‹15› августа 1966 года, Кабардино-Балкария, Иткол – Москва, Л. Абрамовой
Дорогая моя Люсечка! Получил сегодня сразу 2 твоих письма. Одно короткое и приличное, а другое длинное и, вначале, тоже пристойное и даже с юмором, а во второй своей части, в той, что на обрывке, – просто поток желчи и сарказма, а также масса несправедливых упреков, обвинений и напоминаний! Ты зачем это, а? Лапа?
Почему ты решила, что я собираюсь опаздывать на сбор труппы, подводить Любимова и т. д.? А потом – ехидство твое, относительно моего накопительства, похоже на Аллу Борисовну. Если бы я мог прислать средства сразу, то тебе не пришлось ‹бы› 2 раза напоминать. Но здесь ни у кого ничего пока нет, потому что только что приехал директор, а кормят здесь бесплатно, в счет суточных. Договор я пока не подписал, жду ставку. И т. д. и т. п. Ну, это неинтересно. Деньги я передал, ты их, наверное, получила. Если мало – прости, больше нет, но скоро, наверное, все встанет на место.
Ладно! Хорошо, что поговорили с тобой по телефону, а то бы я совсем расстроился. Мама прислала мне письмо, впервые за все время, за всю жизнь, не поучительное, а описательное, и там описала, что дети будто совсем не поправились. Почему? И почему Никитка ничего не говорит? Они, наверное, совсем с ним не разговаривают. Он, наверное, тихий, спокойный, никого не трогает, поэтому ему меньше внимания, чем гадким, крикливым и капризным детям. А почему, лапа, ты их так рано забираешь? И где ты собираешься с ними быть? Ведь, наверное, – в Черемушках, потому – на Беговой ведь Валя? А здесь сроки сроками, а я – сам собой. Основные сцены можно отснять дня за 3–4, а потом нужно будет очень немного летать. Это я привык! Конечно, безделье осто… (дальше, как ты в Ленинграде), но нет худа без добра. Глядишь, впервые за несколько лет отдохну без работы, без водки.
Я по тебе скучаю и никогда бы в жизни, даже под настроение, не мог бы написать тебе такую грубую приписку. Пишу и думаю, куда тебе посылать письмо – в Вильнюс или еще куда. Подожду телеграммы из Вильнюса.
Сейчас лягу спать, а потом встану и продолжу. Письмо получится длиною в несколько дней. Целую.
Володя.
Сегодня, наконец, выяснилось, что завтра, кажется, может быть, будет освоение и даже, навряд ли, конечно, но кто его знает, чем черт не шутит, съемка. В связи с этим начали лихорадочно решать, во что меня одеть. В который раз уже наклеили бороду, повосхищались, как она мне идет, надели какие-то штаны эллассттиччные и пока что ничего не решили – там видно будет. Там – это наверху, на леднике ШХЕЛЬДА. Здесь вообще очень звучные и трудные названия, например: "Дангу-Зорун", что значит "Свиное рыло"; "Эльбрус", что значит "Грудь девушки"; "Ушба", что ничего не значит; и, наконец, "Каш-Катаж", что значит "Черт-те что". Кто знает больше этих названий, тот молодец. Мы будем снимать на так называемом "Приюте немцев", который после борьбы с космополитизмом (тогда он назывался "Приют грузинов") снова вернул свое первоначальное. Ничего там не изменилось, как был ледник, так и есть ледник. Так вот, мы будем там. "Приют" – это вовсе не оттого, что там действительно приют, какие бывают для сирот и престарелых, а просто однажды при восхождении на очередную вершину, там ночевали немцы, а потом – грузины, а потом – все, и даже евреи, потому что среди альпинистов есть и таковые. Есть еще приют одиннадцати, это на середине Эльбруса. Кстати, он очень красивый. Его отовсюду видно. Но туда можно залезть даже с закрытыми глазами. Недавно туда залезли сразу 1200 человек, в честь какой-то годовщины Кабардино-Балкарии. Правда, там высоко, 5600 м, и холодно, и еще там какие-то газы, от которых падают, но там ровно – снег и лед – и полого. Местный начальник, директор ущелья Боксан, Залиханов Хусейн Чоккаевич, обещал, что туда поедут мотоциклисты, а потом и велосипедисты. Все, что я тебе написал, очень веселит альпинистов. Но, где будем мы, там не смешно. Очень красиво, но небезопасно: камнепады, трещины во льду и другие бяки. Правда, мне ничего не грозит. Я играю радиста и сижу на одном месте, и пою песни. Летал туда на вертолете. На нем очень здорово – все видно, горы кажутся мирными бугорками, и очень интересно то, что совсем исчезает масштаб. Кажется – рядом, метров 5, ‹так› что можно зацепить лопастью, а это полкилометра. Письмо опять литературное, но я жду Вильнюсского адреса и все равно еще буду продолжать писать. Приехали американцы – 35 штук. Все, кто сюда попадает, окабардиниваются, мы их называем кабардино-американцы. Сегодня пришли из похода кабардино-поляки, они сильно пшекают. А правда, хорошая национальность "кабардино-китайцы" или "кабардино-негры"? Их, правда, здесь нет. Гор для них жалко. Сейчас я прерываюсь. Пойду дышать.
А сейчас мы на 3 дня летим на ледник. Я что-то наверное, заболел, горло и всего ломает. Целую тебя, Люсик! Напиши ласковое письмо.
Володя.
24 августа 1966 года, Кабардино-Балкария, Иткол – Москва, Л. Абрамовой
Как прекрасно, когда у человека (у хорошего) есть жена, и когда она пишет письма, когда у него есть дети (двое), и когда они (дети) разговаривают по-русски.
Солнышко! Люсик! Привезли мне на ледник твое письмо и телеграмму из Вильнюса. Но… телеграмма, считай, что как будто не дошла. Потому что вырвался сегодня только на полдня с ледника. А письмо (не то, после которого пишу сейчас, а то, которое привезли на ледник), меня обеспокоило. Как твои ‹…› дела? Конечно, это злой рок, так не бывает. Ты – гигантская флюктуация, и я тоже. Я по приезде узнаю все ‹…›, и только после этого, если ты, конечно, согласишься, можно сосуществовать. А вообще, я правда, очень беспокоюсь. Уж слишком часто, и правда, лапа, больше этого не будет. Ну! Это не для письма.
Я – горный житель, я – кабардино-еврейский-русский человек. Мне народный поэт Кабардино-Балкарии Кайсын Кулиев торжественно поклялся, что через Совет Министров добьется для меня звания заслуженного деятеля Кабардино-Балкарии. Другой балкарец, великий восходитель, хозяин Боксанского ущелья, тигр скал, Хусейн Залиханов, которого по слухам знает сама королева Великобритании (она-то и обозвала его "тигром скал"), так вот, он присоединился к обещаниям кавказского стихотворца и сказал, будто я могу считать, что я уже деятель. Потому что я якобы написал про горы, а они, горы, – в Кабардино-Балкарии, значит, все решено. Это, конечно, разговоры, но было бы смешно.
Мы уже несколько дней ничего не снимаем, хотя меня отщелкали уже прилично, и главное, сняли 2 песни. Погода там, наверху, не очень, холодно и грозы, идет снег. Альпинизм – это прекрасный способ перезимовать летом. Но нам дали пуховые костюмы, и в них тепло. Я не буду писать подробно про горы, про 1-й, 2-й и 3-й ледниковые периоды и т. д. Все – по приезде. Надеюсь вырваться в конце месяца. Но не знаю. Я тереблю режиссеров, чтобы быстрее, чтобы меньше ездить потом. Но… не знаю, что из этого получится. Все в руках метеослужбы. Здесь все время бьются насмерть альпинисты, и в связи с этим прибавляется тем для разговоров и поводов для грусти.
На леднике – дикая тоска, нет света, живем на морене, в камнях, все время грохот – то гроза, то лавины. Уже не страшно, а напротив, даже красиво.
Теперь проза. Я до сих пор не получил ни копейки денег: ни за роль, ни за песни. Дирекция шлет трагические телеграммы. Пока бесполезно. Сегодня я заявил, что больше работать не буду, пока не будет ставки и денег. Послали этот текст – дословно – в Одессу. Держитесь пока. Потом что-нибудь придумаем. И я скоро приеду. Теперь уже скоро. Мне тут осто… (здесь опять, как ты в Ленинграде). Целуй, лапа, детишек, я их очень люблю. Всем, кому хочешь, привет.
Почему, интересно, это из Минска не шлют постановочных? А? Безденежье, лапа, это плохо, но это временно. Скоро все будет в порядке. Целую тебя и люблю, и скоро приеду. Маму мою целуй, а свою – нет.
Володя.
25 июня 1967 года, Москва – Магадан, И. Кохановскому
(Фрагменты)
Васечек! Друг мой драгоценный!
‹***› Васечек! Друзей нету! Все разбрелись по своим углам и делам. Очень часто мне бывает грустно, и некуда пойти, голову прислонить. А в непьющем состоянии и подавно. А ты, Васечек, в Магадане своем двигаешь вперед журналистику, и к тебе тоже нельзя пойти.
‹***›
Часто ловлю себя на мысли, что нету в Москве дома, куда бы хотелось пойти.
‹***› Теперь насчет песен. Не пишется, Васечек! Уж сколько раз принимался ночью – и никакого эффекта. Правда, Зоя, та, что Оза, сказала, что и в любви бывают приливы и отливы, а уж в творчестве и подавно. Так что я жду следующего прилива, а пока ограничиваюсь обещаниями, что скоро-де напишу целый новый цикл про профессии. Когда и как это будет – еще не знаю, но обещаю. Сегодня приехал один парень из Куйбышева. Я недавно ездил туда на один день петь. Пел два концерта. Очень хорошо встретили. А этот парень привез газету, и в ней написано, что я похож на Зощенко. Ну вот. Роятся всякие темы, но боюсь трогать, потому что кое-что испортил.
‹***›
Ты, Васечек, там не особенно задерживайся, бог с ней, с Колымой! Давай вертайся! Мы все с тобой обсудим и решим.
‹***›
А вообще-то я позвонить тебе хочу. Выясню у матушки твоей, Надежды Петровны, как это сделать, и звякну. Послушаем друг дружкины голоса. Чего еще тут? А?
А пока – до свидания. Жду ответа, как соловей лета.
Целую тебя трижды. Твой друг
Васечек.
‹Лето – осень 1967 года› Москва – Одесса, С. Говорухину
(Фрагмент)
Славик! Ц-ц! Здравствуй!
Это все тебе передаст Дина. По-моему, это самое лучшее, что я мог придумать, хотя придумал еще кое-что и высылаю. Материал, который про прыгуна, можно вставить вместо футболиста, взяв начало про "круглых отличников". А я написал его подготовку к бою. Если неудачно – попробуйте переделать. Но мне кажется – это в его характере: он говорит одно, а делает совсем другое. И потом, здесь есть его желание доказать что-то – на этот раз Фомичу, который, видимо, очень ему досаждал.
Напиши мне, что бы ты еще хотел из материалов? Шкипера не посылаю потому, что, перечитав, увидел, что это получился просто рассказ старого моряка, и действия никакого нет. Его, как одну из жизней, можно оставить. Попытаюсь сделать что-нибудь с ним, чтобы не длинно.
В рассказе про прыгуна есть, по-моему, сермяга – можно без 2 м 40 см. Это, по-моему, повтор, хотя смотри сам.
Теперь так. Дог может быть и датский, как и написано. Но это еще ничего!
Вот некоторые сведения:
в 1941 году не было автоматов, они появились только в декабре 1941 у сибиряков под Москвой; до этого были трехлинейки образца 189… года;
в зенитных пулеметах (они могут быть 16 мм или 22 мм калибра) нет оптического прицела.
Так что, если есть автомат, он должен быть трофейным, хотя и это сомнительно. До трофеев еще 4 года войны. Но это не так страшно. У Фомича мог быть трофейный.
И у него должен быть бинокль, чтобы он видел девушку близко.
Хрен с ней, с Одессой. Пусть она подразумевается, а называть ее не надо. Но подразумевается пусть! Потому что парень больше похож на одессита. Во всех его жизнях-мечтах нужно, чтобы было ощущение, что он кому-то доказывает: матери, друзьям. А "ущербность" его, т. е. причина его невезения, просто в том, что он всегда очень спешил, хотел всего сразу, а натыкался или на равнодушие наше человеческое, или просто над ним смеялись.
9 августа 1967 года, Одесса – Юрмала, Л. Абрамовой
Люсечка, любимая моя Люсечка!
Больше, наверное, мы с тобой по отдельности не будем "отдыхать". Будем работать по отдельности, а отдыхать – нет, потому что отдыхать по отдельности плохо. Я, правда, забыл, что такое – отдыхать. И, наверное, это прекрасно. Хотя если бы поехать куда-нибудь в деревню вдвоем, может быть, и смог бы. А сейчас у меня всю дорогу день-два съемок, а потом перерыв, потом опять день, а потом опять перерыв, и вот когда перерыв – я изнываю, мотаюсь от гостиницы до студии, от Золотухина к Говорухину и злюсь, и жалею, что время уходит, а я не работаю, ничего не пишу, и скучаю по тебе. Не предполагал совсем, что буду здесь так долго торчать – думал, что буду в Измаиле, но тут на днях пришла "успокоительная телеграмма": "Не волнуйтесь… тчк. Ваши съемки – сентябре". Я был просто в ужасе. Ведь в сентябре – театр и павильоны "Интервенции" в Ленинграде. Как быть? Дупак здесь, я ему сказал про "2-х товарищей". Он реагировал не бурно, и я малехо успокоился. Ладно! Бог с ним, а то и так голова кругом идет. А тут я продал новую песню в Одессу, на киностудию. Песню писал просто так, но режиссер услышал, обалдел, записал – и сел переписывать сценарий, который называется "Прокурор дает показания", а песня – про подводную лодку. Он написал 2 сцены новых и весь фильм предложил делать про меня. В связи с этим возникли 2–3 съемочных дня, чтобы спеть песню и сыграть облученного подводника. Я это сделаю обязательно, потому что песню очень люблю. Еще он хочет, чтобы музыка была лейтмотивом всего фильма, значит, я буду автор музыки вместе с одним композитором, который будет только оркестрировать мою мелодию. Вот! Приеду и спою тебе. Прямо как приеду, так и спою! А у Вити Турова во время этой злополучной поездки успел я чуть-чуть сняться, теперь должен лететь в Минск на 2 дня – спеть на свадьбе "А вот явились к нам они, сказали: "Здрасьте"". Спою и уеду, как спою, так сразу и уеду… А что мне еще – спел да уехал. Все эти поездки, мелкие съемки хочу закончить до 20-го числа, после чего поеду в Измаил и заставлю что-нибудь снять, чтобы было легче потом. Еще надо вспомнить себя на лошадях и познакомиться со своей новой лошадью, которая будет играть Абрека. Это лошадь, которая в сценарии. Мое утверждение проходило очень трудно. Т. е. все были за меня, а Гуревич, тот, что начальник актерского отдела на "Мосфильме", кричал, что дойдет до Сурина, а Карелов тоже кричал, что до него дойдет. Тогда Гуревич кричал, что он пойдет к Баскакову и Романову, а Карелов предложил ему ходить везде вместе. Это все по поводу моего старого питья и "Стряпухи" и Кеосаяна. Все решилось просто. Карелов поехал на дачу к больному Михаилу Ильичу Ромму, привез его и тот во всеуслышание заявил, что Высоцкий де его убеждает, после чего Гуревич мог пойти уже только в жопу, куда он и отправился незамедлительно.
Лапочка! Какой я это все это время злой, ты не можешь себе представить! Сам себя не узнаю. Ни на кого, правда, не ору особенно, но коплю внутри. Во-первых, меня затюкали киношники, которые идут вровень с планированием в общегосударственном масштабе и планируют съемки на годы и десятилетия вперед. А вот что будет в ближайшее время?! А во-вторых, здесь такая жара и духота, что Тбилиси – это холодильник марки "ЗИЛ". На море бываю редко. Там в воде – всего 200 миллионов советских людей плещутся и писают в воду, а вода похожа на рассольник с укропом.
Когда у меня жил Севочка, было еще ничего, но он уехал, и у меня живет Золотухин. Это бы еще ничего, но вдруг приехала Шацкая во второй раз. Она отказалась от Венгрии и неожиданно нагрянула. Ей кто-то по пути из аэропорта в первый ее приезд, какой-то владелец собственной "Волги", который ее подвез, врач ‹…› сказал, что в Одессе курорт и грязи, и Шацкая считает, что курорт и грязи это как раз то, что ее очистит и залечит ее многочисленные травмы, раны и болезни. Вот уже неделя, как она завалила номер своими шмотками, испортила жизнь Золотухину, потому что не разговаривают они, планы меняет по 5 раз на дню, уезжает, возвращается, ‹…› болтает чушь. Остоебенили они мне оба. Живут в номере. Я то в Куряж, то с ними, ни вымыться, ни в рукомойник помочиться. Потом, они или не разговаривают или ругаются, или наоборот и это тоже противно.
Глядя на всех встречающихся мне баб, я с ними не якшаюсь, чужаюсь их и понимаю, лапочка, всю массу твоих достоинств и горжусь, что ты моя жена. Это, Люсик, серьезно.
‹***›
Ох! Господи, прости! Выговорился.
Теперь про себя, лапочка! Хожу чуть загорелый, выгоревший и в усах. Да! Да! В своих, ненаклеенных, усах, которые взрастил на лице своем. Подбривает мне их лучший парикмахер Одессы, который снимается у нас в массовке исключительно из любви к искусству. Романов, повторяю, нет. Ни платонических, ни плотоядных. Мне очень трудно, но я терплю и настоятельно рекомендую тебе то же самое. По поводу твоего отдыха – поговорим в Москве. Я не думаю, что тебе было бы здесь лучше. Мне было бы лучше, потому что я очень соскучился и мы бы с тобой жили, а не с Шацкой и Золотухиным, но здесь жуткая духота, и я все время мотаюсь. Я, например, с громадным бы удовольствием приехал к тебе, и у меня даже роились планы, но они рухнули, разбившись о стену кинематографического планирования.
Кстати, есть новый кинотермин "кинозвездище" и еще есть строчки:
"Он стоял, опираясь рукой
На упругую палочку Коха".
Это Петя Тодоровский придумал. Здесь был Марлен Хуциев, про которого есть такие строчки:
"Не видели в цеху его?
Кого его? Хуциева!", -
а также его зовут "Марлен Мартынович Монро".
Только что узнал, что ‹…› другой врач сказал, что ей лечить нечего, так что может быть, они сегодня уедут куда-нибудь и дадут мне спокойно мочиться в рукомойник.
Люсик! Уже осталось очень немного времени – и мы увидимся. У меня голова болит от того, что я ничего не знаю, когда и что будет, но она пройдет к 1-му сентября. Я целую тебя, Люсик, и люблю, хоть это и нахально с моей стороны.
Выс‹оцкий›.
P. S. Привет Оле, Лене!
8 января 1968 года, Москва – Магадан, И. Кохановскому
(Фрагменты)
Дорогой ты мой! Самый наипервейший, распронаединственнейший друг Васечек!
‹***› Встречаюсь со своими почитателями, пою в учреждениях, в институтах и так далее. Месяц назад был в Куйбышеве. У них там есть молодежный клуб и отличные ребята, которые каким-то образом такую развели свободу, что мне дали выступить во Дворце спорта по семь тысяч человек, два концерта. Ощущение жуткое. Громадное здание, и одна моя небольшая фигурка среди шумного зала. Но приняли грандиозно. Раздал автографов столько, что, если собрать их все, будет больше, чем у Толстого и Достоевского. Ставил свою подпись, а иногда слова из песен, или что-нибудь вроде "будьте счастливы". Получаю бездну писем с благодарностью за песни из "Вертикали". А альпинисты просто обожают. Вот видишь, Васечек, как все прекрасно! Правда?
‹***› Ебаная жизнь! Ничего не успеваешь. Писать стал хуже – и некогда, и неохота, и не умею, наверное. Иногда что-то выходит, и то редко.
‹***›
Я придумал кое-что написать всерьез, но пока не брался, все откладываю – вот, мол, на новой квартире возьмусь. А ведь знаю, что не возьмусь, что дальше песен не двинусь, да и песни-то, наверное, скоро брошу, хотя – неохота.
Целую тебя, обнимаю, жду.
Привет – кому хочешь.
Васечек.
24 июня 1968 года,
Москва, ЦК КПСС, отдел агитации и пропаганды,