У Сайласа Бена вместо почтового ящика стоит старая стиральная машина. Про которую всегда не лишне помнить, потому что если сворачивать к нему с этого конца Калавера-драйв, то на повороте стоят деревья, а прямо за деревьями – она, родимая. Это я говорю на тот случай, если когда-нибудь вам придет в голову влететь на подъездную дорожку к дому Сайласа Бена на полной скорости. Тогда и настанет время вспомнить про эту ёбаную стиральную машину. Шутка вполне в духе Сайласа. Я, конечно, понимаю, что для визитов рановато, но он всегда оставляет в гостиной на ночь свет, наверное, для пущей безопасности, что, в свою очередь, всегда дает повод сказать: "Черт, Сайлас, а я увидел, что у тебя горит свет, вот и завернул на огонек". Я каждый раз так говорю, и он всегда ведется. Я осторожно сворачиваю на подъездную дорожку, ставлю велосипед, подхожу к окну спальни и стучу условленным стуком. Потом стою и слушаю, затаив дыхание. Между шторами появляется щелка. Я, крадучись, иду к задней двери. Внутри раздаются какие-то скрипы и стуки, потом Сайлас открывает дверь и таращится на меня заспанными глазами.
– Раскозли мою печенку, сынок, скок'счас, по-твоему, времени, а?
– Черт, Сайлас, а я увидел, что у тебя горит свет…
– Ты ж' не виил света в спальне, да? Гробь твою в душу срань, говна гулена ягода…
Времени на то, чтобы пристегнуть протез, у Сайласа не было. Он просто висит на чем-то вроде вешалки. Ему, Сайласу, типа, ногу отрезали.
– Сай, я тоже не просто так пришел. У меня дело на мильон.
Он шарит по халату, ищет очки.
– Ну-ка, гляим, что'т там принес…
– Ну, видишь ли, ничего такого в натуре, типа веселых картинок или вроде того, у меня нет, потому что компутер у меня, сам понимаешь, изъяли.
– Тогда какого?..
– Зато у меня есть план, как ты можешь заполучить любые картинки, какие только захочешь, сотни картинок – хоть сегодня, как только откроется Харрис.
– Твою-то мать, сынок, трельяж мою гитару. Так значит, ты меня вздрючил с утра пораньше не за хрен собачий?
– Смотри, – говорю я, разворачивая листок бумаги. – Видишь эти интернет-адреса? На них висят все твои картинки, совершенно бесплатно – даже "Веселые ампуташки", по которым ты так прикалываешься. Берешь этот список, идешь к Харрису в кафе, берешь отдельную кабинку с компьютером и распечатываешь все, что твоей душе угодно. Кроме шуток. Возьмешь этот список, и тебе больше никогда в жизни не придется платить за свои картинки.
– Ну, в рот переворот, я не знаю – я с этими твоими компидерами в жизни дела не имел.
– Да брось ты, это как два пальца обоссать. Тут весь путь прописан, от начала до конца.
– Н-да, – говорит он и поглаживает подбородок. – И скок' ты за эт' хочш?
– Ящик.
– Вали отсюда.
– Кроме шуток, Сай, этот листочек сэкономит тебе за лето целый фургон пива. Я тебе отвечаю.
– Даю упаковку, шесть банок.
– Нн-нуу… – Я изображаю нерешительность. Если имеешь дело с Сайласом, это обязательный номер программы. – Н-ну, я не знаю, Сай, ребята же мне просто уши на жопу натянут, после того, как я им сломаю такой клевый бизнес.
– Шесть бан'к "куп'ра", щас принь'су.
Он ускакивает в дом, как большая одноногая обезьяна. В наших краях пить нельзя, пока тебе не стукнет двадцать один год. Мне никак не двадцать один. У старины Сайласа всегда припасена лишняя пара банок, и он их меняет на картинки: не на всякие, на особенные. Мы, дети Мученио, у него что-то вроде персонального интернета. А он – наш персональный бар. Утром в понедельник, в половине восьмого, я сижу на прогалине за кустами у Китера, посасываю пиво и жду, когда попрет мысль насчет денег. С того места, где я сижу, открывается прекрасный вид на солнышко, которое ссыт оранжевым сиропом на бортики моих старых друзей унитазов. У меня есть пиво, два косяка и в голове буробит кантри. Того и гляди, я задеру голову к небу и завою, как енот. Нужно пользоваться моментом, чтобы как следует обдумать свое место в жизни. Я здесь, а Мексика вон там. Тейлор Фигероа где-то посередке. Только-то и нужно расставить по местам, что все остальное. "Зри в корень", – как говаривал мистер Кастетт, в те далекие времена, когда он вообще хоть что-то говорил. Если честно, то единственное, что мне сейчас приходит в голову – куча вранья насчет моей новой работы. Обратите внимание на то, как все складывается в этом насквозь лживом мире: если ты уже успел увязнуть по уши, ну, там, выдумал себе несуществующую работу, с несуществующим началом рабочего дня, несуществующей зарплатой, и втянул своих близких во все эти дела насчет сандвичей, и "О господи, надо бы мне созвониться с Хильдегард Лассин", и все такое – так вот, к этому моменту уже не важно, сам ты сознаешься в том, что врал, или тебя на этом деле накроют другие. Все равно люди скажут: "Боже мой, а ведь мы ему так верили". Они начнут понимать, что ты макнул их в параллельный мир, полный несуществующего дерьма. Та еще хуйня, это я понимаю, и людей тоже можно понять. Но такое впечатление, что тебя вдруг прописали в стране под названием Патология и выдали пожизненный членский билет – даже несмотря на то, что эти же самые люди могут буквально через секунду развернуться, раскланяться, пожать всем руки и сказать: "Извини, Глория, пора бежать – мои сегодня прилетают из Денвера".
В общем, дерьма на мне уже такой толстый слой, что счищать его – только время зря тратить. Кстати, возьмите себе на заметку: чем глубже ты увязнешь, чем сильнее Судьба старается сделать так, чтобы тебе как можно труднее было замечать налипшее на тебе говно. Нефиговая система, а, как вам кажется? Если бы меня выбрали президентом Говенного Комитета, я бы, наоборот, старался, чтобы все было как можно более общедоступно, что ли. Мне кажется, что дрожь, которой меня пробирает, происходит оттого, что я только что выдал публике последний гвоздь к собственному кресту. Полный, блядь, комплект. Если им чего недоставало, для полноты картины, так это стройной системы вранья. Вот она, моя старушка, в экране телевизора, после того, как диктор оттарабанит свое "Мы только что получили срочный репортаж". Только не говорите, что не можете себе этого представить. "Знаете, а я ведь даже старалась встать пораньше, чтобы приготовить ему сандвичи…"
Я нашариваю в рюкзаке зажигалку и прикуриваю косячок. К Дурриксу я нынче не поеду. На хуй. Моя старушка тихо-мирно гостит у бабули. А мне пора трудить голову над тем, как сделать отсюда ноги.
– Берни?
Это Элла Бушар. Она останавливается за кустом на самом краю моей поляны и шевелит губами, и слова, которые лепят эти губы, совсем не похожи на те, которые звучат у меня в ушах: пирог с раковыми шейками и пюре из бамии с телячьим филе.
На случай, если вам вдруг покажется, что я втайне влюблен в Эллу, давайте я вам кое-что объясню: я знаю ее с тех пор, как мне исполнилось восемь. Каждый мальчик в нашем городе знает Эллу с тех пор, как ему исполнилось восемь, и никто из них втайне в нее не влюблен. И еще: ее багаж к ней так и не прибыл. Судя по всему, уже и не прибудет, если как следует к ней приглядеться. Может, отправили но ошибке Долли Партон или еще кому. А Элла – просто кожа да кости плюс десяток веснушек и большая такая башка, блондинистая и вечно всклокоченная, вроде как у куклы Барби, если ваша псина с месяц ее пожует. Никто так и не понял, как следует себя вести с Эллой Бушар. Она живет с родителями в домике, который стоит чуть дальше по дороге, чем "Починка и начинка от Китера". Предки у нее – типичная деревенщина, люди, которые, когда идут, держат руки по швам и смотрят только прямо перед собой или под ноги. А когда говорят, повторяют все по восемьдесят раз, ну, вроде: "Вот я и говорю, сэр, так оно и было, так точно, сэр, было оно именно так, как было, вот как было, так я и говорю". Может, это отчасти объясняет, почему у Эллы тоже как бы не все дома. Типа того, причина и следствие.
– Привет, Берни. – Она осторожно выходит на поляну, как будто я сейчас сорвусь с места и убегу от нее. – А чего ты тут делаешь?
– Просто сижу.
– А если серьезно?
– Я же сказал, просто сижу – а тебе и вовсе нечего тут делать.
– Ни хрена подобного, ты тут пиво жрешь и травку, на хуй, долбишь. А еще ты, на хуй, обещал!
Вас может шокировать, что девочка изъясняется подобным образом. А потом вы возьмете да и подумаете: вот девочка, которая ругается как сапожник, у Китера, наедине с Берни. Ну да, конечно, многие из нас свои первые в жизни голяшки узрели милостями Эллы Бушар. Что стало хорошим лекарством от подростковой сексуальной озабоченности: я не знаю, как называются эти запахи, но пахнут они не мороженым, и Элла, судя по всему, процеживала их сквозь свои трусики не одни сутки. То есть она, типа того, отодвинула нас в сексуальном развитии на годы и годы назад. Единственное, чего ей действительно хотелось, так это материться, пердеть и сплевывать на землю вместе с нами, и боюсь, что единственной валютой, которая была в ее распоряжении на этот счет, являлась ее тощая душная тушка. Я знаю, что больше не принято так говорить, насчет некоторых девушек, и все такое, но – если между нами и не для записи – Элла с этим родилась. Она всегда будет трахаться где попало и с кем попало, и ее расставленные ноги будут вечно маячить из-под каждого куста. Ежедневные, блядь, туры к южному полюсу. И когда в нашем сраном городишке высадятся чужие, первой их, задрав подол, встретит Элла – это я вам гарантирую. Она делает еще один шаг вперед и смотрит на меня сверху вниз.
– Блядь, Берни, ну, ты прямо как алкаш какой-нибудь.
– Меня зовут не Берни, и никакой я не алкаш.
– А как тогда тебя зовут? Как-нибудь похоже на Берни, я знаю…
– Ни фига подобного, даже и близко не похоже.
– Тогда я пойду и спрошу у Тайри, как зовут того парня, который сидит тут, курит травку и пьет пиво.
В голосе у нее появляется тот запредел, который всплескивает иногда в девичьих голосах: удивительная звенящая нота, и она возвещает, что близится Вспышка Из Самых Глубин Адских, и она гласит: "Вот выпущу когти, вот сдеру сейчас небо кому-то прямо на башку, вот как высосу из тебя весь дух и выплюну к чертовой матери – и ты сам знаешь, что так оно и будет".
– Джоном меня зовут. Всё?
– Нет, не так, не Джоном, не Джоном тебя зовут, совсем не Джоном, только не Джоном…
Сразу видно, что она проводит слишком много времени со своими предками, и это на ней просто охуеть до чего сказывается.
– Элла, сегодня фейерверка не будет, нет у меня настроения на фейерверки, поняла? Я просто хочу посидеть один, и чтобы меня никто не доставал, потому что мне надо до хуя всего обдумать – ты поняла?
– И никакой ты не Джон, не может быть у тебя такого имени – Джон – а-га, щас прям, Джон, так я тебе и поверила…
– Ну, как скажешь.
– А я ведь знала, что тебя зовут Берни. Можно мне тоже глотнуть?
– Нет.
– Это еще почему?
– Потому что тебе всего восемь лет.
– Щас прям, восемь. До хуя хуёв по восемь. Мне уже почти пятнадцать.
– Все равно не доросла пить спиртные напитки.
– Ни хуя себе, ты тогда тоже не дорос, чтобы пить, и чтобы травку курить, тоже не дорос.
– Дорос.
– Нет, не дорос! Сколько тебе лет?
– Двадцать два.
– Двадцать две пизды на ниточке, никаких тебе не двадцать два!
Что само по себе является прекрасной иллюстрацией к Первому Правилу обращения с нервными людьми. Никогда, ни при каких обстоятельствах не пытайтесь вступать с ними в переговоры.
Примерно с минуту Элла щелкает зубами, а я старательно не обращаю на нее внимания; потом она принимается возиться с подолом платья. И шипеть, как ёбнутая змея, и бормотать себе под нос что-то вроде: "Блядь, ну сегодня и жарища". Потом задирает подол повыше, вплоть до того места, где нога становится толще и мягче и превращается в бедро. Сразу видно, что подсмотрела эту херню по телику. Не хочу никого обидеть, но выглядит это так, как если бы какой-нибудь японец взялся отплясывать ковбойскую джигу – с точки зрения полного, блядь, попадания в оригинал.
– Элла, перестань, слышишь?
Но нет, подол, естественно, ползет все выше и выше. Тогда я просто хватаю рюкзак и начинаю запихивать туда все без разбору. И она становится – сама предупредительность.
– Щас как пойду в мастерскую и как начну орать. И скажу Тайри, что ты со мной сделал, по пьяни и под кайфом, Верни.
Во мне, как опухоль, вызревает понимание одной простой истины. Насчет того, каким образом нуждающиеся в чем-то люди находят кратчайший путь, чтобы другие люди обратили на их разнесчастную жизнь хоть какое-то, еби его, внимание. От этой сочащейся из всех дыр наготы, от полного чувства безнадежности в связи с тем, что ты родился беспомощным и хрупким, этаким ебанашкой в яичной скорлупе под названием "человеческое существо", меня иногда продирает просто насквозь. Вот как сейчас. Удел Человеческий, как не скажет матушка. Вы, кстати, с этой хуйней повнимательней.
Я бросаю рюкзак, и мы с Эллой идем на мировую. Которая длится до девятого глотка пива, а пьем мы теперь по очереди. Я знаю, что глоток девятый, потому что она считает их вслух.
– От каждого глотка, который мы делаем вместе, наше чувство становится крепче, – говорит она.
И вот что странно: за мильярдную долю секунды до девятого глотка мне, типа того, даже как-то постепенно-понемногу начинает нравиться Элла, не спрашивайте почему. На меня накатывает подряд три-четыре волны насчет того, какое она, по сути своей, несчастное заёбанное существо и как ей, наверное, хочется, чтобы кто-нибудь просто обратил на нее внимание. Понятное дело, что я под газом. Но на какой-то миг я даже успеваю проникнуться к ней, к растрепанным соломенным волосам и к теплому запаху стоящих вокруг кустов. И даже рука у меня как-то сама собой задевает ее бедро, так что волоски на тыльной стороне встают дыбом. А она все ерзает, пока, возле самой земли, не показывается у нее между ног маленький белый треугольник. Но в этот самый момент от земли веет сквознячком, и с этим сквознячком приходит запах, ну, что-то вроде салями, или типа того; меня передергивает, и я откидываюсь назад. Я честно пытался не морщиться, но, судя по всему, у меня это не очень получилось. А она заметила. И тут же свернулась в тугой такой узелок.
– Берни, а почему ты ко мне не пристаешь? Ты что, привык с подушками баловаться или как?
– Да иди ты. Просто мне вдруг пришло в голову, что ты слишком маленькая, чтобы заниматься такими вещами.
– Ко мне пристают парни, которые тебя старше раз в пять.
– Ага, конечно. Кто, например?
– Например, Дэнни Нейлор.
– Ага, конечно. Ты пизди-пизди, только пизденку не надорви.
– А вот и правда, между прочим. И он, и еще целая куча других.
– Да брось ты, Элла…
– А мистер Дойчман, он бы мне за это даже денег дал, ага, я точно знаю, я в этом просто уверена, и уверена на все сто.
– Блядь, Элла, мистеру Дойчману, ему же, наверное, от роду лет восемьсот.
– А какая разница, он старше тебя, и все равно, он дал бы мне за это денег.
– Ага, конечно. И вообще – с чего ты это взяла? Ты что, уже к нему ходила и просила у него эти деньги?
– Просто один раз я шла мимо, а он угостил меня колой и потрогал немного, вот здесь, за попу…
* * *
Даже и в голову не берите. У всякого человека, знаете ли, существуют свои представления о гордости.
Ближе к вечеру я начинаю пробираться к дому, по овражкам и нехоженым тропинкам, бойко оглядывая окрестности на предмет рыскающих вокруг легавых и мозгоклювов. Я рад, что матушка у бабули – будет ей и с кем поболтать, и чем перекусить, пусть даже макаронами с сыром, но и то лучше, чем ничего. Видите ли, я не явился на свидание с Дурриксом, и потому больше мне в городе делать нечего. А если бы матушка сидела дома и шмыгала носом, я просто не смог бы уехать, и все. Ну, так я запрограммирован. На подходе к дому я уже дозреваю до необходимости отзвониться бабуле и сказать матушке, что с работой вышел облом – ну, снять с души грех, в качестве отходного жеста доброй воли. Но стоит мне переступить порог родного дома, и я тут же слышу знакомые подвывания, которые ни с чем не спутаешь. Моя старушка вернулась. И рыдает вовсю. Я застываю на месте, как примороженный, как будто она вдруг возьмет и не обратит на меня внимания. Как же, и она не просто обращает внимание, она зычно прочищает горло и переходит на новый уровень звучания. Вот вам моя матушка во всей ее красе: стоит появиться зрителю, и горе тут же становится вселенским. И, что самое странное, на меня это действует. Прежде всего по той причине, что ей приходится прибегать к таким вот шитым белыми нитками прибамбасам, чтобы хоть как-то обратить на себя внимание.
– Что случилось, ма?
– Шнфф, сквуссс…
– Ма, что стряслось?
Она хватает меня за руки и заглядывает в глаза, снизу вверх, как мультяшный котенок из календаря, которого переехал гусеничный трактор: вся такая изжеванная, и с капелькой слюны между губами.
– Ой, Вернон, мальчик мой, о господи…
Во мне возникает знакомое киселеобразное чувство, верный предвестник того, что надвигается трагедия и что это всерьез. Единственное, чего я не забываю принять во внимание: моей старушке иногда просто необходимо, чтобы кровь застыла у меня в жилах. Чем дольше я с ней знаком, тем убедительней она рыдает, потому что порог застывания крови в жилах у меня год от года тоже делается все выше и выше. Но сейчас она довела себя до такого пароксизма, что даже дыхание сбилось. И в жилах у меня – жидкий лед.
– Ой, Вернон, теперь нам с тобой действительно придется держаться друг за друга, как никогда раньше.
– Мама, успокойся – это насчет ружья? На секунду ее глаза проясняются.
– Ну, в общем, нет. Как выясняется, в субботу они нашли у Китера целых девять ружей – люди из "Барби Q" дисквалифицировали всех, кто получил приз. За то, что они сами же и подложили эти ружья, и вообще сегодня в городе такое творится.
– Так в чем же дело?
Она опять разражается рыданиями.
– Я сегодня утром пошла получать проценты по инвестиции, а компании больше не существует.
– Той, про которую тебе сказал Лалли?
– Я звонила Леоне все утро, но его там нет… Эту так называемую инвестицию она сделала в одну из тех финансовых компаний, у которых название состоит из цепочки фамилий, вроде "МакАнус, Гольджоппер, Лоббок & Мудильо". Если вы хотите познакомиться с настоящим психом, возьмите любого парня, который назвал собственный бизнес так, словно это юридическая контора, и при этом продолжает удивляться, если люди, встретив его на улице, не переходят на другую сторону.
– Завтра нам отрежут электричество, – говорит матушка. – Тебе дали аванс? Я так рассчитывала на твой аванс, я хочу сказать, что, боже ты мой, мы и должны-то всего пятьдесят девять долларов, но когда сюда пришли помощники шерифа…
– Ма, погоди – помощники шерифа приходили?
– А-га, примерно в половине пятого. Все в порядке, я не думаю, чтобы Лалли успел им что-то сказать.
– А ты им что сказала?