С уважением, Владимир Высоцкий.
‹18 декабря 1969 года› Москва – Париж, М. Поляковой
Дорогая Милица Евгеньевна!
Это первое письмо, которое я пишу Вам. Не сомневаюсь, что будут и другие, и много!
Недавно я снова перечитал Ваше письмо нам с Мариной, которое Вы написали нам летом – очень теплое и милое письмо с фотографией отца Марины в роли Гришки Кутерьмы. Прочитал и очень удивился – как же так я до сих пор Вам не написал?
Марина очень много мне рассказывала об отце. Так много и хорошо, что у меня впечатление, будто я видел его и хорошо с ним знаком, так же, как мне кажется, что и Вас я встречал очень часто, хотя мы виделись всего 2 раза. Я даже расстроился, что никогда никто не напишет о Вашем муже, потому что он был очень талантлив и прожил такую яркую жизнь. Марина сказала мне, что я немного его напоминаю и, если это так, то мне очень приятно, потому что я хотел бы быть похожим на него.
Марина очень любит отца, так же, как он любит Вас. А я, конечно же, живу наполовину ее чувствами и смотрю на людей ее глазами и отношусь к ним, как она. И мне хорошо оттого, что Вы всегда рядом с ней, а, значит, немного и со мной.
У Вас – прекрасные дети, Милица Евгеньевна! Для ‹меня›, конечно, особенно прекрасна – одна, но все они – очаровательны.
Конечно, жаль, что мы так мало смогли видеться в Москве, но я надеюсь на встречи с ними в будущем. И обязательно с Вами. Вероятно, летом. Чтобы Вы отдохнули здесь. А потом, если все выйдет так, как мы с Мариной придумали, – мы сможем встречаться еще чаще. Мне бы этого очень хотелось.
Пожалуйста, постарайтесь не болеть и не слишком уставать с детьми. Их ведь теперь у Вас – 9, включая внуков: небольшая колония в Maisons Laffit.
Я обнимаю Вас, желаю прежде всего здоровья, хорошего настроения и счастья.
И поцелуйте Марину, хотя, я думаю, что достаточно много делаю это в письмах к ней. Но… я думаю, она не обидится.
До скорой встречи.
Володя.
Зима 1969/70 годов, Одесса, т/х "Грузия", А. Гарагуле
(Записка)
Ну вот и все! Закончен сон глубокий!
Никто и ничего не разрешает!
Я ухожу отдельный, одинокий
По полю летному, с которого взлетают!Я посещу надводную обитель,
Что кораблем зовут другие люди.
Мой капитан, мой друг и мой спаситель!
Давай с тобой хоть что-нибудь забудем!Забудем что-нибудь – мне нужно, можно!
Все! – женщину, с которою знакомы!
Все помнить – это просто невозможно,
Да это просто и не нужно, что мы?
Я, конечно, вернусь, Толя! Попробую – весь в друзьях! Попробую – весь в мечтах! Или в делах!
А это тебе!
Ну почему? Ну для чего – сюда?
Чем объяснить такой поступок странный?
Какие бы ни строились суда,
На них должны быть люди-капитаны.
Как жаль, что кораблей так мало строют!..
Толя! Мне очень плохо! Толя! Худо мне! Наверное, надо кончать! Кончать все!
‹25 мая 1970 года› Москва – Париж, М. Влади
(Фрагмент)
Любимов пригласил артиста "Современника" репетировать роль параллельно со мной. Естественно, меня это расстраивает, потому что вдвоем репетировать невозможно – даже для одного актера не хватает времени. Когда через некоторое время я вернусь в театр, я поговорю с "шефом", и, если он не изменит своей позиции, я откажусь от роли и, по-видимому, уйду из театра. Это очень глупо, я хотел получить эту роль вот уже год, я придумывал, как это можно играть… Конечно, я понимаю Любимова: я слишком часто обманывал его доверие, и он не хочет больше рисковать, но… именно теперь, когда я уверен, что нет больше никакого риска, для меня эта новость очень тяжела. Ладно, разберемся…
28 августа 1971 года, Москва, Ф. Раневской
(Записка)
Дорогая наша, любимая Фаина Георгиевна! Выздоравливайте! Уверен, что Вас никогда не покинет юмор, и мы услышим много смешного про Вашу временную медицинскую обитель. Там ведь есть заплечных дел мастера, только наоборот.
Целую Вас и поздравляю, и мы ждем Вас везде – на экране, на сцене и среди друзей.
Володя.
‹Март 1972 года› Москва – Одесса, С. Говорухину
Дорогой мой, любимый друг Славик! Наконец-то выпал случай тебе написать. Заболела Марина, лежит, а я сижу дома, проблемы и дела мои ждут своего часа и торопят, и подгоняют, но я их отложил и занялся неотложным – пишу тебе и лечу жену.
У меня много событий, в основном не очень хороших. Например: утвердили меня в картину "Земля Санникова", сделали ставку, заключили договор, взяли билеты, бегал я с визой для Марины, освобождение в театре вырывал с кровью у директора и Любимова, аза день до отъезда Сизов – директор "Мосфильма" – сказал: "Его не надо!" "Почему?" – спрашивают режиссеры. "А не надо, и все! Он – современная фигура" и т. д. в том же духе. А рядом сидящий Чухрай, чья смелость и принципиальность кончились вместе с культом личности, этот Чухрай, который накануне говорил мне: "Вы, и только вы, и никого более, иначе нет фильма!" – на этот глупый аргумент дирекции сразу заявил: "Да нет! Он у нас не утвержден!" Словом, билеты я сдал, режиссеры уехали все в слезах, умоляли меня пойти хлопотать и так далее. Я начал деятельность, просил всяких приемов, воздействовал через друзей; не знаю, чем все кончится, обещали принять, поговорить, повлиять, изменить и т. д.
Видишь ли, Славик, я не так сожалею об этой картине, хотя роль интересная, и несколько ночей писал я песни, потому что (опять к тому же) от меня почему-то сначала требуют тексты, а потом, когда я напишу, выясняется, что их не утверждают где-то очень высоко – у министров, в обкомах, в правительстве, и денег мне не дают, и договора не заключают, но возвращаясь к началу фразы, нужно просто поломать откуда-то возникшее мнение, что меня нельзя снимать, что я – одиозная личность, что будут бегать смотреть на Высоцкого, а не на фильм, и всем будет плевать на ту высокую нравственную идею фильма, которую я обязательно искажу, а то и уничтожу своей неимоверной скандальной популярностью.
Но сейчас, Славик, готовится к пробам Карелов со сценарием Фрида и Дунского, и все они хотят меня, а если такие дела, то мне и до проб не дойти, вырубят меня с корнем из моей любимой советской кинематографии. А в другую кинематографию меня не пересадить, у меня несовместимость с ней, я на чужой почве не зацвету, да и не хочу я.
К тому же я хвораю носоглоткой и другими слизистыми, жена хворает тоже, руки до пера не доходят, и я даже не начал то, что обещал с нашим сценарием. Однако надежды не теряю и мыслю так же интенсивно. Приезжай, Славик, авось подбодришь.
Теперь! С шефом я говорил. Он обрадовался, но у него сейчас запарка со спектаклем и ненависть к актерам, правда, больше всего к своим. Я ему снова напомнил. Он – снова положительно. Но это пока только разговоры, а нужны конкретные шаги с вашей одесской стороны – договор там или что-нибудь другое не разговорное, а бумажное. Думаю – он с удовольствием. Свяжись со мной, Славик, хоть по телефону. Марина тебя целует, хотела написать тебе на вашем родном французском языке, но лежит пластом и стонет по-русски, и не до писания ей. Но привет тебе все-таки выстонала. Говорит, что с удовольствием бы тебя увидела. Книжка – последний Сименон – лежит и ждет твоего внимательного жадного глаза.
Славик дорогой! У меня гнусь и мразь на душе, хотя я счастливый, что баба у меня тут, хоть и больная. Ну вот и все.
У нас тепло, я еду завтра на один день в Ригу, не пью, езжу на машине марки "Ренаульт 16 TS", скучаю по друзьям и по "осознанной необходимости", т. е. по свободе передвижения, слова, собраний союзов и выбора профессии и общений.
Целую тебя нежно, но не женским поцелуем. Давай-ка, брат, сюда!
Славик! Дорогой мой друг! Держись и не спивайся. Детективный сюжет требует ясной головы и рук без дрожи.
Апрель 1973 года, Москва, МГК КПСС, отдел культуры
(Фрагмент)
В феврале 1973 г. в Москве ко мне обратился директор Новокузнецкого драматического театра им. Орджоникидзе с предложением написать сценарий (песни, музыка, интермедии) для театра и приехать на несколько дней для выступлений в г. Новокузнецк.
Новокузнецкий театр попал в трудное положение из-за ухода трех ведущих актеров, и до ввода в строй новых спектаклей труппа встала на репетиционный период.
По положению актер театра имеет право работать по договору в других организациях с разрешения дирекции театра в свободное от театра время. На имя директора Театра на Таганке Н. Л. Дупака пришла телеграмма с просьбой разрешить мои выступления. Н. Л. Дупак ответил, что не возражает, если будет согласие Управления культуры, т. к. четыре дня я был свободен от работы в театре.
Согласие Кемеровского областного Управления культуры было получено, а также согласие областных и городских парторганизаций, и я провел за четыре дня 16 выступлений в помещении городского драматического театра в Новокузнецке. Также я выполнил все договорные обязательства – написал сценарий, который был принят художественным советом Новокузнецкого театра им. Орджоникидзе. Расчеты со мной были произведены строго по договору. Количество концертов не было оговорено заранее, но по приезде я узнал, что из-за большого количества желающих число их было увеличено. За мои выступления театр заработал около 50 тыс. руб. – это примерно два месячных плана.
… Это были не 16 выступлений за 4 дня, а 16 выступлений за несколько лет, ибо ни одна московская концертная организация за 9 лет ни разу не предложила мне участвовать в концертах. Если бы у меня было больше времени в Новокузнецке, я бы с радостью провел еще несколько выступлений для трудящихся города, видя такой прием и интерес. Кстати, между выступлениями я еще успел побывать на комбинате, провести встречи в редакции рабочей газеты…
Странно, что редакция газеты "Советская культура" "проверила факты" в Росконцерте. Это все равно, что наводить справки о Магомаеве в Союзе писателей. И очень досадно, что редакция не обратилась ни в Театр на Таганке, ни ко мне… Все без исключения пункты заметки, а особенно комментария редакции, не соответствуют истине. Кроме того, за последнее время мною сделаны большие работы в кино, о которых пресса почему-то умолчала, несмотря на то, что я играл центральные роли. А употреблять мое имя в непристойном контексте журналисты не стесняются, а, наоборот, крайне оперативны. Могу только сожалеть, что авторы комментария безнаказанны, и я не могу ответить на статью в печати и изложить все вышенаписанное мною публично…
Не пора ли концертным организациям и их руководителям решить наконец вопрос о моих выступлениях и дать мне возможность работать на эстраде со своими авторскими выступлениями, просмотрев и прослушав мой репертуар. И не отмахиваться, будто меня не существует, а когда выясняется, что я все-таки существую, не откликаться на это несостоятельными и часто лживыми обвинениями, каковыми являются основные положения вышеупомянутой статьи.
‹Лето 1973 года› Москва, ЦК КПСС, П. Демичеву
Уважаемый Петр Нилович!
В последнее время я стал объектом недружелюбного внимания прессы и Министерства культуры РСФСР.
Девять лет я не могу пробиться к узаконенному официальному общению со слушателями моих песен. Все мои попытки решить это на уровне концертных организаций и Министерства культуры ни к чему не привели. Поэтому я обращаюсь к Вам, дело касается судьбы моего творчества, а значит, и моей судьбы.
Вы, вероятно, знаете, что в стране проще отыскать магнитофон, на котором звучат мои песни, чем тот, на котором их нет. Девять летя прошу об одном: дать мне возможность живого общения со зрителями, отобрать песни для концерта, согласовать программу.
Почему я поставлен в положение, при котором мое граждански ответственное творчество поставлено в род самодеятельности? Я отвечаю за свое творчество перед страной, которая поет и слушает мои песни, несмотря на то, что их не пропагандируют ни радио, ни телевидение, ни концертные организации. Но я вижу, как одна недальновидная неосторожность работников культуры, обязанных непосредственно решать эти вопросы, прерывает все мои попытки к творческой работе в традиционных рамках исполнительской деятельности. Этим невольно провоцируется выброс большой порции магнитофонных подделок под меня, к тому же песни мои в конечном счете жизнеутверждающи и мне претит роль "мученика", эдакого "гонимого поэта", которую мне навязывают. Я отдаю себе отчет, что мое творчество достаточно непривычно, но также трезво понимаю, что могу быть полезным инструментом в пропаганде идей, не только приемлемых, но и жизненно необходимых нашему обществу. Есть миллионы зрителей и слушателей, с которыми, убежден, я могу найти контакт именно в своем жанре авторской песни, которым почти не занимаются другие художники.
Вот почему, получив впервые за несколько лет официальное предложение выступить перед трудящимися Кузбасса, я принял это предложение с радостью и могу сказать, что выложился на выступлениях без остатка. Концерты прошли с успехом. Рабочие в конце выступлений подарили мне специально отлитую из стали медаль в благодарность, партийные и советские руководители области благодарили меня за выступления, звали приехать вновь. Радостный вернулся в Москву, ибо в последнее время у меня была надежда, что моя деятельность будет наконец введена в официальное русло.
И вот незаслуженный плевок в лицо, оскорбительный комментарий к письму журналиста, организованный А. В. Романовым в газете "Советская культура", который может послужить сигналом к кампании против меня, как это уже бывало раньше.
В Городке космонавтов, в студенческих общежитиях, в Академ ‹городке› и в любом рабочем поселке Советского Союза звучат мои песни. Я хочу поставить свой талант на службу пропаганде идей нашего общества, имея такую популярность. Странно, что об этом забочусь один я. Это не простая проблема, но верно ли решать ее, пытаясь заткнуть мне рот или придумывая для меня публичные унижения?
Я хочу только одного – быть поэтом и артистом для народа, который я люблю, для людей, чью боль и радость я, кажется, в состоянии выразить, в согласии с идеями, которые организуют наше общество.
А то, что я не похож на других, в этом и есть, быть может, часть проблемы, требующей внимания и участия руководства.
Ваша помощь даст мне возможность приносить значительно больше пользы нашему обществу.
В. Высоцкий.
‹Ноябрь 1973 года› Москва – Гагра, Г. и Л. Чепия
(Записка)
Дорогие дядя Гриша и тетя Люба!
Пишет Вам ваш пятый сын. Я уже полностью в работе, был в Ташкенте и в Алма-Ате. Марина во Франции и передает вам привет.
Мне пока не удается вырваться на Кавказ, так что, вероятно, увидимся только весной.
Я прошу вас взять к себе в дом, т. е. просто поселить к себе, мать Севы Абдулова, которого дядя Гриша напоил чачей. Она хочет отдохнуть. Ее зовут Елизавета Моисеевна. Она – замечательная, и для меня она просто как родная мать. Если ей у вас будет хорошо – я буду очень рад.
Думаю, что вы тоже ее полюбите.
Привет детям!
Обнимаю Вас, помню Вашу доброту.
До встречи.
Володя Высоцкий.
20 июня 1974 года, Москва – Одесса, С. Говорухину
Дорогой мой, печальный мой друг Слава! Если тебе это по душе – то лучше было бы, если бы это спел я сам с маленьким струнным сопровождением. Мелодия есть. Постараюсь на реке Кама придумать что-нибудь про острова-корабли и зарифмовать тектонически-титанически и т. д.
Очень я расстроился, что у тебя новые сложности такого рода, что ты не очень знаешь, как от них убежать. Но ведь про что-то же можно снимать? Или нет? Например, про инфузорий. Хотя сейчас же выяснится, что это не будет устраивать министерство легкой промышленности, потому что это порочит быт туфелек-инфузорий. Ткнуться некуда – и микро– и макромиры – все под чьим-нибудь руководством. Так что продолжай, Славик, про контрабанду, хотя бы контрабандным путем. Если надо что-нибудь там вывезти или ввезти из инородного – поможем. Нам это теперь – тьфу.
Я, правда, хочу приехать повидаться с тобой и постараюсь.
Славик, а давай напишем ни про что и ни про кого. Будет называться: "Одесская киностудия. Сценарий". А дальше – 100 чистых страниц, а потом так и снимем фильм, а дальше – полтора часа черного ракорда и… конец.
Здорово! Хотя очень похоже на весь наш теперешний кинематограф.
Давай-ка, дорогой Слава, вернемся в горы. Алитет ведь ушел же. И ничего. Удачно. А? А правда, хочется в "Иткол".
Но я сейчас поеду на КамАЗ до 4-го июля, потом всякие мелкие выезды, а потом в Одессу, надеюсь. Там и поговорим.
Обнимаю тебя и целую.
P. S. Марина тебя часто вспоминает с добром и надеждой увидеться. Я тоже.
Володя.