плащ и стал изнутри согревать человеческое тело жаром, подымаемым из глубин своего прежнего призрачного существа, жаром, который пылал в его проклятых глазах, и которым он мог испепелить скалу. Теперь его впервые надобно было употребить не на разрушение и уничтожение, а на то, чтобы согреть страдающее от холода человеческое существо - раздувая осторожно, не давая ему превратиться во всесожигающий вихрь. После нескольких попыток это удалось, более того, теперь Карр был уверен, что сможет поддерживать такой несмертельный огонь - пусть даже черный и мрачный - сколько потребуется.
В который уже раз преодолев, оставляя следы в неглубоком снегу, дорогу до города, а затем до городской площади, Карр наконец остановился перед церковными дверьми. Он опасался, что они будут заперты, но опасение его не подтвердилось.
Отворив дверь, он вошел.
Было темно и тихо. И холодно. Тихо, холодно и темно.
- Я пришел, - молвил Карр негромко. Несмотря на это, звук его голоса разнесся по всему, довольно большому помещению и защелкал осколками эха в лепнине потолка.
- Вижу, - голос раздался откуда–то из–за его правого плеча. Карр, если и ожидавший ответа - то скорее со стороны алтаря, сверху, где чернел почти невидимый в темноте деревянный крест с совсем уже неразличимой фигурой, висящей на нем - вздрогнул и повернулся к говорившему.
Он увидел просто человека, небольшого роста, совсем не величественного, не похожего на бога или даже на какое–либо другое высшее существо, держащего в руке какой–то светильник, дававший неяркий, но теплый живой свет. У него было довольно молодое узкое лицо, покрытое рыжеватой - скорее щетиной, чем бородой. Длинные - до плеч - также рыжеватые волосы. Грубая одежда. Босые ноги - казалось, он совсем не замечает холода.
Глаза его были совершенно неуловимыми, как и он весь - вот только что он стоял перед Карром, и вот - уже ходит, зажигает свечи в дальнем конце церковного зала, у алтаря.
- Ты… - начал Карр и умолк, не зная, как закончить вопрос.
- Я буду отвечать тебе, если ты об этом. Это тебе подойдет?
- Но…
- Ты сомневаешься? - с чуть заметной улыбкой проговорил, - не спросил, - а именно проговорил его собеседник.
Карр понял, что нет - не сомневается. Он закрыл лицо руками, как тогда на дороге, и опустился на колени; затем, почувствовав бесконечную усталость, медленно склонился ниц.
- Встань, я не вижу твоего лица, - услышал он над собою. Карр, не распрямляясь, поднял голову, убрал с лица руки.
- Все же встань… я не могу сказать, что хотел бы видеть твои глаза - они слишком напоминают мне, кто ты и откуда - но так разговаривать неудобно. Встань.
- Я пришел вновь, - повторил Карр, подымаясь, но продолжая чувствовать безмерную усталость.
- Это мы уже обсудили, - с той же неуловимой улыбкой ответил собеседник. - Это все, что ты хотел сообщить?
Карра прорвало. Он вновь, сбиваясь и повторяясь, стал говорить все о том же, о чем уже говорил - кричал - в этом же зале, в тот безумный день. Он понимал, что речь его превратилась в сплошной поток перемешанных между собою вопросов, восклицаний, упреков, вновь вопросов, жалоб и наконец мольбы, бесконечной мольбы все об одном, об одном, все о том же - и ничего не мог с собою поделать, словно человеческая часть его существа вырвалась, наконец, на свободу и торопится смять, разрушить все плотины и преграды, рухнуть, будто с обрыва, не глядя на неизбежные внизу камни, и - будь, что будет… Однако умом он понимал, что это не так - крепки запоры, плотины высоки и надежны, и ничто уже не сможет их нарушить; просто слишком исстрадалась его человечья душа, настолько, что, раскаленная, стала просвечивать сквозь его высший сверхъестественный разум, как пламя свечи сквозь грязное, закопченное стекло.
- Господи, - лихорадочно пытался он подобрать и выстроить людские слова, вновь ставшие своенравными и непослушными, - я не могу понять, я ничего не могу понять!.. Я появился бесконечно далеко отсюда, меня… меня создали, чтобы послать сюда, чтобы я разрушил здесь все, чтобы принес на эту землю кого–то, я не знаю кого; что она? - сама не могла прийти сюда, без меня, и совратить, и растлить здесь - или что она там должна была сделать - всех; я не знаю, я опоздал тогда к назначенному сроку, я опоздал, все пошло не так, как они… у–у–у, - завыл, застонал Карр по волчьи, - хотели, они, они, я ненавижу их, они все же послали меня сюда, несмотря на то, что я тогда опоздал, это уже было поздно, не нужно, бессмысленно, но они послали, послали меня, чтобы я мучился здесь - мне так и сказали! - чужой для всех, без цели, без пристанища… Ждал, когда придет тот, кто более меня, кто наконец исполнит здесь все, чего они хотели, когда свершится все, что должно было свершиться: сняты будут семь печатей с книги, столь древней, что я даже не знаю и не могу понимать истока ее, пронесутся по всей земле четыре всадника, на белом, рыжем и вороном конях, и еще каком–то бледном - и я - безжалостный некогда черный дух, восставший из бездны - боюсь даже представить его себе; когда возопят замученные и убиенные - за тебя! за тебя - Господи, когда солнце ваше, которое я не люблю, станет мрачно, как вот эта твоя власяница, а луна сделается как кровь, и звезды небесные падут на землю, хоть я и не знаю, как это возможно, и небо скроется, свернувшись, как свиток, и всякая гора и остров двинутся с мест своих! И - помнишь? - цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скроются в пещеры и ущелья гор и скажут горам и камням: - Падите на нас и сокройте от лица, - Тебя, - Сидящего на престоле, и гнева, - Тебя, - Агнца, ибо пришел великий день гнева Твоего, и кто может устоять?!
Карр перевел дух. Собеседник его внимательно слушал, время от времени бросая еле заметный взгляд куда–то в сторону, в непроглядную тьму близ алтаря, освещенного слабым живым светом зажженных им тоненьких свечей, и по–прежнему чуть улыбался, будто выслушивая ребенка и сочувствуя жалобе его.
- И - помнишь? - вострубили одна за другою семь труб, - продолжал Карр уже хриплым горячечным полушепотом, - и сделались град и огонь, вся трава зеленая сгорела, и гора, пылающая огнем, пала в море, и оно сделалось кровью, и умерло сколько–то там - я сейчас не помню точно, сколько - тварей, живущих в море - ибо нельзя же, в самом деле, жить среди крови! - голос его на мгновение возвысился, но тотчас вновь упал до шепота: - И низверглась с неба звезда Полынь, подобная светильнику, на реки и на воды, и многие люди умерли - умерли! - от тех вод, потому что они стали горьки; затмилась совсем, повредилась часть солнца, луны и звезд - и слышал я, как творящие все это говорили: "горе, горе живущим на земле!"; и верно говорили: - горе, потому что другая звезда, падшая с неба, отворила бывшим у нее ключом кладезь бездны, и вышел дым из нее, из бездны, как из печи, и помрачилось то, что осталось от солнца и воздуха, и из дыма вышла саранча, и дана ей была власть, какую имеют ваши земные скорпионы - и сказано было ей, чтобы делала она вред только лишь одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих - что за печать–то?! - и не убивать их, а только мучить, мучить пять месяцев; царем же своим имела она подобное же мне самому исчадие бездны по имени Губитель. И конное войско, бесчисленное, освобожденное, и пришедшее от великой реки, губило язвами множество людей.
А которые же прочие не умерли от всего этого - те так и не раскаялись в делах рук своих! так, чтобы не поклоняться бесам, и золотым, и серебряным, медным, каменным и деревянным идолам - идолам! - которые не могут, это же ясно, ни видеть, ни слышать, ни ходить! И вот, и не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих - хотя я, например, вот этого за ними не замечал - ни в блуде своем, ни в воровстве своем…
Голос его пресекся. Удивительный слушатель его терпеливо молчал и явно ждал продолжения.
- И когда Жена, облеченная в солнце, - снова, совладав с голосом, начал Карр, но уже спокойно и грустно, - кричала от мук при рождении твоем, и когда страшный красный семиглавый дракон явился, чтобы пожрать тогда тебя, и разразилась страшная война с драконом на далеких, к счастью, отсюда рубежах, и повержен был дракон, и возвеселились небеса и обитающие на них, а живущие на земле и в море, напротив, тогда опечалились, потому что, - сказали им, - сам Диавол сошел к ним, в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени. И стал преследовать он Мать с тобою на руках, но она скрывалась от него, ибо всё помогало ей, даже сама земля.
И тогда–то должен был явиться - я - в блеске проклятой славы моей, и даны были бы мне от дракона сила, и престол, и великая власть, будь они неладны. Но… я был бы тогда на своем месте, был бы зачем–то нужен, а не метался бы, как теперь, меж бездной и небом, которое - та же бездна, только перевернутая вверх дном; не метался бы, умножая мои и так многоразличные и тяжелые прегрешения и причиняя одно лишь горе и страдание живущим здесь - хотя отнюдь и не стремлюсь к этому - а просто потому, что я не знаю и не понимаю законов этого бытия, я не был создан для него и подготовлен к нему; все здесь мне чужие, и я чужой всем, все бегут меня… Почему, зачем я опоздал тогда к своему времени, - повторил Карр тоскливо, - не принял своего - пусть и страшного - предназначения… Чем лучше мое теперешнее?..
- Почему ты опоздал? - усмехнулся его собеседник, и усмешка эта уже не показалась Карру весьма дружелюбной. - Ты все еще не понял?
Карр ошарашенно молчал, только глядел во все глаза.
- Я, конечно же, задержал тебя тогда, окутал твой разум облаком забвения, даже, - тут говоривший позволил себе чуть заметную гримасу, - подсунул тебе эту… как же ее звали? А! Я совсем позабыл - так же, как и тебя - никак! - он, похоже, почти издевался. - Я, как ты, надеюсь, понимаешь, совершенно не собирался допустить всего того, что ты так красочно - и довольно верно - изобразил. Да, и что ты такое говоришь - опоздал, не успел, - продолжил он уже мягче, - сам ведь знаешь, это категории Времени, а никакого времени для тебя, тем более там, существовать не может и не существует… - так, узоры на бесконечно тянущихся каменных плитах; мало ли, что там еще выбито - кстати, мог бы и сам, тогда же, взглянуть…
- Ты?! - выдохнул Карр, - тебя же тогда… еще…
"Но я‑то, как ты мог бы и сам догадаться, тогда уже был? - знакомый насмешливый голос прозвучал у Карра прямо в самом мозгу. - Или ты опять сомневаешься?"
Собеседник стоял напротив него, безмолвно, поглядывая прищуренными непроницаемыми глазами.
- Стало быть, - не верил своим ушам Карр, - уже тогда?.. Уже было известно?.. Значит, им - тоже?..
- Конечно. Ты был тогда вроде пугала, что–то вроде отвлекающего маневра - страшная военная хитрость! - говоривший рассмеялся, - а на самом–то деле - просто игрушка, вроде как мальчишки выпускают кошку перед собачьей сворой - а вот, что будет? удерет она, или порвут ее белые собачьи клыки на лоскуты… жестокие шалости… Я их, как правило, наказываю потом… через много лет… - голос его становился все более и более задумчивым, как бы даже сонным.
- Но как же, ведь все, что записано в книгах, должно случиться - не тогда, так после когда–нибудь? И потом - вне зависимости от того, чем бы кончилось, кто бы тогда победил, или… еще победит - я уже не так уверен, как прежде: кто именно - людей–то, чад–то твоих сколько бы погибло, или погибнет еще - ужасной, мучительной смертью - женщин, детей - они–то чем успели провиниться?
Страшный, пылающий гневом взгляд уперся ему в лицо и заставил в ужасе замолчать.
- Ну, - медленно начал его собеседник, мало–помалу укрощая эту вспышку, - не все, что должно случиться - случается. Запомни это. Многое из того, что ты сейчас наговорил - уже случилось, а что–то будет еще случаться, многократно повторяясь; ты ведь не будешь снова утверждать, что все это так же подвластно несущей свои волны все вперед и вперед реке несуществующего Времени, которая и здесь была придумана лишь затем, чтобы привести здешние дела хоть в какой–то порядок - просто с чего–то же нужно было начать.
Что же до детей, - продолжал он вновь задумчиво, опустив взор, - не говоря о женщинах… Дети часто бывают дурны, жестоки - как правило, бессмысленно; сразу от рождения они мало чем отличаются от животных - да, да, с этой их, ненавистной тебе, идущей, между прочим, из самой глубины их естества потребностью - ЖРАТЬ… Что они и будут делать, не зная ни меры, ни жалости, если в них - с самого детства - не вложить разум высшего существа и душу живого бога. Непременно вместе, и в нужной пропорции, иначе ничего не получится. Мне все время приходится исправлять результаты… ошибок. - Он помрачнел. - Когда удается… - добавил он после паузы уже совсем хмуро и неожиданно оказался далеко в противоположном углу зала, поправляя оплывавшие свечки.
- Но тогда, - возвысил голос Карр, обращаясь к этой, видневшейся теперь вдалеке, повернувшейся к нему спиною фигуре, - если они, созданные и одушевленные тобою - ведь, как я понял, в каждом из них есть душа, вложенная тобой? - не поворачиваясь, фигура молча кивнула, - образом своим и этой душою подобные высшим существам, зная об этом, и зная уже, кому этим обязаны, продолжают с удовольствием уподобляться скотам, делать все эти свои дела, которые они делают: лгут, убивают друг друга, блудят, снова лгут, отравляя этой ложью и свою, и чужую жизнь, всю эту землю - я уже спрашивал тебя тогда, но ты мне не ответил - зная уже тебя, поклоняются идолам: я уже говорил, они пытались поклониться мне! Они убивали своих детей - сколь бы плохи они там у них ни были, и сколь бы ни были они сами сведены с ума обрушившимися на них невзгодами - безжалостно убивали в знак поклонения мне - зачем! Они же предали жестоким страданиям и мучительной смерти тебя самого! - и кроме тебя самого, только, может быть, я один на этой земле понимаю, почему ты сейчас стоишь, невредимый, и лишь образ твой там, в темноте наверху - чтобы вечно напоминать об этом им, да и, похоже, тебе самому!
И вот, если так, почему ты не вмешаешься, не устроишь все как–то иначе, не исправишь, не накажешь их, наконец?!
- Да ты прав, Зверь из бездны, - тяжело начал его собеседник, снова приближаясь; Карр заметил, что тот впервые назвал его так, и внутренне напрягся, - я уже не раз наказывал их за это. Несть числа тем, что я истребил с этой земли.
- Но зачем, зачем тогда это все? почему ты просто не уничтожишь их без лишней жестокости, всех этих падающих звезд и скорпионов, своею рукою?
- Затем, что я люблю их.
Повисла пауза.
- За что?!
- Ни за что. Я их для этого создал.
Карр помолчал.
- Ты любишь их всех? - наконец спросил он тихо.
- Да.
- Даже тех, кого ты уничтожил за их безобразия? или собираешься это сделать?
- Да.
- Но…