4 июля 1974 года Москва – Одесса, С. Говорухину
Дорогой мой Слава!
Сегодня вернулся я из КамАЗа с гастролей. Устал и сразу влез в дела московские. Это я тебе посылаю подписанные договора.
А получил ли ты мою песню и что скажешь? Пока ничего путного я не придумал насчет островов-кораблей, но думаю, что это мы осилим через недельку. Я до 7 – в Москве, потом уйду в разъезды, а 17-го отбываю в Будапешт для съемок и гульбы. Очень хочу тебя повидать и предложить тебе одну идею для совместного сценария или даже пьесы, да и вообще просто поболтать да попить чайку.
Маринка моя сымается для телевидения, и я один как перст. Даже Севка – и тот в Ленинграде. Но я горю к тебе приехать, хоть на несколько дней, и представить даже на суд твой какие-нибудь песенки. Вот. Когда это будет – точно не знаю. Из Венгрии вернусь 25-го, если не будет путча. А если будет, то 30-го. А там и к тебе.
Обнимаю тебя, и привет Гале и кому хошь!
Высоцк‹ий›.
‹9 июля 1974 года› Москва – Пярну, Г. Полоке
Дорогой Гена!
Я огорчен только тем, что снова мы не работаем вместе. Я все подстроил под это, но… се ля ви. Комитето сильнее нас. Уже я перестроился. Но в следующий раз мы еще повоюем.
Впрочем, песни-то мы успели всобачить. Кстати, про песни. Не знаю уж, что там Эдик придумал, но уж больно в плохие картины он пишет. Ты уж ему воли не давай, держи в струне. Пущай отходит от Карасика.
Студенческую песню нужно начинать как бравый хвастливый верноподданнический марш, а потом переходить на нечто туристское, а в конце и на вагонно-блатное. Под чистые гитары. Но мелодию не менять. Хорошо бы, если бы они еще в это время курили, да и выпить не грех, а Ваня чтобы подпел – "Зато нас на равнине не сломаешь".
Я обнимаю тебя.
Привет Мише, Регине и Мазину.
P. S. В студенческой песне тебе полная свобода, можешь марать, перекомпоновывать и т. д.
Еще раз целую.
Володя.
‹После 15 августа 1974 года› Белград – Москва, Н. Высоцкой
(Открытка)
Мама!
Мы здесь живем. Это самый лучший отель в мире – на острове. Море, и красота неописуемая. Мы тебя целуем и любим.
Володя.
‹Около 25 февраля 1975 года› Париж – Москва, И. Бортнику
Дорогой Ваня! Вот я здесь уже третью неделю. Живу. Пишу. Немного гляжу кино и постигаю тайны языка. Безуспешно. Подорванная алкоголем память моя с трудом удерживает услышанное. Отвык я без суеты, развлекаться по-ихнему не умею, да и сложно без языка. Хотя позднее, должно быть, буду все вспоминать с удовольствием и с удивлением выясню, что было много интересного. На всякий случай записываю кое-что, вроде как в дневник. Читаю. Словом – все хорошо. Только кажется, не совсем это верно говорили уважаемые товарищи Чаадаев и Пушкин: "Где хорошо, там и отечество". Вернее, это полуправда. Скорее – где тебе хорошо, но где и от тебя хорошо. А от меня тут – никак. Хотя – пока только суета и дела – может быть, после раскручусь. Но пока:
Ах, милый Ваня, – мы в Париже
Нужны, как в бане – пассатижи!
Словом, иногда скучаю, иногда веселюсь, все то же, только без деловых звонков, беготни и без театральных наших разговоров. То, что я тебе рассказывал про кино – пока проблематично. Кто-то с кем-то никак не может договориться. Ну… поглядим. Пока пасу я, в меру способностей, старшего сына. Он гудит помаленьку и скучает, паразит, но, вроде, скоро начнет работать.
Видел одно кино про несчастного вампира Дракулу, которому очень нужна кровь невинных девушек, каковых в округе более нет. И предпринимает он путешествие, пьет кровушку, но всегда ошибается насчет той же невинности и потом долго и омерзительно блюет кровью. У него вкус тонкий – и не невинную кровь он никак воспринять не может, бедняга. Во, какие дела.
Написал я несколько баллад для "Робин Гуда", но пишется мне здесь как-то с трудом, и с юмором хуже на французской земле. Думаю, что скоро попутешествую. Пока – больше дома сижу, гляжу телевизор на враждебном и недоступном пока языке.
Поездка Москва – Париж была, пожалуй, самым ярким пятном. Сломались мы в Белоруссии, починились с трудом, были в Западном Берлине, ночевали в немецком западном же городке под именем Карлсруе. В Варшаве глядел я спектакль Вайды "Дело Дантона". Артистам там – хоть ложкой черпай, играть по горло. Вообще же, обратил внимание, что и в кино, и в театре перестала режиссура самовыражаться, или – может, не умеет больше и прячется за артистов. Как там у вас дела? Я ведь могу позвонить, но только поздно, когда тебя уже в театре нет. Потому и новостей не имею, а Ивану не звоню, он странно как-то вел себя перед отъездом моим, но я забывчив на это и, может быть, отзвоню. Золотухину напишу, хотя и не знаю, где он. Передай привет шефу, я по нему, конечно, соскучился. Хотя, может быть, увижу его тут. Дупаку тоже кланяйся, и Леньке Филатову, и Борисам – Хмелю и Глаголину.
Засим позвольте, почтеннейше откланяться. Ваш искренний друг и давнишний почитатель.
Володя.
P. S. Ванечка, я тебя обнимаю! Напиши!
P. P. S. Не пей, Ванятка, я тебе гостинца привезу!
‹26 апреля 1975 года› Лас-Пальмас – Москва, Н. Высоцкой
(Открытка)
Мамочка! Это первая открытка, но уж больно здесь красиво – и телефона нет. Мы на пароходе поплыли из Генуи на Канарские острова. Отдыхаем, глядим, восхищаемся, шастаем. 4-го будем в Париже. Целую.
Володя.
‹Август 1975 года› Париж – Гавр, А. Гарагуле
(Записка)
Дорогой Толя!
Я вспоминаю тебя всегда, и обнимаю, и хочу тебя видеть во всех портах.
Мой адрес: Москва, Малая Грузинская, 28, кв. 30. Т‹елефон› 254 75 82.
Сообщи свои дела и расписание. Целуем.
Володя, Марина.
‹Август 1975 года› Москва – Одесса, С. Говорухину
Дорогой Слава! Молчал я, засранец, ибо думал, что ты в рейсе. У нас все прекрасно и омерзительно. Живем в грязи в новой уже квартире. Петька уехал в Париж поездом, а мы через 30 мин. – на 13 дней в Ригу, втроем. Мы вас с Галей целуем, благодарим и любим, и жаль, что редко мы, Славик, встречаемся и т. д. Обнимаю, уезжаю.
‹Конец 1975 года› Москва – Париж, М. Шемякину
Дорогой мой Миша!
Посылаю тебе кое-что для пластинок с Алешей. Может, кое-что и пригодится. Здесь 20-30-е годы. Не надеюсь, что Алеша выучит, ну так все равно может пойти в дело – глядишь, кто и споет в русских кабаках.
Я, Миша, много суечусь не по творчеству, к сожалению, а по всяким бытовым делам, своим и чужим. Поэтому бывают у меня совсем уж мрачные минуты и настроения, пишу мало, играю в кино без особого интереса; видно, уже надоело прикидываться, а самовыражаться могу только в стихах, песнях и вообще писании, да на это – самое главное – и времени как раз не хватает. Только во сне вижу часто, что сижу за столом, и лист передо мной, и все складно выходит – в рифму, зло, отчаянно и смешно. Но решил я – закончу вскоре самую необходимую суету – и все побоку, постараюсь делать только свое дело. Мне бы надо занять немного твоей "маниакальности" и дотошности, я даже завидую, как ты последователен.
"Если я чего решил – выпью обязательно", – это у меня такая песня есть. Так вот ты, если чего решил – выполнишь. Я уверен.
Ну а я – только пытаюсь, но, увы, разбрасываюсь – то ли из-за обстоятельств, то ли от того, что вынужден ходить в присутствия и дома.
Еще всякая мразь мешает, но это стабильно и привычно, хотя все равно нервирует каждый новый раз. Я тебе не плачусь, а просто я собою не рад.
А тобою я рад, вспоминаю тебя часто – и один, и с друзьями, кто тебя знает, а кто не знает – показываю и рассказываю, что вот, дескать, русский художник Шемякин. Хорошие художники знают тебя хорошо, плохие – хуже, да на них наплевать.
У нас на картине работает Игорь Лемешев, он не только киношный, а, на мой взгляд, очень интересный живописец и, по-моему, наш человек, и с богом в душе. Я у него кое-что возьму или сниму и тебе покажу.
Слушаю твои пластинки, гляжу твои книги, прикуриваю от твоей зажигалки. Так что тебя, Мишка, у меня много. Рад, что встретились мы и продолжим это. У меня друзей мало, и к ним стоит съездить хотя бы раз в год. Ты не можешь – значит, я – к тебе.
Целую тебя. Привет Риве и Доротее, целуй и их.
P. S. Очень хочу увидеть, что ты сейчас делаешь, да и просто тебя увидеть. Буду звонить.
Володя.
P. P. S. Мишка! Просвещай меня музыкально, ибо я – темен.
‹Апрель 1976 года› Касабланка – Москва, Н. Высоцкой
Мамуля! Мы в Марокко. Сидим, пьем чай с мятой и ходим по рынку – тут все медное и блестит. Тепло. Много красок. Хорошо! Целую.
Володя.
‹Май 1977 года› Москва – Рига, А. Гарагуле
Анатолий! Дорогой мой Толя! Через несколько дней увидимся в Париже. Поэтому растекаться не буду. Все при встрече седьмого или двадцать восьмого. Жду звонка. Алексей – человек достойный, а остальное ты сам увидишь. Попробуй его оторвать от коллектива к себе.
С Петей все нормально. Он пойдет с тобой, а я вас всех провожу и помашу вам в Гавре. Я обнимаю тебя и люблю, и не забываю. 578 05 29
До встречи.
Володя.
"За мною спустит шлюпку капитан!"
‹5 июля 1977 года› Мексика – Москва, И. Бортнику
А знаешь ли ты, незабвенный друг мой, Ваня, где я? Возьми-ка, Ваня, карту или лучше того – глобус! Взял? Теперь ищи, дорогой мой, Америку… Да не там, это, дурачок, Африка. Левее! Вот… именно. Теперь найди враждебные США! Так. А ниже – Мексика. А я в ней. Пошарь теперь, Ванечка, пальчиком по Мексике, вправо до синего цвета. Это будет Карибское море, а в него выдается такой еще язычок. Это полуостров Юкатан. Тут жили индейцы майя, зверски истребленные испанскими конкистадорами, о чем свидетельствуют многочисленные развалины, останки скелетов, черепа и красная, от обильного политая кровью, земля. На самом кончике Юкатана, вроде как типун на языке, есть райское место Канкун, но я не там. Мне еще четыре часа на пароходике до острова Косумель – его, Ваня, на карте не ищи – нет его на карте, потому как он махонький, всего как от тебя до Внуково. Вот сюда и занесла меня недавно воспетая "Нелегкая".
Здесь почти тропики. Почти – по-научному называется "суб". Значит, здесь субтропики. Это значит, жара, мухи, фрукты, жара, рыба, жара, скука, жара и т. д. Марина неожиданно должна здесь сниматься в фильме "Дьявольский Бермудский треугольник". Гофманина продолжается. Роль ей не интересная ни с какой стороны, только со стороны моря, которое, Ванечка, вот оно – прямо под окном комнаты, которая в маленьком таком отеле под названием "La Ceiba". В комнате есть кондиционер – так что из пекла прямо попадаешь в холодильник. Море удивительное, никогда нет штормов, и цвет голубой и синий и меняется ежесекундно. Но… вода очень соленая, к тому же, говорят, здесь есть любящие людей акулы и воспитанные и взращенные на человечине барракуды. Одну Марина вчера видела с кораблика, на котором съемки. Это такая змея, толщиной в ногу, метра два длиной, но с собачьей головой и с собачьими же челюстями. Хотя, она в свою очередь, говорят, вкусная.
Съемки – это адский котел с киношными фонарями. Я был один раз и… баста. А жена моя – добытчица, вкалывает до обмороков. Здоровье мое без особых изменений, несмотря на лекарства и солнце, но я купаюсь, сгораю, мажусь кремом и даже пытаюсь кое-что писать. Например:
Чистый мед, как нектар из пыльцы,
Пью и думаю, стоя у рынка:
Злую шутку сыграли жрецы
С золотыми индейцами Инка.
Они, дураки, предсказали, что придет спаситель с бородой и на лошади. Он и пришел – Фернандо, который Кортес со товарищи. И побил уйму народу – эдак миллионов десять. Прости, Ванечка, за историю с географией. Звонил из Парижа Севке. Он рассказал мало, будучи с похмелья. Опиши хоть ты. Я буду здесь еще месяц, а потом намылимся куда подальше. Мой адрес: Marina Vladi Hotel La Ceibra Cozumel Quintana Roo Mexico.
Целую, Марина.
Я тоже, Володя.
Не пей, Ванечка, водки и не балуйся. Привет кому хочешь и шеву.
‹Июль 1977 года› Мексика – Москва, Н. Высоцкий
(Для отца и тети Жени)
Я вас тоже целую. Здесь замечательно, я почернел, но на мексиканца не похож еще. Марина здесь работает – я отдыхаю.
Володя.
‹1 августа 1977 года› О. Моореа, Афареаиту – Москва, Н. Высоцкой
Мамочка! Это – Таити, и мы сейчас тут. Замечательно. И дети счастливы, и мы тоже. В Москву приеду в середине сентября. Писать нам некуда, потому что на месте не сидим – или плаваем, или летаем. Я – черный. Целую крепко.
Володя.
(Для отца и тети Жени)
Дорогие мои!
Мы здесь. Много моря и солнца. Отдыхаем. Здесь дети, полно кокосов, но они – высоко, пьют сок из них – хорошо для почек. Вернусь в сентябре, все расскажу. Загорел я жутко, но здешний загар недолго держится. Мы живем в отеле рядом с Таити – на маленьком острове, плаваем и едим, и вас целуем крепко.
‹1978 год› Даниэлю Ольбрыхскому (Надпись на грампластинке)
Дорогой Даниэль!
Как хорошо, что имею тебя как друга в Варшаве, в Париже и в Москве!
Как жаль, что ты не живешь в России, оставаясь поляком или русским – неважно.
Я тебя люблю и ценю.
Володя Высоцк‹ий›
‹17 июля 1978 года› Париж – Москва, И. Бортнику
Здравствуй, Ваня, милый мой,
Друг мой ненаглядный!
Во первых строках письма
Шлю тебе привет!
Я уже во городе стольном, во Париже, где недавно пировал да веселился с другом моим. Здесь это помнят, да и я в стишках зафиксировал. Все на месте, попали мы сюда в праздники, 14 июля. Французы три дня не работают – гуляют то есть. Плясали вечерами – и на площадях, и на всех, на знакомой тебе с детства Place de Republic – тоже. Толпы молодых людей поджигали какие-то хреновины и бросали их в почтовые ящики. Они, хреновины, там взрывались. Называются они "петарды", по-русски "шутихи".
Ехали с приключениями – километров через 500 от Москвы лопнуло, даже взорвалось просто, переднее колесо. Разбило нам дно машины, фару и т. д. Еле доехали до Берлина, там все поменяли, а в Кельне поставили машину на два месяца в ремонт. Обдерут немцы, как липку, твоего друга и пустят по миру с сумой, т. е. с отремонтированным "мерседесом". Они, немцы, чмокали и цокали: как, дескать, можно довести машину до такого, дескать, состояния. А я говорил, что "как видите, можно, если даже не захотеть". Марина из Кельна улетела в Лондон, а я – поездом поехал в Париж. Замечательно поехал, потому что была погода впервые, а ехали мы четыре дня предыдущих в полном дожде и мерзости, и состояние, как ты понимаешь, было – хуже некуда, а тут, в поезде, отпустило в первый раз, как тогда в ГДР. Теперь прошло 8 дней – стало чуть легче, даже начал чуть-чуть гимнастику.
Я пока ничего не видел, не делал, сидел дома, читал. Завтра – понедельник, начнем шастать, а вскоре и уедем. Я дурачок, не записал твой телефон домой и звонить не могу. Какие дела? Что делаешь? Как кончили сезон? Спрашиваю так, для соблюдения формы, потому что ответ узнаю только к концу августа, если напишешь мне письмо.
Вчера звонил Севке, он пьет вмертвую, нес какую-то чушь, что он на "неделение" ждет "моих ребят" в "Тургеневе". И что мать его "в Торгсине". Я даже перепугался этого бреда, думал, что "стебанулся" Севка на почве Парижа, а он – просто только что из ВТО с Надей даже вместе.
Ты, Ванечка, позванивай моей маме, она у меня, да и Севке – авось, попадешь на трезвого. Сделай, Ваня, зубы обязательно и, если уж никаких особых дел, – попробуй дачей своей заняться. Начни только, а там назад пути не будет. У меня – все стоит, почти как было, но я про это думать не хочу – приеду, тогда уж. Вообще же, после суеты моей предотъездной – как-то мне не по себе ‹от› безделья-то, да ничего, авось пообвыкнусь, и понравится.
Засим целую тебя, дорогой мой Ваня, привет твоим, надеюсь увидеть белозубую твою улыбку.
Володя.
‹1 ноября 1978 года› Париж, М. Шемякину (Записка)
Дорогой мой Мишка!
Сегодня, в День поминовения усопших, они – французы – сделали забастовки: и телевидения, и светофором всё позакрывали, гады, и народ ихний – французишки то есть – ринулся на улицы и в кино.
В такой напряженной и сложной обстановке, когда даже негде поставить машину, мы – двое русских людей, Марина и я, – решили намылиться домой.
Они – т. е. те же французы – лишили нас возможности с тобой увидеться и попрощаться как следует быть.
Я завтра улечу. Позвоню, конечно, сразу; постараюсь, конечно, приехать в конце декабря, если все будет нормально.
Я тебя обнимаю и целую троекратно!
Добра тебе много!
Больших миллионов!
Даешь Синагогу
И ложу масонов!
Вовчик.
‹Декабрь 1979 года› Париж, М. Шемякину (Записка)
"Конец "Охоты на волков"" – это посвящено Михаилу Шемякину. И я придумал эту песню из-за него.
"Купола" – этим я тоже обязан ему. Это для него.
И самая серьезная моя песня "Я был и слаб и уязвим"! Миша! Это ты мне дал эту идею.
Люблю тебя. Потому что люблю настоящих друзей.
Мишенька! Я хотел бы жить здесь из-за того, что ты – здесь!
Высоцкий.
‹До 11 июня 1980 года› Италия, М. Влади (Фрагмент)
Мариночка, любимая моя, я тону в неизвестности. У меня впечатление, что я смогу найти выход, несмотря на то, что я сейчас нахожусь в каком-то слабом и неустойчивом периоде.
Может быть, мне нужна будет обстановка, в которой я чувствовал бы себя необходимым, полезным и не больным. Главное – я хочу, чтобы ты оставила мне надежду, чтобы ты не принимала это за разрыв, ты – единственная, благодаря кому я смогу снова встать на ноги. Еще раз – я люблю тебя и не хочу, чтобы тебе было плохо.
Потом все встанет на свое место, мы поговорим и будем жить счастливо.
Ты. В. Высоцкий.