Этот сбор тетрадей был знаком доверия, которое всегда оказывалось одному из первых учеников. Часто это поручение доставалось Рыжику, и он очень гордился этим. Тем не менее его совесть первого ученика не мешала ему проявлять милосердие к своим товарищам. Если кто-нибудь из них не выполнил задания, Рыжик, уведомленный подмигиванием, проходил мимо провинившегося, не взяв его тетрадь, ловко маневрируя, чтобы не вызвать подозрения учителя.
Подойдя к последнему ряду, он сразу понял по озабоченному лицу верзилы Жара, что тот не написал сочинения. Охваченный благородным порывом Рыжик был рад, что может оказать услугу своему врагу. Маневр удался и на этот раз. Он положил кипу тетрадей на стол, и когда учитель спросил его, все ли тетради он собрал, он ответил утвердительно:
- Да, мсье, все.
Тут верзила Жар встал и возвестил уверенным голосом:
- Мсье, я не выполнил задания.
Глухой ропот пронесся по всему классу, который с негодованием воспринял вероломство верзилы Жара.
Учитель поправил очки и на минуту задумался. Он не очень-то удивился тому, что Леон Жар не приготовил задания, но он строго осудил поведение Рыжика, который должен был сообщить ему об этом проступке.
- Пьер Шодэ, - сказал он, - встаньте. Я уличил вас во лжи. Вы злоупотребили доверием, которое я оказал вам. Отныне вы больше не будете собирать тетради ваших товарищей.
Рыжик, пунцовый от ярости, пытался протестовать. Учитель жестом заставил его замолчать и сказал, обращаясь к Леону Жару:
- Благодарю вас за вашу искренность, Леон Жар, и поэтому я вас не накажу. Вы видите, что искренность всегда вознаграждается. Но почему вы не выполнили ваше задание?
- Вчера у нас зарезали свинью.
- Я ничего об этом не слышал, - заметил учитель. - Мне кажется, у вас очень часто режут свиней. Во всяком случае, если вы не написали сочинения, у вас, очевидно, было достаточно времени, чтобы выучить урок по истории. Расскажите мне об отступлении из России.
У Леона Жара были самые общие представления об истории. Он ответил, что Наполеон был великим человеком. Скорее это было только общее впечатление, которое, отвечая на вопрос учителя, он не мог обосновать анализом фактов. В наказание учитель дал верзиле Жару задание переписать одну главу из учебника истории и предсказал ему мрачное будущее, полное угрызений совести и сожалений по поводу детства, проведенного в бездеятельности. Всю свою жизнь, изолированный от мира невежеством и глупостью, он с завистью будет слушать речи образованных людей, горько сожалея о том, что не смог пожать богатый урожай, предоставленный в его распоряжение попечениями просвещенного правительства. Верзила Жар, скрестив руки, слушал это предостережение с невозмутимостью, за которой отнюдь не скрывалось затаенного беспокойства. Учитель безнадежно пожал плечами и стал спрашивать других учеников. Но их ответы едва ли были более вразумительными.
Все знали, что между Францией и Россией была война, - в истории Франции все проводят свое время к войне, если не считать нескольких чудаков вроде Генриха Третьего, любившего играть в бильбоке, или Людовика Пятнадцатого, любителя кофе; все знали даже, что во время этой русской кампании стояла снежная зима, но не делали из этого решающих выводов.
Учитель, оскорбленный тем, что отступление из России не было оценено по достоинству, назначил коллективное наказание всему классу. Все ученики, не выучившие урока, должны были всю следующую перемену маршировать вокруг школьного двора.
Тем временем Рыжик проявлял явные признаки беспокойства. Вероломство Леона Жара потрясло его, лихорадочная ярость охватила его, сердце усиленно билось; ему не сиделось на месте. Думая, что опрос окончен, он щелкнул пальцами и несколько раз спросил:
- Мсье, можно выйти?
Учитель посмотрел на него удивленным, почти печальным взглядом. За время своего учительства он заметил, что обычно плохие ученики испытывали необходимость выйти во время урока, в то время как хорошие легко терпели до перемены. Пытаясь найти объяснение нетерпению Рыжика, он думал, что его лучший ученик, явно готовый сбиться с пути, хотел уклониться от рассказа об отступлении из России. Неодобрительно покачав головой, он дал разрешение. Но из глубины класса послышался громкий голос: верзила Жар протестовал, уверяя, что он попросил разрешения раньше Пьера Шодэ. Охваченный сомнением учитель боялся проявить несправедливость.
- Хорошо, - сказал он, - идите оба и скорее возвращайтесь.
Рыжик и верзила Жар с прискорбной стремительностью бросились к дверям и столкнулись. Леон Жар вырвался вперед и вышел первым. Весь класс, уставившись на дверь, с интересом следил за этой шумной возней. Возмущенный учитель хотел призвать обоих шалунов к порядку, но его не слушали, и он, ссылаясь на этот печальный пример, объявил, что впредь никто не будет выходить в туалет во время урока.
Во дворе Рыжик дал волю своему гневу и осыпал верзилу Жара горькими упреками:
- Никто из класса не поступил бы так, как поступил ты.
И он обозвал его ябедой, скотиной, подлецом и недоноском.
Верзила Жар, слушавший все упреки со спокойной, циничной улыбкой, внезапно возмутился:
- Недоносок? А ну-ка повтори, если не трус.
Рыжик знал, что сила была не на его стороне. Он сдержался, стиснув зубы. Верзила Жар ухмылялся самым несносным образом.
Они вместе вошли в узкий зловонный сарай, толкаясь и обмениваясь вызывающими взглядами. Через минуту верзила Жар заметил высокомерным тоном:
- Я писаю выше, чем ты.
Он говорил правду; его превосходство было неоспоримо, но высокомерие, с которым он им похвалялся, было нестерпимо для Рыжика, который ответил, пожимая плечами:
- Ну и что из этого? Ты ведь на два года старше меня.
- Не в этом дело. Возраст здесь ни при чем. Вот хотя бы, я писаю так же высоко, как мой брат, а он только что вернулся из армии, ему двадцать один год.
Его недобросовестность была очевидной. Рыжик не преминул опровергнуть такое беззастенчивое бахвальство:
- Все, что ты здесь болтаешь, вздор… Так же высоко, как твой брат! Может, он не очень-то старается. Во всяком случае, должен сказать тебе одно, и нечего тут спорить: чем старше становишься, тем выше можешь писать. Уж это верно.
Он уже собирался вернуться в класс, но верзила Жар преградил ему путь к двери.
- Ты говоришь, что это вопрос возраста?
- Я это сказал и повторю еще раз.
- Если дело в этом, то почему же тогда шестидесятилетние не писают выше домов? Взять хотя бы нашего учителя: почему же он не писает выше мэрии, а?
Рыжик искал ответа, но трудно было опровергнуть аргумент, так строго логически обоснованный. Это доказательство от противного заставило его замолчать. Ему казалось, что арифметика изменила ему, что она уже больше не объясняла действительности. Оскорбленный в своем внутреннем понимании пропорциональных величин, он усомнился в силе разума.
- Вот видишь, - торжествовал верзила Жар.
Он прибавил:
- Рыжие никогда не смогут писать высоко, это всем известно.
И он бегом вернулся в класс. Рыжик медленно последовал за ним и сел у подножия высокой акации, где он только что одержал победу. Он с отвращением смотрел на окна класса. Ему казалось, что густой мрак внезапно окутал всю школьную премудрость.
Боже мой, к чему учить деление, правописание и другие столь сложные науки? И к чему быть первым по арифметике или по географии, если все эти знания не смогут восторжествовать над наглой недобросовестностью какого-то Леона Жара?
Стоит ли быть прилежным учеником, гордящимся своим знакомством с великими умами, чтобы видеть, как истина высмеивается и оскорбляется с помощью логики, и не иметь возможности протестовать?
Он встал, охваченный злобой, и нехотя поплелся в класс.
Учитель встретил его строго:
- Пьер Шодэ, вы попросили разрешения выйти, чтобы посидеть под деревом?
Рыжик вернулся на свое место, даже не сославшись на головную боль, что было бы вполне естественно. Учитель, раздраженный его молчанием, продолжал угрожающе-ироническим тоном, призывая в свидетели весь класс:
- Несомненно, мсье Шодэ надеялся, что длительное отсутствие освободит его от необходимости высказать свое личное мнение об отступлении из России.
Ученики угодливо засмеялись, громче всех верзила Жар. Скрестив руки на парте, Рыжик с презрением смотрел на это угодливое веселье на его счет. Лицо его побледнело от печали и гнева, и веснушки еще ярче проступили на молочной коже.
- Итак, - сказал учитель, - вернемся к отступлению из России. Я слушаю вас, Пьер Шодэ. Встаньте.
Рыжик встал из-за парты и, не глядя на учителя, начал:
- Наполеон вступил в Москву четырнадцатого сентября тысяча восемьсот двенадцатого года…
Он рассказал о пожаре, о казаках, о Березине и о понтонерах, о снеге, об отмороженных ногах, о конине; он не забыл ничего. Обычно учитель хвалил его за выразительность речи. Сегодня его голос звучал бесцветно; у него был измученный вид, и его безразличный взгляд был обращен к окну, за которым виднелась высокая акация.
- Солдаты смешались с офицерами, никто больше не повиновался. Тем не менее были такие генералы, как маршал Виктор и маршал Ней…
Рыжик не договорил. Кровь прилила к его щекам. Гордо выпрямившись, он смотрел на учителя.
- Был маршал Ней. Вместо того чтобы спасаться бегством, он взял в руки ружье и был самым смелым. За это Наполеон назвал его храбрейшим из храбрых. Маршал Ней сражался во время Революции. Он родился в Саррлуи, и у него были рыжие волосы…
Рыжик повернулся лицом к классу и повторил громким голосом:
- У него были рыжие волосы.
Школьники подталкивали друг друга локтями и усмехались втихомолку, сам учитель с трудом подавлял улыбку.
Тут Рыжик гордым движением откинул назад свою рыжую гриву, словно бросая вызов целой армии казаков, и, повернувшись к верзиле Жару, крикнул:
- У него были рыжие волосы, и он писал выше всех во всей армии.
Бродяги
К ночи погода испортилась, и скамейки на бульваре Шапель опустели - бродяги отправились искать более надежное убежище. Скрюченные тени потерянно слонялись под сводами виадука надземной железной дороги, где гулял холодный ветер. Майар поднялся со скамейки, которую он занимал один, немного постоял на пронизывающем ветру, соображая, куда пойти, и наконец укрылся за бетонной опорой виадука. Там уже был такой же, как он, бродяга, который даже не удостоил его взглядом. Прижимаясь спиной к холодному камню, в тусклом свете фонаря они стояли рядом, съежившись, заложив руки в карманы и придерживая подбородком поднятый воротник пиджака. Обоих пробирала дрожь.
- Ну и погодка! - сказал Майар. - Льет как из ведра.
Сосед не ответил, даже не посмотрел на него. Это был маленький человек с болезненным лицом, заросшим черной щетиной. Одет он был более чем легко.
- Никогда не видел, чтоб в апреле такое делалось, - продолжал Майар. - А ты? Ветер-то, ветер! Так и гудит!
Не получив ответа, он замолчал и как будто смирился с молчанием соседа. Порывы ветра с дождем, громко завывая, врывались под своды виадука и время от времени окатывали бродяг холодным душем. Майар снова заговорил:
- Да, в такую погоду надо иметь крышу над головой. Крышу, говорю, над головой надо иметь. Ты что, оглох? Почему ты мне не отвечаешь? Думаешь, я тебе не пара?
Маленький даже не пошевелился. Майар вышел из себя:
- Ты у меня заговоришь, сука! Много о себе понимаешь! Ну, давай, говори! Скажи что-нибудь! Посмотри на меня. Посмотри на меня, кому говорю!
Сосед слегка повел одним плечом, как будто экономя силы, и пробормотал:
- Трепло.
Потом поджал губы, весь съежился и снова ушел в молчание. Майар уже не угрожал, а просил:
- Слушай, ну поговори со мной, пожалуйста. Ну, скажи просто: "Я тебя слушаю". Я уже две недели ни с кем не говорил, я так не могу. Поговори со мной, ну что тебе стоит! Скажи все равно что. Вот, у меня еще И деньги есть. Восемь пятьдесят.
Сосед поглядел на него со злобой.
- Я и говорю - трепло. Было б у тебя восемь пятьдесят - так бы ты тут и ошивался!
- А где мне, по-твоему, быть?
- Если б у тебя и вправду было восемь пятьдесят, ты бы здесь не торчал. Мало, что ли, забегаловок? А уж койку-то получить на ночь - тут и пятерки хватит. Так что не заливай. Не люблю, которые зря болтают.
Майар сунул руку в карман, позвенел монетами, а затем достал их из кармана и разложил на ладони: восемь монеток по одному франку и один полтинник.
- А это, по-твоему, что? Не деньги?
Маленький пересчитал взглядом монеты и раздраженно сказал:
- Заимел деньгу - ну и радуйся. А мне-то что с того? Чего ты ко мне привязался? И без тебя тошно.
Майар спрятал деньги в карман и похлопал соседа по плечу.
- Видишь, я не трепался. Хочешь - завтра пойдем выпьем кофе. Только поговори со мной. Спроси, как меня зовут, откуда я родом. Меня уже две недели никто по имени не звал. Меня зовут Майар. Легко запомнить, да? Майар, Майар…
- Майар, - повторил маленький. - Ты, значит, Майар… Слушай, Майар, а ты одет что надо!
Он пощупал толстый пиджак серого драпа, вельветовые брюки.
- Как новые! А меня зовут Доминик Раво. Доминик. Только мне это, по правде говоря, без надобности. Редко когда вспомнишь, что тебя зовут Доминик, - ну, вот как сегодня. Или еще бывает, когда заметут легавые. Но теперь-то они знают меня как облупленного и даже в участке не держат. А ты откуда? Я тебя вроде не встречал.
Не без труда Доминик входил в роль и уже сам, без понуканий, задавал вопросы.
- Со мной такая получилась история, - рассказывал Майар, - прямо не поверишь! Я две недели как из больницы. А раньше баржи разгружал, то там, то здесь. Меня многие знали, да только где они? Я ведь как жил - один день здесь, другой - там. В общем, понимаешь. Но меня многие знали и говорили "Майар, Майар" - ну вот как ты мне говоришь "Майар". Хорошая была жизнь, ничего не скажешь!
Майар остановился и задумался, как будто потерял нить своего рассказа.
- Дальше-то что? - спросил без особого интереса Доминик. - Что с тобой стряслось?
- Один раз - я тогда песок разгружал - они меня подняли и отвели в больницу. А когда выписался, смотрю - ну, прямо старик стал: ноги ватные, руки ватные, все ватное. Говорю тебе - как старик. Сначала думаю, нет, шалишь, не может такого быть. Тут как раз солнце, погода хорошая. Не жарко, а так - солнце. Пошел на пристань - туда, за Аустерлицким мостом. Смотрю, там ребята песок нагружают. Работа что надо. Ну, дали мне лопату. Раз кинул - и все: руки забастовали, и все остальное, потому как тут ведь не только в руках дело. Я, как увидел, ну, прямо обмер весь со страху. И ушел. Шел не знаю куда, вот сюда притащился. У меня еще сотня была в кармане, а теперь сам видел, сколько осталось. Восемь пятьдесят. Как хочешь, так и живи.
Майар даже зажмурил глаза от отчаяния и схватил соседа за плечо.
- Две недели болтаюсь по улицам. Народу - тьма.
- Это точно, - подхватил Доминик. - Чего-чего, а народу хватает.
- Поначалу посмотришь, сколько людей вокруг, и вроде бы спокойнее как-то на душе: думаешь… Да нет, ерунда все это. Ну, ходят и ходят, от этого сыт не будешь. А ведь меня многие знали.
- Ну, тебе грех жаловаться, - сказал Доминик. - С деньгами, и одет как порядочный. Посмотришь - прямо не бродяга, а рабочий. На твоем месте я бы что-нибудь придумал.
- Что тут придумаешь? Чтобы работать, силы нужны.
Доминик выругался - порыв ветра забрался ему под куртку и раздул ее, как парус.
- Что придумать-то? - повторил, волнуясь, Майар.
- Ну, да, - проворчал Доминик. - Тут ведь надо соображение иметь. А на тебя посмотреть - сразу видно: только и умеешь, что ишачить. Тут уж ничего не придумаешь.
- Я и не говорю, что умный. Но ведь многие же меня знали. И все-то у меня было. Вот раз, помню, сидели мы, закусывали - человек пять или шесть; был там один - здоровый такой мужик. Так он при всех сказал: "Майар, - это я, значит, Майар, - Майар, он работяга что надо!" Ты говоришь, у меня соображения нет. А я и не спорю: нет, так нет. Я тебе только говорю, что он сказал. Ослаб я, понимаешь, вот в чем все дело. Совсем стал никудышный - старик стариком.
Доминик не слушал его. Он закрыл глаза, пытаясь вздремнуть. Майар встряхнул соседа за плечо и деликатно напомнил ему, о чем они договорились:
- А утром-то кофейку попьем!
- Господи, сколько шуму из-за чашки кофе! Ты что, думаешь, я всю ночь буду с тобой трепаться? Может, тебя еще за ручку подержать?
Пристыженный, Майар ничего не ответил и, немного подумав, пошел было прочь. Однако Доминик живо схватил его за локоть и удержал на месте.
- Стой, где стоишь! Еще что выдумал! А кофе?
В голосе его звучали гнев и беспокойство. У старика от этого потеплело на сердце. С горделивой радостью он нащупал в кармане свое богатство - восемь пятьдесят.
- А что, я имею право, - сказал он. - Куда захочу, туда и пойду. Это мое дело.
Доминик заговорил примирительным тоном и даже попытался улыбнуться:
- Послушай, я ведь о тебе забочусь. Ты нездешний и не знаешь, что к чему. Подожди немного, и мы пойдем к метро - там лечь можно и дождь не мочит. Только сейчас туда рано: постовой нас попрет. Я его знаю - толстый такой, с усами… Брось, не ходи - пожалеешь!
Проливной дождь заливал опустевший бульвар. На тротуаре жались к стенкам промокшие проститутки. Довольный, что ему не дали уйти, старик снова приткнулся к своему товарищу.
Некоторое время они стояли молча. Потом Доминик посмотрел по сторонам, окинул взглядом фасады домов, тротуар и по некоторым признакам - таким, как гаснущие окна в гостинице напротив и все более настойчивые призывы проституток к редким прохожим, - заключил, что пора направляться к метро. До станции Барбес надо было пройти метров двести, под виадуком. Майар шел немного впереди, не переставая ныть, что устал. Доминик отвечал, что ему на это наплевать.
- И вообще заткнись. Если бы все здешние бродяги стали жаловаться, что устали или что у них брюхо болит, тут бы такое поднялось! Хоть уши затыкай.
Старик замолчал и, бросив взгляд на товарища, заметил, что тот хромает.
- Эй, что у тебя с ногой? - спросил он.
- Иди в ж… - ответил Доминик. Ему эта тема явно не нравилась.
- Некрасиво так говорить, невежливо. Я только спросил, что у тебя с ногой.
- А я тебе отвечаю: если б ты имел немного соображения, то заткнул бы глотку. Пойми, дурная голова! чем меньше ты треплешь языком, тем легче терпеть. Сразу видно, что у тебя есть деньги.
Доминик еле шел. Больная нога не слушалась его; на каждом шагу он подтягивал ее с видимым усилием, его худая грудь ходила ходуном. То ли из жалости, то ли из-за того, что ему было стыдно за свои восемь пятьдесят, Майар взял его под руку и помог идти.
Подойдя к станции метро, они увидели, что темный угол под навесом, более или менее защищенный от дождя и ветра, уже битком набит бездомными, которые встретили их без всякой радости. Из полутьмы донеслись раздраженные голоса, посыпались ругательства:
- Тут и без вас хватает, валяйте отсюдова! Еще бы попозже пришли!