- Приходят черт те когда и торчат на свету! Легавый заметит - всех выгонит.
Майар оробел и остановился. Но Доминик взял его за руку и, не отвечая на ругань, полез вперед, спотыкаясь о лежащие тела, наступая на руки и на ноги. Крики усилились:
- Куда прете-то? Говорят вам, нет больше места! Совсем ошалели.
- Сволочь, ты что, не видишь, куда ногу ставишь? Разуй глаза!
А из самой глубины, из угла, где было самое лучшее, самое теплое место, раздался молодой голос, заглушивший все остальные голоса:
- Эх, и схлопочут же они у меня сейчас по харе, спорим?
Тотчас воцарилось молчание, а один бродяга дернул Майара снизу за брюки и прошептал:
- Ложись, что ли, я подвинусь.
И добавил, когда старик улегся рядом с ним на асфальт:
- Пошумели, поругались - и будет. А то сразу - "по харе"… Ну и народ!
Доминик тоже кое-как втиснулся между двумя бедолагами, уткнувшись головой в живот третьему. Он был вполне счастлив - до следующего утра. Здесь было тепло, уютно, и так по-домашнему пахло пригревшимся человеческим телом. Ощущая, как мерно колышется грудь соседа, слушая храп всей нищей братии, он подумал, что жизнь все-таки неплохая штука. Вспомнив об обещанном назавтра кофе, он даже вздохнул от наслаждения, но тут же испугался, как бы этот чудак не потерял свои восемь пятьдесят, или как бы у него их не украли, пока он спит. Осторожно, чтобы не разбудить соседей, он встал на колени и в темноте, на ощупь, стал искать Майара. Его рука наткнулась на пиджак из толстого сукна, и он подумал, что это пиджак Май-ара, который ему так понравился. Доминик нащупал отвороты, добрался до ворота, коснулся шершавой кожи лица, задел пальцем жесткий ус. Он легонько потряс лежавшего за плечо и сказал ему на ухо:
- Эй, береги свои восемь пятьдесят, а то тут есть такие - на ходу подметки рвут. Проверь, все ли деньги на месте.
Человек, которого Доминик разбудил - это был вовсе не Майар, - что-то проворчал, потянулся и со сна машинально повторил:
- Проверь, все ли деньги на месте.
Охваченный внезапной надеждой, он вскочил, стал лихорадочно рыться в карманах, ничего не нашел и, разочарованный, попытался было снова уснуть; но тут же ему представилась целая куча золотых монет, и всякий сон пропал. Он разбудил одного соседа, потом другого и шепнул им:
- Ребята, деньги! Один сказал, их тут полно - и бумажки, и золото.
Бродяги в первый момент оцепенели от радости, а потом принялись распространять новость направо и налево. Над темной грудой скрючившихся тел поднялся глухой гомон, в котором повторялись два слова: "деньги" и "золото". Благая весть переходила из уст в уста, перекатывалась от стены к стене закутка. Люди повторяли все снова и снова, что нищете конец, что каждому теперь хватит денег до конца жизни. Это было как видение земли обетованной, возникшее среди ночи в заспанных головах бродяг. Запоздалый прохожий, возвращавшийся из дома веселья, услышал в темноте под сводами виадука хор таких умиленных голосов, такой безмятежный, счастливый смех, что, охваченный ужасом, пустился бежать.
Майар воспринял перемену в судьбе со слезами радости.
- Все, больше не придется горе мыкать, таскаться, как бродячий пес, по улицам, среди людей, которые тебя и знать не хотят. Теперь и мы богачи. Никогда я больше не буду один, не буду трястись от страха. Все у меня будет - и силы, и молодость! Хорошо быть богачом!
Вся нищая братия заливалась счастливым смехом. Их радость была так велика, их измученная плоть была так возбуждена ею, что они потеряли всякую способность соображать. Из темноты закутка смотрели они ослепленными глазами на свет фонаря, заливавший бульвар, и казалось им, что вот оно, золото их богатства.
- Денег-то, денег! - бормотал Майар. - Навалом!
И он раскрывал объятия этому сокровищу, расстегнув ворот рубахи, подставлял ему грудь.
- Денег-то, денег!
Вокруг него бродяги заходились от восторга. Вдруг он вспомнил о своем товарище и позвал:
- Доминик, ты здесь? Это я, Майар. Ты где?
- Здесь я, - отозвался Доминик. - Ну, как, доволен, что пошел со мной? Повезло тебе…
- Что да, то да, повезло, да еще как! Дай руку!
Они взялись за руки. Ладонь старика была горячая, как у больного, и дрожала.
- Доминик, теперь у тебя и нога пройдет. Мы теперь богачи. Она уже прошла, нога…
- Точно, - подтвердил Доминик спокойным голосом. - Ведь мы теперь богачи.
Майар изо всех сил сжал его руку и опять забормотал, как помешанный:
- Денег-то, денег!
И все бродяги повторяли за ним: "Денег-то, денег, денег-то, денег…"
Доминик потихоньку отпустил горячую руку Майера и сказал:
- Не суетись ты так, старина. Лег бы ты лучше и лежал бы себе спокойно. Завтра будет день.
Но старик не слушал его - он упивался бредом, охватившим все это обезумевшее стадо.
- Майар, дружище, - повторил Доминик. - Завтра будет день.
Но гул сердитых голосов заглушил его последние слова. В свете фонаря бродяги увидели силуэт человека, который тащился к их убежищу. Это был такой же бедолага, как они; он еле волочил ноги и громко шаркал подошвами об асфальт. Когда он подошел ближе, стало видно, что одет он как нищий. На нем было изношенное пальто, которое развевалось на ветру, как бабья кофта, и, глядя, как он едва не падает под напором ветра, можно было заключить, что в животе у него давно уже пусто и единственное, что его еще держит на ногах, это надежда хотя бы немного согреться.
- Нету больше места! - крикнул один. - Пусть убирается. Никого не пустим!
- Точно, - подхватил другой. - Пришел, понимаешь, на готовенькое. Этак каждый захочет…
- Нас и так полно. Мы тоже вот так горе мыкали - пусть сам выкручивается, как знает.
Тем временем человек медленно продвигался вперед и за воем ветра не слышал злобных криков, раздававшихся из темноты. Подойдя вплотную, он, наконец, разобрал, что они кричат, но как будто не придал этому особого значения. Завсегдатай квартала, он привык к тому, что пришедшие сюда первыми держатся за свои места и неохотно пускают других. Но когда он собрался было протиснуться внутрь закутка, в криках бродяг зазвучала неподдельная угроза:
- Катись отсюда, воровская морда! Здесь тебе не место!
И хор бродяг дружно завопил:
- Ворюга! Обормот! Здесь только для богатых, понимаешь, для богатых! Иди, откуда пришел!
- Голодранец! Доходяга! Чтоб духу твоего здесь не было!
Майар встал во весь рост и кричал, трясясь от злости:
- Да не пускайте вы его! Гоните его в шею! А не то плакали наши денежки - все заграбастает, проклятый жлоб!
- Вали отсюда, бандитская рожа! У самого ни гроша за душой, а туда же, лезет!
С молчаливой настойчивостью вновь пришедший пытался пробраться вперед. Но когда его ударили каблуком по лодыжке, он остановился и запротестовал:
- Да вы что, кто же так делает? Я уже час, наверно, иду, устал как собака. Пустите меня. Если подвинуться, места всем хватит, еще теплее будет.
- Ничего, нам с нашими денежками и так тепло. Проваливай.
Доминик захотел было вступиться за беднягу. Не вставая с места, он сказал усталым голосом:
- Господи, да пустите вы его. Поорали - и хватит. Куда он пойдет, в такую-то погоду? Ну, будет одним богачом больше - ничего, не обеднеем.
К счастью, там, где он лежал, было так темно, что другие не разобрали, кто говорит, - иначе бы ему несдобровать. Злобный вой покрыл этот призыв к примирению.
- Черта с два! Ничего он не получит! Явился на готовенькое…
- Когда ты идешь мимо магазина, тебе же не предлагают залезть в кассу?
Тот парень, который час назад грозился расквасить морду Майару и Доминику, зарычал из своего угла:
- Чеши отсюдова, гад, да по-быстрому! А то - в брюхо каблуком!
Хор одобрительно загудел. Майар орал громче всех:
- Правильно! В брюхо каблуком!
Перед такой свирепостью пришелец отступил. Но, прежде чем уйти, он робко осведомился:
- Вы, значит, такие богатые?
- Спрашиваешь! Он еще спрашивает! Да если б ты знал, сколько тут всего… И бумажки, и золото!
- Господи, - вздохнул бедняга, голодный и замерзший. - Господи… У вас столько всего: и бумажки, и золото…
Он умоляюще простер к ним руки, но такой безжалостный смех раздался ему в ответ, что он ушел, еще ниже сгорбившись и еще тяжелее волоча ноги.
И пока его жестокосердные братья засыпали счастливым сном, озаренным блеском золота, отверженный бродяга бродил вокруг их убежища. Боязливо, с почтительного расстояния созерцал он этот темный угол, глубокий и таинственный, как заколдованная пещера из восточной сказки. И, пораженный этим зрелищем, забывал он голод и холод, забывал и то, что завтра будет день. Дежурный постовой заметил, что он уже четверть часа стоит на одном месте, и велел ему идти своей дорогой. Отверженный двинулся в сторону бульвара Мажента, и сердце его сжималось все горше, по мере того как он отдалялся от сокровища.
"Почему все им одним? - думал он. - Не может быть, чтоб это только для них. Сами они воры - хотят зажать наши деньги".
Ему показалось, что он понял: небесную благодать, ниспосланную всем беднякам, хотят отвратить от ее изначального предназначения. И тогда он решил восстановить попранную справедливость. Повсюду, куда только в силах были нести его натруженные ноги, во все концы Парижа, во все углы, где бездомные спят тяжелым сном, не дарующим отдохновения, понес он тревожную весть.
- Это на нас на всех дано, - объяснял он. - Они не имеют права. В общем, которые хотят разбогатеть, пусть приходят туда, как только начнет светать.
И вот все парижские бродяги - и те, что спят под мостами, и завсегдатаи вокзалов, которые скрываются в темных углах от бдительных взоров железнодорожных служащих, и те, что ночуют в крытых галереях общественных зданий, и те, что слоняются ночь напролет среди тележек центрального рынка, и те, что в неверном свете фонарей Монмартра поджидают милостыню от проституток и подвыпивших гуляк; жители кладбищ, подземных переходов, тупиков и подвалов, - все покинули свои скамейки, ящики, решетки метро и двинулись к перекрестку счастливых. По четырем сходящимся бульварам - Барбес, Рошешуар, Мажента и Шапель - тянулись они длинными вереницами, скапливались на тротуарах вокруг станции метро и в благоговейном молчании ждали чуда.
Уютно устроившись в своем закутке, счастливые обладатели несметных богатств и не подозревали об этом сборище. Первые поезда метро прогремели по виадуку над их головами и возвестили им начало нового дня. В рассветной полудреме они не решались открыть глаза, теснее прижимались друг к другу и каждый старался удержать остаток ночи, уткнувшись лицом в жилетку соседа.
Майар лежал на куче золота, которую он целиком прикрывал полами расстегнутого пиджака. С каждым выдохом из его груди, прижатой к асфальту, вырывался тихий стон. Время от времени сквозь стиснутые зубы он бормотал обрывки фраз - жалобы и угрозы.
- Ворюга… Гоните его… все заграбастает…
Кто-то из лежавших рядом случайно навалился ему на плечо. Старик вздрогнул, вскинулся и, вытянув перед собой руки, чтобы схватить ускользающее богатство или вцепиться в горло похитителя, обвел все вокруг замутненным взглядом. Тучи почти рассеялись: над больницей Ларибуазьер открылся большой кусок голубого неба. В конце бульвара Шапель всходило солнце; его неяркий свет лег на асфальт справа и слева от виадука. Вокруг темной кучи неподвижно лежавших бродяг снова скрежетала и лязгала жизнь.
Старик остро ощутил, что ему чего-то не хватает - чего-то такого, что ему больше никогда не встретится на пути. Он закричал:
- Опять все сначала! Опять нищий! Опять бездомный! Не хочу!
Его товарищи по ночлегу зашевелились, подняли головы, пытаясь понять, почему он кричит. Вне себя от разочарования старик встал и, не глядя, куда он ставит ноги, шагая чуть ли не по животам, отправился было прочь, бессвязно бормоча и чертыхаясь. Доминик забеспокоился, тоже вскочил и позвал:
- Эй, Майар! Куда ты с деньгами-то?
От этих слов в головах бродяг пробудилась память о великолепном и жестоком видении прошедшей ночи. Деньги, которые им тогда пригрезились наяву, с мыслью о которых они засыпали, снова возникли перед их внутренним взором; каждому снова захотелось упиться зрелищем золота, прижать его к пустому животу.
- Наши деньги! Он уходит с нашими деньгами!
Вся компания бросилась в погоню за Майаром.
- Деньги! Наши деньги! Держи его!
И тут полчище бродяг, скопившееся на тротуарах, все сразу сорвалось с места и кинулось под своды виадука. Тысячеголосый рев заглушил шум и гудки автомобилей и даже грохот поездов надземки:
- Деньги! Даешь деньги!
Толпа одержимых, требовавших свои деньги, захлестнула Майара. Но в мозгах бродяг все настолько перепуталось, что на старика никто не обратил внимания. Его уже забыли.
- Деньги! Отдай деньги!
Майар орал громче других. Он был уверен, что все так и есть, что деньги и в самом деле были и их украли. От бешенства у него глаза чуть не вылезли из орбит. В сумятице и давке раздавались крики:
- Держи его! Держи!
- Вперед, ребята! Живее!
Задние толкали передних, а те, захваченные общим безумием, тоже кричали: "Вперед!" В результате вся масса бродяг бросилась в погоню за призрачным сокровищем вдоль бесконечно длинного бульвара Шапель. Целая армия голодранцев мчалась под сводами виадука, но теперь они бежали молча, чтобы сберечь дыхание. Слышно было только, как тысячи промокших подошв шлепают по асфальту.
В этой неразберихе Доминик успел схватить Майара за ворот пиджака и теперь изо всех сил прижимал его к опоре виадука. Старик рвался как бешеный.
- Пусти! Да пусти же, кому говорят! Ты что, сдурел? Захватят они наши денежки!
- Плюнь, - спокойно отвечал Доминик. - Они их захватят, когда рак на горе свистнет. Пошли лучше кофе выпьем - так будет вернее.
Выдохшись, старик перестал рваться. Глазами, полными зависти, смотрел он, как толпа бродяг с непостижимой быстротой удаляется в сторону Ла Вилет. Калеки, которые не могли выдержать такой гонки, ковыляли в хвосте, отчаянно размахивая костылями.
- Во дают! - пробормотал Доминик. - Теперь они фиг остановятся, так и будут бежать.
Он помолчал и добавил меланхолически-сочувственно:
- Разве что только загремят все скопом в канал. Оно бы и неплохо было - для них же самих…
Майар стоял неподвижно, с застывшим взглядом. Доминик ощутил, как дрожит его рука, которую он держал в своей, и слегка хлопнул его по плечу.
- Брось, не горюй. Ведь это же придурки! Им что ни скажи, они и уши развесят. Идем лучше кофе пить.
Майар повернулся к нему и вдруг заплакал.
- Я понимаю, - сквозь слезы проговорил он, - я все понимаю. Но лучше бы ты отпустил меня с ними.
- Ты что, рехнулся? Не стыдно тебе в твоем-то возрасте? Ну, кончай, папаша, что на тебя нашло? Сразу видно, ты в нашем деле еще совсем не тянешь. Думаешь - что? Захотел жрать - и сразу тебе пожалуйста? Нет, так у нас не бывает…
- Вот именно…
- Ну, ладно, ладно, не тушуйся. Ведь у тебя еще восемь пятьдесят в кармане. Ты их, кстати, не потерял?
Майар пощупал один карман, другой; на лице его отразилось беспокойство. У Доминика сжалось сердце.
- Неужели потерял? Вот лопух!
- Да нет, не должно быть, - пробормотал старик. - Вроде сюда клал… Нет, не сюда…
- Посмотри хорошенько!
Старик порылся еще и удовлетворенно хрюкнул, его лицо покраснело от удовольствия.
- Я их в жилетку сунул, когда спать ложился.
- Ну и напугал же ты меня! - вздохнул Доминик.
Вскоре оба сидели за столиком; перед каждым дымилась большая чашка кофе.
- Кофе пить, - объяснял Доминик, - это тоже уметь надо. Если слишком долго пьешь - остынет. Если слишком быстро - не прочувствуешь. Надо не так и не этак. В общем, делай как я.
Карлик
На тридцать пятом году жизни карлик из цирка Барнабума начал расти. Ученые оказались в затруднительном положении: у них было раз навсегда установлено, что после двадцати пяти лет рост человека прекращается. Поэтому они постарались замять это дело.
Цирк Барнабума завершал гастрольную поездку, конечным пунктом которой был Париж. В Лионе он дал утренник и два вечерних представления, где карлик выступал в своем обычном номере, не возбудив никаких подозрений. Он выходил на арену в щегольском костюме, держась за руку человека-змеи и делая вид, что не может сразу охватить взглядом своего непомерно длинного спутника. Со всех рядов амфитеатра раздавался хохот, потому что один был уж очень высокий, а другой уж очень маленький. Человек-змея выступал огромными шагами: каждый из них равнялся шести-семи шажкам карлика; дойдя до середины круга, он говорил замогильным голосом: "Я немного устал". Когда смех толпы стихал, карлик отвечал голосом маленькой девочки: "Тем лучше, господин Фифрелен, я очень рад, что вы устали". Зрители покатывались со смеху и толкали друг друга в бок, приговаривая: "Они уморительные… Особенно карлик… он такой маленький… а голосок-то какой писклявый". Иногда карлик поглядывал на густую людскую массу, последние ряды которой сливались в полумраке. Смех и взоры зрителей его не смущали, они не огорчали его и не радовали. Перед выходом на арену он никогда не испытывал тревоги, сжимавшей горло другим артистам. Он не нуждался в предельном напряжении сердца и ума, которое требовалось клоуну Патаклаку, чтобы завоевать зрителей. Подобно тому, как Тоби был просто слоном, он был просто карликом, ему незачем было любить публику. По окончании номера он убегал с арены, а человек-змея, ведший его за руку, так забавно приподнимал его на воздух, что со всех скамеек гремели аплодисменты. Тогда господин Луаяль укутывал его плащом и вел к господину Барнабуму, который дарил ему одну или две конфетки, смотря по тому, насколько был доволен его работой.
- Вы превосходный карлик, - говорил господин Барнабум, - но вам надо следить за руками, когда кланяетесь.
- Хорошо, мсье, - говорил карлик.
Потом он шел к наезднице, мадемуазель Жермине, которая ожидала своего выхода у палатки. Розовое трико облегало ее ноги, а грудь была стянута черным бархатным корсажем; она сидела выпрямившись на табурете, стараясь не смять балетную пачку и воротничок из розового газа. Посадив карлика на колени, она целовала его в лоб и гладила по головке, ласково разговаривая с ним. Вокруг нее всегда толпились мужчины, говорившие ей какие-то загадочные слова. Карлик давно уже привык к этим шаблонным речам и мог бы повторить их с соответствующей улыбкой и взглядом, но смысл их оставался для него дразнящей тайной. Однажды вечером, когда он сидел на коленях у мадемуазель Жермины, с ними был только Патаклак, и глаза его сверкали странным блеском на покрытом мукою лице. Заметив, что он собирается заговорить, карлик вздумал, шутки ради, опередить его и громким шепотом сообщил наезднице, что он потерял покой из-за прелестной женщины, с чудесными белокурыми волосами, с талией, стянутой розовой пачкой, в которой она похожа на утреннего мотылька. Она расхохоталась, а клоун вышел, хлопнув дверью, хотя, по правде сказать, никакой двери там не было.