Опять задвигались и зашумели. Диковинный случился праздник - дармовой.
- Ух ты, все шипит и шипит!
- Но счас уже поменьше. Уже сила ушла.
- Но вкус какой-то… не пойму.
- Да, какой-то неопределенный.
- А?
- На вид - вроде конской мочи, а вкус какой-то… неясный.
- А чего-то оно в горле останавливается… Ни у кого не останавливается?
- Да, распирает как-то.
- Ага! И в нос бьет! Пей - хорошо!
- А вот градус-то и распирает.
- Да какой тут, к черту, градус - квас. Это газ выходит, а не градус.
- Так, оставили шампанское! - велел Егор. - Взяли в руки коньяк.
- А мы куда торопимся-то?
- Я хочу, чтобы мы песню спели.
- Э-э, это мы сумеем!
- Взяли коньяк!
Взяли коньяк. Тут уж - что велят, то и делай.
- Налили по полстакана. Коньяк помногу сразу не пьют. И если сейчас кто-нибудь заявит, что пахнет клопами, - дам бутылкой по голове. Выпили!
Выпили.
- Песню! - велел Егор.
- Мы же не закусили еще…
- Начинается… - обиженно сказал Егор и сел. - Ну, ешьте, ешьте, все наесться никак не могут. Все бы ели, ели!..
Некоторые - совестливые - отложили вилки, смотрели с недоумением на Егора.
- Да ешьте, ешьте! Чего вы?..
- Ты бы и сам поел тоже, а то захмелеешь.
- Не захмелею. Ешьте.
- Ну, язви тебя-то! - громко возмутился один лысый мужик. - Что же ты, пригласил, а теперь попрекаешь? Я, например, не могу без закуси, я моментально под стол полезу. Мне же неинтересно так. И никому неинтересно, я думаю.
- Ну и ешьте!
А в это время в деревне мать с отцом допрашивали Любу. Ее, бедную, все допрашивали и допрашивали.
- Ну а чего же, военкомат на ночь-то не запирается, что ли? - хотела понять старуха.
Люба и сама терялась в догадках. И верилось ей, и не верилось с этим военкоматом. Но ведь она же сама говорила с Егором, сама слышала его голос, и какие он слова говорил… Она и теперь еще все разговаривала с ним мысленно. "Ну, Егор, с тобой не соскучишься. Что же у тебя на уме, парень?"
- Любк?
- Ну?
- Какой же военкомат? Все на ночь запирается, ты чо!
- Нет, наверно, если он говорит, что ночует там…
- Да он наговорит, только развесь уши.
- Я думаю так, - решил старик, - ему сказали: явиться завтра к восьми часам. Точь-в-точь - там люди военные. И он подумал, что лучше уж заночевать, чем утром опять переться туда.
- Да он же и говорит! - обрадовалась Люба, - Ночую, говорит, здесь на диване…
- Да все учериждения на ночь запираются! - стояла на своем старуха. - Вы чо? Как это его там одного на ночь оставют? А он возьмет да печать украдет…
- Ну, мама!..
И старик тоже скосоротился на такую глупость.
- На кой она ему черт нужна, печать?
- Да я к слову говорю! Сразу "мама"! Слова не дадут сказать.
Егор налаживал хор из "развратников".
- Мы с тобой будем заводить, - тормошил он лысого мужика, - а вы, как я махну, будете петь "бом-бом". Пошли:
Вечерний зво-он,
Вечерний зво-он…
Егор махнул, но группа "бом-бом" не поняла.
- Ну, чего вы?! Я же сказал: как махну, так "бом-бом".
- Дак ты махнул, а сам поешь…
- Наступай! Я от того и завыл, что вроде слышу, как на колокольне бьют. Тоска меня берет по родине… И я запел потихоньку. А вы свое: "бом-м, бом-м". Вы и знать не знаете, как я здесь тоскую, - это не ваше дело.
- Вроде в тюрьме человек сидит - тоскует, - подсказал Михайлыч. - Или в плену где-нибудь.
- В плену какие церкви? - возразили на это.
- Как же? У них же там тоже церкви есть. Не такие, конечно, но все одно - церква, с колоколом. Верно же, Георгий?
- Да пошли вы!.. Только болтать умеете, - вконец рассердился Егор. - Во-от начнут говорить! И говорят, и говорят… Чего вы так слова любите? Что за понос такой словесный?!
- Ну, давай. Ты не расстраивайся.
- Да как же не расстраиваться? Говоришь вам, а вы… Ну, пошли:
Вечерний зво-он,
Вечерний зво-он…
- Бо-м, бо-ом, бо-о-ом… - вразнобой "забили на колокольне", все спутали и погубили.
Егор махнул рукой и ушел в другую комнату. На пороге остановился и сказал безнадежно:
- Валяйте любую. Не обижайтесь, но я больше не могу с вами. Гуляйте. Можете свой родной "камыш" затянуть.
Группа "бом-бом", да все, кто тут был, растерянно помолчали… Но вина и всевозможной редкой закуски за столом было много, поэтому хоть и погоревали, но так, больше для очистки совести.
- Чего он?
- А вы уже тоже - "бом-бом" не могли спеть! - упрекнул всех Михайлыч. - Чего там петь-то!
- Да разнобой вышел…
- Это Кирилл вон… Куда зачастил?
- Кто зачастил? - оскорбился Кирилл. - Я пел нормально - как вроде в колокол бьют. Я же понимаю, что там не надо частить. Колокол, его еще раскачать надо.
- А кто зачастил?
- Да ладно, чего теперь? Давайте, правда, - он же велел гулять.
- Оно, конечно, того… вроде не заслужили, но с другой стороны, а если я не пою? Какого я хрена буду рот разевать, если у меня сроду голоса не было?
Егор, недовольный, полулежал на диване, когда вошел Михайлыч.
- Георгий, ты уж прости - не вышло у нас… с колоколами-то.
Егор помолчал… И капризно спросил:
- А почему они все такие некрасивые?
Михайлыч даже растерялся.
- Дак это… Георгий, красивые-то все - семейные, замужем. А я одиноких собрал, ты же сам велел.
Егор еще некоторое время сидел. И лицо его стало опять светлеть. Похоже, встрепенулась, вспомнилась в душе его какая-то радость.
- Ты можешь такси вызвать?
- Могу.
- До Ясного. Я заплачу, сколько он хочет. Звони! - Егор встал, сбросил халат, надел пиджак и поправил галстук.
- А зачем в Ясное-то?
- У меня там друг. - И опять стал взволнованно ходить. - Душа у меня… наскипидаренная какая-то, Михайлыч. Заведет она меня куда-нибудь. Как волю почует, так места себе не могу найти. Звони, звони! Сколько ты собрал людей?
- Пятнадцать. С нами - семнадцать. А что?
- Вот тебе две сотни. Всем дать по червонцу, себе остальные. Не обмани! Я заеду узнаю.
- Да что ты, Георгий!..
И вот Георгий летел светлой лунной ночью по доброму большаку - в село, к Любе.
"Ну, что это, что это? - пытал себя Егор. - Что это я?" Беспокойство и волнение овладели им. Он уже забыл, когда он так волновался из-за юбки.
- Ну, как там… насчет семейной жизни? - спросил он таксиста. - Что пишут новенького?
- Где пишут? - не понял тот.
- Да вообще - в книгах…
- В книгах-то понапишут, - недовольно сказал таксист. - В книгах все хорошо.
- А в жизни?
- А в жизни… Что, сам не знаешь, как в жизни?
- Плохо, да?
- Кому как.
- Ну, тебе, например?
Таксист пожал плечами - очень похоже, как тот парень который продал Егору магнитофон.
- Да что вы все какие-то!.. Ну, братцы, не понимаю вас. Чего вы такие кислые-то все? - изумился Егор.
- А чего мне тут - хихикать с тобой? Ублажать, что ли, тебя?
- Да где уж ублажать! Ублажать - это ты свою бабу ублажай. И то ведь - суметь еще надо. А то полезешь к ней, а она скажет: "Отойди, от тебя козлом пахнет".
Таксист засмеялся.
- Что, тебе говорили так?
- Нет, я сам не люблю, когда козлом пахнет. Давай-ка маленько опустим стекло.
Таксист глянул на Егора, но смолчал.
А Егор опять вернулся к своим мыслям, которые он никак не мог собрать воедино, - все в голове спуталось из-за этой Любы.
Подъехали к большому темному дому. Егор отпустил машину. И вдруг оробел. Стоял с бутылками коньяка у ворот и не знал, что делать. Обошел дом, зашел в другие ворота - в ограду Петра, поднялся на крыльцо, постучал ногой в дверь. Долго было тихо, потом скрипнула избяная дверь, легко - босиком - прошли по сеням, и голос Петра спросил:
- Кто там?
- Я, Петро. Георгий, Жоржик…
Дверь открылась.
- Ты чего? - удивился Петро. - Выгнали, что ли?
- Да нет… Не хочу будить. Ты когда-нибудь "Рэми-Мартин" пил?
Петро долго молчал, всматривался в лицо Егора.
- Чего?
- "Рэми-Мартин". Двадцать рублей бутылка. Пойдем врежем в бане?
- Пошто в бане-то?
- Чтоб не мешать никому.
- Да пойдем на кухне сядем…
- Не надо! Не буди никого.
- Ну, дай я хоть обуюсь… Да закусить вынесу чего-нибудь.
- Не надо! У меня полные карманы шоколада, я весь уже провонял им, как студентка.
В бане, в тесном черном мире, лежало на полу - от окошечка - пятно света. И зажгли еще фонарь, сели к окошечку.
- Чего домой-то не пошел? - не понимал Петро.
- Не знаю. Видишь, Петро… - заговорил было Егор, но и замолк. Открыл бутылку, поставил на подоконник. - Видишь - коньяк. Двадцать рублей, гад! Это ж надо!
Петро достал из кармана старых галифе два стакана.
Помолчали.
- Не знаю я, что говорить, Петро. Сам не все понимаю.
- Ну, не говори. Наливай своего дорогого… Я в войну пил тоже какой-то. В Германии. Клопами пахнет.
- Да не пахнет он клопами! - воскликнул Егор. - Это клопы коньяком пахнут. Откуда взяли, что он клопами-то пахнет?
- Дорогой, может, и не пахнет. А такой… нормальный пахнет.
Ночь истекала. А луна все сияла. Вся деревня была залита бледным, зеленовато-мертвым светом. И тихо-тихо. Ни собака нигде не залает, ни ворота не скрипнут. Такая тишина в деревне бывает перед рассветом. Или в степи еще - тоже перед рассветом, когда в низинках незримо скапливается туман и сырость. Зябко и тихо.
И вдруг в тишине этой из бани донеслось:
Сижу за решеткой
В темнице сырой… -
завел первым Егор. Петро поддержал. И так неожиданно красиво у них вышло, так - до слез - складно и грустно:
Вскормленный в неволе орел молодо-ой;
Мой грустны-ый товарищ, махая крыло-ом,
Кровавую пищу клюет под окном…
Рано утром Егор провожал Любу на ферму. Так - увязался с ней и пошел. Был он опять в нарядном костюме, в шляпе и при галстуке. Но какой-то задумчивый. Люба очень радовалась, что он пошел с ней, - у нее было светлое настроение. И утро было хорошее - с прохладцей, ясное. Весна все-таки, как ни крутись.
- Чего загрустил, Егорша? - спросила Люба.
- Так… - неопределенно сказал Егор.
- В баню зачем-то поперлись. - Люба засмеялась. - И не боятся ведь! Меня сроду туда ночью не загонишь. Егор удивился:
- Чего?
- Да там же черти! В бане-то… Они там и водются.
Егор с изумлением и ласково посмотрел на Любу… И погладил ее по спине. У него это нечаянно вышло.
- Правильно: никогда не ходи ночью в баню. А то эти черти… Я их знаю!
- Когда ты ночью на машине подъехал, я слышала. Я думала, это мой Коленька преподобный приехал…
- Какой Коленька?
- Да муж-то мой.
- А-а. А он что, приезжает иногда?
- Приезжает, как же.
- Ну? А ты что?
- Ухожу в горницу и запираюсь там. И сижу. Он трезвый-то ни разу и не приезжал, а я его пьяного прямо видеть не могу: он какой-то дурак вовсе делается. Противно, меня трясти начинает.
Егор встрепенулся, заслышав живые, гневные слова. Не выносил он в людях унылость, вялость ползучую. Оттого, может, и завела его житейская дорога так далеко вбок, что всегда, и смолоду, тянулся к людям, очерченным резко, хоть иногда кривой линией, но резко, определенно.
- Да-да-да, - притворно посочувствовал Егор, - прямо беда с этими алкашами!
- Беда! - подхватила простодушная Люба. - Да беда-то какая. Горькая: слезы да ругань.
- Прямо трагедия. О-е!.. - удивился Егор. - Коров-то сколько!
- Ферма… Вот тут я и работаю.
Егор чего-то вдруг остолбенел при виде коров.
- Вот они… коровы-то, - повторял он. - Вишь, тебя увидели, да? Заволновались. Ишь, смо-отрют… - Егор помолчал… И вдруг, не желая этого, проговорился: - Я из всего детства мать помню да корову. Манькой звали корову. Мы ее весной, в апреле, выпустили из ограды, чтобы она сама пособирала на улице. Знаешь: зимой возют, а весной из-под снега вытаивает, на дорогах, на плетнях остается… Вот… А ей кто-то брюхо вилами проколол. Зашла к кому-нибудь в ограду, у некоторых сено было еще… Прокололи. Кишки домой приволокла.
Люба смотрела на Егора, пораженная этим незамысловатым рассказом. А Егор - видно было - жалел, что он у него вырвался, этот рассказ, был недоволен.
- Чего смотришь?
- Егорша…
- Брось, - сказал Егор. - Это же слова. Слова ничего не стоят.
- Ты что, выдумал, что ли?
- Да почему!.. Но ты меньше слушай людей. То есть слушай, но слова пропускай. А то ты доверчивая, как… - Егор посмотрел на Любу и опять ласково и бережно и чуть стесняясь погладил ее по спине. - Неужели тебя никогда не обманывали?
- Нет… Кому?
- М-гм… - Егор засмотрелся в ясные глаза женщины, усмехнулся. - Кошмар. - Все время хотелось трогать ее. И смотреть.
- Глянь-ка, директор совхоза идет, - сказала Люба. - У нас был. - Она оживилась и заулыбалась, сама не зная чего.
К ним шел гладкий, крепкий, довольно молодой еще мужчина, наверно, таких же лет, как Егор. Шел он твердой хозяйской похожей, с любопытством смотрел на Любу и на ее - непонятно кого - мужа, знакомого?
- Чего ты так уж разулыбалась? - неприятно поразился Егор.
- Он хороший у нас. Хозяйственный. Мы его уважаем. Здравствуйте, Дмитрий Владимирович! Что, у нас были?
- Был у вас. Здравствуйте! - Директор крепко тряхнул руку Егора. - Что, не пополнение ли к нам?
- Дмитрий Владимирович, он - шофер, - не без гордости сказала Люба.
- Да ну? Хорошо. Прямо сейчас могу за руль посадить? Права есть?
- У него еще паспорта нету… - Гордость Любина угасла.
- А-а. А то поехали со мной. Моего зачем-то в военкомат вызывают. Боюсь, надолго.
- Егор! - заволновалась Люба. - А? Район наш увидишь. Поглянется!
И это живое волнение, и слова эти нелепые - про район - подтолкнули Егора на то, над чем он пять минут назад искренне бы посмеялся.
- Поехали, - сказал он.
И они пошли с директором.
- Егор! - крикнула вслед Люба. - Пообедаешь в чайной где-нибудь! Где будете… Дмитрий Владимирович, вы ему подскажите, а то он не знает еще!
Дмитрий Владимирович посмеялся.
Егор оглянулся на Любу и некоторое время смотрел на нее. Потом повернулся и пошел за директором. Тот подождал его.
- Сам из каких мест? - спросил директор.
- Я-то? Я здешний. Из вашего района, деревня Листвянка.
- Листвянка? У нас нет такой.
- Как нет? Есть.
- Да нету! Я-то знаю свой район.
- Странно… Куда же она девалась? - Егору не понравился директор: довольный, гладкий… Но особенно не по нутру, что довольный. Егор не переваривал довольных людей. - Была деревня Листвянка, я хорошо помню.
Директор внимательно посмотрел на Егора.
- М-да, - сказал он. - Наверно, сгорела.
- Наверно, сгорела. Жалко - хорошая была деревня.
- Ну, так поедешь со мной?
- Поеду. Мы же и собрались ехать. Правильно я вас понял?
И поехали они по просторам совхоза-гиганта, совхоза-миллионера.
- Чего так со мной заговорил-то? - спросил директор.
- Как?
- Ну… как: Ванькой сразу прикинулся. Зачем?
- Да не люблю, когда с биографии сразу начинают. Биография - это слова, ее всегда можно выдумать.
- Ну-у, как же так? Как это можно биографию выдумать?
- Как? Так… Документов у меня никаких нету, кроме одной справки, никто меня тут не знает - чего хочу, то и наговорю. Если хотите знать, я сын прокурора.
Директор посмеялся. Егор ему тоже не понравился: какой-то бессмысленно строптивый.
- А что? Вон я какой - в шляпе, при галстуке… - Егор посмотрел в зеркальце. - Чем не прокурорский сын?
- Я же не спрашиваю с тебя никаких документов. Без прав даже едем. Напоремся вот на участкового - что делать?
- Вы - хозяин.
Подъехали к пасеке. Директор легко выпрыгнул из машины.
- У меня тут дельце одно. А то, хошь, пойдем со мной - старик медом угостит.
- Нет, спасибо. - Егор тоже вышел на волю. - Я вот тут… пейзажем полюбуюсь.
- Ну, смотри. - И директор ушел.
А Егор стал любоваться пейзажем. Посмотрел вокруг. Подошел к березке, потрогал ее.
- Что? Начинаешь слегка зеленеть? Скоро уж, скоро… Оденешься. Надоело голой-то стоять? Ишь ты какая… Скоро нарядная будешь.
Из избушки вышел дед-пасечник.
- А что не зайдешь-то? - крикнул Егору с крыльца. - Иди чайку стакан выпей!
- Спасибо, батя! Не хочу.
- Ну, гляди. - И дед ушел.
Вскоре вышел и директор. Дед провожал его.
- Заезжайте почаще, - приветливо говорил дед. - Чай, по дороге. То и дело ездите туг.
- Спасибо, отец, спасибо. Поехали.
Поехали.
- Вот… - сказал директор, устраивая какой-то сверточек между сиденьями. - Есть вещество такое - прополис, пчелиный клей, иначе.
- Язву желудка лечит?
- Да. Что, болел? - повернулся директор.
- Нет, слыхал просто.
- Да. Вот один человек заболел, надо помочь: хороший человек.
- Говорят, здорово помогает.
- Да, говорят, помогает.
Впереди показалась деревня.
- Меня ссадишь у клуба, - сказал директор, - а сам съездишь в Сосновку - здесь, семь километров: привезешь бригадира Савельева. Если нет дома, спроси, где он, найди.
Егор кивнул.
Ссадил у клуба директора и уехал.
К клубу сходились мужики, женщины, парни, девушки. И люди пожилые тоже подходили. Готовилось какое-то собрание. Директора окружили, он что-то говорил и был опять очень уверен и доволен.
Молодые люди отбились в сторонку, и там тоже шел оживленный разговор. Часто смеялись.
Старики курили у штакетника.
На фасаде клуба висели большие плакаты. Все походило на праздник, к которому люди привыкли.
Клуб был новый, недавно выстроенный: возле фундамента еще лежала груда кирпичей и стоял старый кузов самосвала с застывшим цементом.
Егор привез бригадира Савельева и пошел искать директора. Ему сказали, что директор уже в клубе, на сцене, за столом президиума.
Егор прошел через зал, где рассаживались рабочие совхоза, поднялся на сцену и подошел сзади к директору.
Директор разговаривал с каким-то широкоплечим человеком, тряс бумажкой. Егор тронул его за рукав.
- Владимирыч…
- А? А-а. Привез? Хорошо, иди.
- Нет… - Егор позвал директора в сторонку и, когда они отошли, где их не могли слышать, сказал: - Вы сами умеете на машине?
- Умею. А что такое?
- Я больше не могу. Доехайте сами - не могу больше. И ничего мне с собой не поделать, я знаю.
- Да что такое? Заболел, что ли?