Егор включил магнитофон. И грянул тот самый марш, под который Егор входил в "малину". Жизнерадостный марш, жизнеутверждающий. Он странно звучал здесь, в крестьянской избе, - каким-то нездешним ярким движением вломился в мирную беседу. Но движение есть движение: постепенно разговор за столом стих. И все сидели и слушали марш-движение.
А ночью было тихо-тихо. Светила в окно луна.
Егору постелили в одной комнате со стариками, за цветастой занавеской, которую насквозь всю прошивал лунный свет.
Люба спала в горнице. Дверь в горницу была открыта. Там тоже было тихо.
Егору не спалось. Эта тишина бесила.
Он приподнял голову, прислушался… Тихо. Только старик похрапывает да тикают ходики.
Егор ужом выскользнул из-под одеяла и, ослепительно белый, в кальсонах и длинной рубахе, неслышно прокрался в горницу. Ничто не стукнуло, не скрипнуло… Только хрустнула какая-то косточка в ноге Егора, в лапе где-то.
Он дошел уже до двери горницы. И ступил уже шаг-другой по горнице, когда в тишине прозвучал отчетливый, никакой не сонный голос Любы:
- Ну-ка, марш на место!
Егор остановился. Малость помолчал…
- А в чем дело-то? - спросил он обиженно, шепотом.
- Ни в чем. Иди спать.
- Мне не спится.
- Ну, так лежи… думай о будущем.
- Но я хотел поговорить! - стал злиться Егор. - Хотел задать пару вопросов…
- Завтра поговорим. Какие вопросы ночью?
- Один вопрос! - вконец обозлился Егор. - Больше не задам…
- Любка, возьми чего-нибудь… Возьми сковородник, - раздался вдруг голос старухи сзади, тоже никакой не заспанный.
- У меня пестик под подушкой, - сказала Люба.
Егор пошел на место.
- Поше-ол… На цыпочках. Котяра, - сказала еще старуха. - Думает, его не слышут. Я все слышу. И вижу.
- Фраер!.. - злился шепотом Егор за цветастой занавеской. - Отдохнуть душой!.. Телом!.. Фраер со справкой!
Он полежал тихо… Перевернулся на другой бок.
- Луна еще, сука!.. Как сдурела. - Он опять перевернулся. - Круговую оборону заняли, понял! Кого охранять, спрашивается?
- Не ворчи, не ворчи там, - миролюбиво уже сказала старуха. - Разворчался.
И вдруг Егор громко, отчетливо, остервенело процитировал:
- Ее нижняя юбка была в широкую красную и синюю полоску и казалась сделанной из театрального занавеса. Я бы много дал, чтобы занять первое место, но спектакль не состоялся. - Пауза. И потом в тишину из-за занавески полетело еще - последнее, ученое: - Лихтенберг! Афоризмы!
Старик перестал храпеть и спросил встревоженно:
- Кто? Чего вы?
- Да вон… ругается лежит, - сказала старуха недовольно. - Первое место не занял, вишь.
- Это не я ругаюсь, - пояснил Егор. - А Лихтенберг.
- Я вот поругаюсь, - проворчал старик. - Чего ты там?
- Это не я! - раздраженно воскликнул Егор. - Так сказал Лихтенберг. И он вовсе не ругается, он острит.
- Тоже, наверно, булгахтер? - спросил старик не без издевки.
- Француз, - откликнулся Егор.
- А?
- Француз!
- Спите! - сердито сказала старуха. - Разговорились.
Стало тихо. Только тикали ходики.
И пялилась в окошки луна.
Наутро, когда отзавтракали и Люба с Егором остались одни за столом, Егор сказал:
- Так, Любовь… Еду в город заниматься эки… ров… экипировкой. Оденусь.
Люба спокойно, чуть усмешливо, но с едва уловимой грустью смотрела на него. Молчала, как будто понимала нечто большее, чем то, что ей сказал Егор.
- Ехай, - сказала она тихо.
- А чего ты так смотришь? - Егор и сам засмотрелся на нее, на утреннюю, хорошую. И почувствовал тревогу от возможной разлуки с ней. И ему тоже стало грустно, но он грустить не умел - он нервничал.
- Как?
- Не веришь мне?
Люба долго опять молчала.
- Делай как тебе душа велит, Егор. Что ты спрашиваешь - верю, не верю?.. Верю я или не верю - тебя же это не остановит.
Егор нагнул свою стриженую голову.
- Я бы хотел не врать, Люба, - заговорил он решительно. - Мне всю жизнь противно врать… Я вру, конечно, но от этого… только тяжелей жить. Я вру и презираю себя. И охота уж добить свою жизнь совсем, вдребезги. Только бы веселей и желательно с водкой. Поэтому сейчас я не буду врать: я не знаю. Может, вернусь. Может, нет.
- Спасибо за правду, Егор.
- Ты хорошая, - вырвалось у Егора. И он засуетился, хуже того, занервничал. - Повело!.. Сколько ж я раз говорил это слово. Я же его замусолил. Ничего же слова не стоят! Что за люди!.. Дай, я сделаю так. - Егор положил свою руку на руку Любы. - Останусь один и спрошу свою душу. Мне надо, Люба.
- Делай, как нужно. Я тебе ничего не говорю. Уйдешь, мне будет жалко. Жалко-жалко! Я, наверно, заплачу… - У Любы и теперь на глазах выступили слезы. - Но худого слова не скажу.
Егору вовсе стало невмоготу: он не переносил слез.
- Так… Все, Любовь. Больше не могу - тяжело. Прошу пардона.
И вот шагает он раздольным молодым полем… Поле непаханое, и на нем только-только проклюнулась первая остренькая травка. Егор шагает широко. Решительно. Упрямо. Так он и по жизни своей шагал, как по этому полю, - решительно и упрямо. Падал, поднимался и опять шел. Шел - как будто в этом одном все исступление, чтобы идти и идти, не останавливаясь, не оглядываясь, как будто так можно уйти от себя самого.
И вдруг за ним - невесть откуда, один за одним - стали появляться люди. Появляются и идут за ним, едва поспевают. Это все его дружки, подружки, потертые, помятые, с бессовестным откровением в глазах. Все молчат. Молчит и Егор - шагает. А за ним толпа все прибывает… И долго шли так. Потом Егор вдруг резко остановился и, не оглядываясь, с силой отмахнулся от всех и сказал зло, сквозь зубы:
- Ну, будет уж! Будет!
Оглянулся. Ему навстречу шагает один только Губошлеп. Идет и улыбается. И держит руку в кармане. Егор стиснул крепче зубы и тоже сунул руки в карманы… И Губошлеп пропал.
…А стоял Егор на дороге и поджидал: не поедет ли автобус или какая-нибудь попутная машина - до города.
Одна грузовая показалась вдали.
Работалось и не работалось Любе в тот день… Перемогалась душой. Призналась нежданно подруге своей, когда отдоились, молоко увезли и они выходили со скотного двора:
- Гляди-ка, Верка, присохла ведь я к мужику-то. - Сказала и сама подивилась. - Ну, надо же! Болит и болит душа - весь день.
- Так а совсем уехал-то? Чего сказал-то?
- Сам, говорит, не знаю.
- Да пошли ты его к черту! Плюнь. Ка-кой! "Сам не знаю". У него жена где-нибудь есть. Что говорит-то?
- Не знаю. Никого, говорит, нету.
- Врет! Любка, не дури: прими опять Кольку, да живите. Все они пьют нынче! Кто не пьет-то? Мой вон позавчера пришел… Ну, паразит!.. - И Верка, коротконогая живая бабочка, по секрету, негромко рассказала: - Пришел, кэ-эк я его скалкой огрела! Даже сама напугалась. А утром встал - голова, говорит, болит, ударился где-то. Я ему: пить надо меньше. - И Верка мелко-мелко засмеялась.
- И когда успела-то? - удивилась опять Любка своим мыслям.
- А? - не поняла Верка.
- Да когда, говорю, успела-то? Видела-то… всего сутки. Как же так? Неужели так бывает?
- Он за что сидел-то?
- За кражу… - И Любка беспомощно посмотрела на подругу.
- Шило на мыло, - сказала та. - Пьяницу на вора… Ну и судьбина тебе выпала! Живи одна, Любка. Может, потом путный какой подвернется. А ну-ка да его опять воровать потянет? Что тогда?
- Что тогда? Посадют.
- Ну, язви тебя-то! Ты что, полоумная, что ли?
- А я сама не знаю, чего я. Как сдурела. Самой противно… Вот болит и болит душа, как, скажи, век я его знала. А знала - сутки. Правда, он целый год письма слал…
- Да им там делать-то нечего, они и пишут.
- Но ты бы знала, какие письма!..
- Про любовь?
- Да нет… Все про жизнь. Он, правда, наверно, повидал много, черт стриженый. Так напишет - прямо сердце заболит, читаешь. И я уж и не знаю: то ли я его люблю, то ли мне его жалко. А вот болит душа - и все.
А Егор в это самое время делал свои дела в райгороде.
Перво-наперво он шикарно оделся.
Шел по улице небольшого деревянного городка, по деревянному тротуару, в новеньком костюме, при галстуке, в шляпе, руки в карманах.
Зашел на почту. Написал на телеграфном бланке адрес, сумму прописью и несколько слов привета. Подал бланк, облокотился возле окошечка и стал считать деньги.
- "Деньги передашь Губошлепу", - прочитала девушка в окошечке. - Губошлеп - это фамилия, что ли?
Егор секунду-две думал. И сказал:
- Совершенно верно, фамилия.
- А чего же вы пишете с маленькой буквы? Ну и фамилия!..
- Бывают похуже, - сказал Егор. - У нас в тресте один был - Пистонов.
Девушка подняла голову. Она была очень миленькая девушка, глазастенькая, с коротким тупым носиком.
- Ну и что?
- Ничего. Фамилия, мол, Пистонов. - Егор был серьезен. Он помнил, что он в шляпе.
- Ну, и… нормальная фамилия.
- Вообще-то нормальная, - согласился Егор. И вдруг забыл, что он в шляпе, улыбнулся. И обеспокоился. - Скажите, пожалуйста, - сунулся он в окошечко, - вот я приехал с золотых приисков, а у меня совершенно тут никаких знакомых…
- Ну и что? - не поняла девушка.
- У вас есть молодой человек? - прямо спросил Егор.
- А вам что? - Тупоносенькая вроде не очень удивилась, а даже оставила работу и смотрела на Егора.
- Я в том смысле, что не могли бы мы вместе совершить какое-нибудь уникальное турне по городу?
- Гражданин!.. - строго повысила голос девушка. - Вы не хамите тут! Вы деньги переводите? Вот и переводите.
Егор вылез из окошечка. Он обиделся. Зачем же надо было оставлять работу и смотреть ласково? Егор так только и понимал теперь: девушка, прежде чем зарычать, смотрела на него ласково. К чему, спрашивается, эти разные штучки-дрючки?
- И сразу на арапа берут! - негромко возмутился он. - "Гражданин!.." Какой я вам гражданин? Я вам - товарищ и даже друг и брат.
Девушка опять подняла на него большие серые глаза.
- Работайте, работайте, - сказал Егор. - А то только глазками стрелять туда-сюда!
Девушка хмыкнула и склонилась к бланку.
- Шляпу, главное, надел, - не удержалась и сказала она, не глядя на Егора.
И квиточек отдала, тоже не глядя: положила на стойку и занялась другим делом. И попробуй отвлеки ее от этого дела.
- Шалашовки, - ругался Егор, выходя с почты. - Вы у меня танец маленьких лебедей будете исполнять. Краковяк!.. - Он зашагал к вокзальному ресторану. - Польку-бабочку! - Егор накалял себя. В глазах появился тот беспокойный блеск, который свидетельствовал, что душа его стронулась и больно толкается в груди. Он прибавил шагу. - Нет, как вам это нравится! Марионетки. Красные шапочки… Я вам устрою тут фигурные катания! Я наэлектризую здесь атмосферу и поселю бардак. - Дальше он и вовсе бессмысленно бормотал, что влетит в голову: - Тарьям-па-пам, та-рьям па-пам!.. Тарьям-папам-папам-папам…
В ресторане он заказал бутылку шампанского и подал юркому человеку, официанту, бумажку в двадцать пять рублей и сказал:
- Спасибо. Сдачи не нужно.
Официант даже растерялся…
- Очень благодарен, очень благодарен…
- Ерунда, - сказал Егор. И показал рукой, чтоб официант присел на минуточку. Официант присел на стул рядом. - Я приехал с золотых приисков, - продолжал Егор, изучая податливого человечка, - и хотел вас спросить: не могли бы мы здесь где-нибудь организовать маленький бардак?
Официант машинально оглянулся…
- Ну, я грубо выразился… Я волнуюсь, потому что мне деньги жгут ляжку. - Егор вынул из кармана довольно толстую пачку десятирублевок и двадцатипятирублевок. - А? Их же надо пристроить. Как вас зовут, простите?
Официант при виде этой пачки очень обеспокоился, но изо всех сил старался хранить достоинство. Он знал: людям достойным платят больше.
- Сергей Михайлович.
- А? Михайлыч… Нужен праздник. Я долго был на Севере…
- Я, кажется, придумал, - сказал Михайлыч, изобразив сперва, что он внимательно подумал. - Вы где остановились?
- Нигде. Я только приехал.
- По всей вероятности, можно будет сообразить… Что-нибудь, знаете, вроде такого пикничка - в честь прибытия, так сказать.
- Да, да, да, - заволновался Егор. - Такой небольшой бардак. Аккуратненький такой бардельеро… Забег в ширину. Да, Михайлыч? Вы мне что-то с первого взгляда понравились! Я подумал: вот с кем я взлохмачу мои деньги!
Михайлыч искренне посмеялся.
- А? - спросил Егор. - Чего смеешься?
- О'кей! - весело сказал Михайлыч. - Ми фас понъяль.
Поздно вечером Егор полулежал на плюшевом диване и разговаривал по телефону с Любой. В комнате был еще Михайлыч, и заходила и что-то тихонько спрашивала Михайлыча востроносая женщина с бородавкой на виске.
- Але-е! Любаша!.. - кричал Егор. - Я говорю: я в военкомате! Никак не могу на учет стать! Поздно?.. А здесь допоздна. Да, да. - Егор кивнул Михайлычу. - Да, Любаша!
Михайлыч приоткрыл дверь комнаты, громко хлопнул и громко пошел мимо Егора. И когда был рядом, громко крикнул:
- Товарищ капитан! Можно вас на минуточку?!
Егор кивнул ему головой, мол, хорошо, и продолжал разговаривать. А Михайлыч в это время беззвучно показушно хохотал.
- Любаша, ну что же я могу сделать?! Придется даже ночевать, наверно. Да, да…
Егор долго слушал и "дакал". И улыбался, и смотрел на фальшивого Михайлыча счастливо и гордо. Даже прикрыл трубку ладошкой и сообщил: - Беспокоюсь, говорит. И жду.
- Жди-жди, дол… - подхватил было угодливый Михайлыч, но Егор взглядом остановил его.
- Да, Любушка!.. Говори, говори: мне нравится слушать твой голосок. Я даже волнуюсь!..
- Ну, дает! - прошептал в притворном восхищении Михайлыч. - Волнуюсь, говорит!.. - И опять засмеялся. Бессовестно он как-то смеялся: сипел, оскалив фиксатые зубы. Егор посулил хорошо заплатить за праздник, поэтому он старался.
- Ночую-то? А вот тут где-нибудь, на диванчике… Да ничего! Ничего, мне не привыкать. Ты за это не беспокойся! Да, дорогуша ты моя!.. Малышкина ты моя милая!.. - У Егора это рванулось так искренне, так душевно, что Михайлыч даже перестал изображать смех. - До свидания, дорогая моя! До свидания, целую тебя… Да я понимаю, понимаю. До свидания.
Егор положил трубку и некоторое время странно смотрел на Михайлыча - смотрел и не видел его. И в эту минуту как будто чья-то ласковая незримая ладонь гладила его по лицу, и лицо Егора потихоньку утрачивало обычную свою жестокость, строптивость.
- Да… - сказал Егор, очнувшись. - Ну что, трактирная душа? Займемся развратом? Как там?
- Все готово.
- Халат нашли?
- Нашли какой-то… Пришлось к одному старому артисту поехать. Нет ни у кого!
- А ну?
Егор надел длинный халат, стеганый, местами вытертый. Огляделся.
- Больше нигде нету, - оправдывался Михайлыч.
- Хороший халат, - похвалил Егор. - Н-ну… как я велел?
Михайлыч вышел из комнаты.
Егор прилег с сигаретой на диван.
Михайлыч вошел и доложил:
- Народ для разврата собрался!
- Давай, - кивнул Егор.
Михайлыч распахнул дверь… И Егор в халате, чуть склонив голову, стремительно, как Калигула, пошел развратничать.
"Развратничать" собрались диковинные люди: больше пожилые. Были и женщины, но какие-то все на редкость некрасивые, несчастные. Все сидели за богато убранным столом и с недоумением смотрели на Егора. Егор заметно оторопел, но вида не подал.
- Чего взгрустнули?! - весело и громко сказал Егор. И пошел во главу стола. Остановился и внимательно оглядел всех.
- Да, - не удержался он. - Сегодня мы оторвем от хвоста грудинку. Ну!.. Налили.
- Мил человек, - обратился к нему один из гостей, пожилой, старик почти, - ты объясни нам: чего это мы праздноваем-то! Случай какой… или чего?
Егор некоторое время думал.
- Мы собрались здесь, - негромко, задумчиво, как на похоронах, начал Егор, глядя на бутылки шампанского, - чтобы… - Вдруг он поднял голову и еще раз оглядел всех. И лицо его опять разгладилось от жесткости и напряжения. - Братья и сестры, - проникновенно сказал он, - у меня только что от нежности содрогнулась душа. Я понимаю, вам до фени мои красивые слова, но дайте все же я их скажу. - Егор говорил серьезно, напористо, даже торжественно. Он даже немного прошелся, сколь позволило место, и опять оглядел всех. - Весна… - продолжал он. - Скоро зацветут цветочки. Березы станут зеленые… - Егор чего-то вовсе заволновался и замолчал. Он все еще слышал родной голос Любы, и это путало и сбивало.
- Троица скоро, чего же, - сказал кто-то за столом.
- Можно идти и идти, - продолжал Егор. - Будет полянка, потом лесок, потом в ложок спустился - там ручеек журчит… Я непонятно говорю? Да потому что я, как фраер, говорю и стыжусь своих же слов! - Егор всерьез на себя рассердился. И стал валить напропалую - зло и громко, как если бы перед ним стояла толпа несогласных. - Вот вы все меня приняли за дурака - взял триста рублей и ни за что выбросил. Но если я сегодня люблю всех подряд! Я сегодня нежный, как самая последняя… как корова, когда она отелится. Пусть пикничка не вышло - не надо! Даже лучше. Но поймите, что я не глупый, не дурак. И если кто подумает, что мне можно наступить на мозоль, потому что я нежный, - я тем не менее не позволю. Люди!.. Давайте любить друг друга! - Егор почти закричал это. И сильно стукнул себя в грудь. - Ну чего мы шуршим, как пауки в банке? Ведь вы же знаете, как легко помирают?! Я не понимаю вас… - Егор прошелся по-за столом. - Не понимаю! Отказываюсь понимать! И себя тоже не понимаю, потому что каждую ночь вижу во сне ларьки и чемоданы. Все! Идите, воруйте сами… Я сяду на пенек и буду сидеть тридцать лет и три года. Я шучу. Мне жалко вас. И себя тоже жалко. Но если меня кто-нибудь другой пожалеет или сдуру полюбит, я… не знаю, мне будет тяжело и грустно. Мне хорошо, даже сердце болит - но страшно. Мне страшно! Вот штука-то… - неожиданно тихо и доверчиво закончил Егор. Помолчал, опустив голову, потом добро посмотрел на всех и велел: - Взяли в руки по бутылке шампанского… взяли, взяли! Взяли? Откручивайте, там проволочки такие есть, - стреляйте!
Все задвигались, заговорили… Под шум и одобрение захлопали бутылки.
- Наливайте быстрей, пока градус не вышел! - распорядился Егор.
- А-а, правда, - выходит! Давай стакан!.. Подай-ка стакан, кум! Скорей!
- Эх, язви тебя!.. Пролил маленько.
- Пролил?
- Пролил. Жалко - добро такое.
- Да, штука веселая. Гли-ка, прямо кипит, кипит! Как набродило. Видно, долго выдерживают.
- Да уж, конечно! Тут уж, конечно, стараются…
- Ух, а шипит-то!
- Милые мои! - с искренней нежностью и жалостью сказал Егор. - Я рад, что вы задвигались и заулыбались. Что одобряете мое шампанское. Я все больше и больше люблю вас!
На Егора стеснялись открыто смотреть - такую он порол чушь и бестолочь. Затихали, пока он говорил, смотрели на свои стаканы и фужеры.
- Выпили! - сказал Егор.
Выпили.
- С ходу - еще раз! Давай!