– Ничего, в другой раз получит, – бормотала она. – Актрисы – создания ветреные… Какое-нибудь увлечение… Какой-нибудь театральный роман… Быть может, махнула через океан в Голливуд… Теперь их время… – Желая казаться бодрой, она морщила в улыбке неправдоподобно красные губы. В ее полуслепых глазах дрожали светлые слезы. Из коридора пахло лекарствами, и что-то неразличимо сияло, как может сиять удаленное в спальню трюмо.
В перенаселенной квартире этого старого доходного дома, где вдоль просторной, очень запущенной лестницы возносились вверх узорные перила с остатками чугунных лилий, орхидей и кувшинок, а в одном из окон сохранился осколок многоцветного витража, с Аней произошел конфуз. Ей открыла огромная толстобедрая женщина с седыми волосами, в порванной кофте, с распухшими от слоновьей болезни ногами. Аня приветливо протянула ей нарядный глянцевый журнал, и та, грозно осмотрев ее с порога, открыла лакированные страницы. На них было много дорогих реклам, розовых обнаженных красавиц и смуглых, с волосатой грудью мужчин… Получательница тупо разглядывала их совершенные, сверкающие тела, а потом швырнула в Аню журналом:
– Ты что, проститутка, мне принесла?… Издеваешься, сучка такая!..
– Должно быть, это ошибка… Не на тот адрес послали, – ошеломленно отпрянула Аня.
– Ты сама – каракатица, ошибка природы! И адрес твой – бардак!..
Эта хриплая, клокочущая ругань гналась за Аней. С потемнелыми глазами она сбегала по щербатым ступеням, слыша над собой каркающее гулкое эхо.
Так ходила она по людям в Обыденских переулках, сострадая, пугаясь, натыкаясь на горе, на ласку, на тупое сонное равнодушие. И ей казалось, что в этих домах, этих переулках завершается длинное время, дотлевает долгая жизнь, и она со своими конвертами и телеграммами торопит эту жизнь поскорее завершиться.
Она внезапно заспешила домой, туда, где в ее кровати спал незнакомый человек. Случайный встречный, раненый и больной оборванец, на которого она набрела… Вдруг подумала, что он без нее проснется и уйдет, такой же немой, со слепыми зрачками, бредущий на ощупь по осенней Москве. Это испугало ее. Она испугалась за него, не умеющего слова сказать. Испугалась за себя, что больше его не увидит. Тихо ахнула, заторопилась что есть мочи домой.
Глава 8
Мало было одержать победу в Думе и провести закон "О сокращении населения России до пятидесяти миллионов человек". Это обернулось бы чистым популизмом, если бы отсутствовали механизмы реализации закона. Модельер, пользуясь рекомендациями Центра эффективной политики, готовился к закону исподволь, подводя под него материальную базу. Этой базой была постройка в окрестностях Москвы самого крупного в мире крематория, эскиз которого, объемы и производительность утверждал сам Модельер. Он позаботился, чтобы сооружение, подъездные пути, газопроводы и сопутствующие производства целиком находились на территории Московской области, но никак не Москвы, что напрочь вырывало у Мэра любую возможность оспаривать лавры проекта.
Сразу из Думы Модельер, еще полный приятных переживаний, отправился в крематорий, который набирал мощность и куда сегодня должен был приехать Патриарх, чтобы освятить грандиозное сооружение.
Надсадно ревя сиреной, полыхая фиолетовыми вспышками, лимузин прорвался сквозь пробки Тверской, преодолел по спецполосе заторы Ленинградского проспекта, выскользнул на Кольцевую дорогу, похожую на плазменное кольцо Сатурна. Свернул в золотые подмосковные рощи, сквозь которые влажной траурной лентой струилась просторная автострада с электронными ограничителями: "Скорость катафалка – не больше 80 км". Здесь открывалось величественное, неповторимое зрелище… По осенним туманным холмам, под тучами, из которых выпадали холодные синие дожди, под сырыми небесами, где летели стаи журавлей и гусей, на волнистом бескрайнем шоссе двигались погребальные процессии: с зажженными водянистыми фарами лакированные дорогие катафалки в сопровождении джипов и "вольво"; горестные автобусы из Бюро ритуальных услуг, где в мутных стеклах краснели гробы и размытые лица родни; открытые грузовики из отдаленных сельских районов, где лежали влажные от дождя бруски, окруженные печальными, хмельными селянами; кое-где, прижимаясь к обочинам, семенили лошадки с телегами, на которых тряслись домовины… И всему этому не было края, все наплывало из-за гор и лесов, переливалось через холмы, выстилало низины. Это бесконечное, устремленное к невидимой цели движение волновало Модельера.
– Не гони слишком сильно, – попросил он шофера. – Все равно все там будем…
Крематорий был длинный, серебристо-металлический, стеклянный, напоминал огромную оранжерею, где выращивались диковинные цветы. Это сходство усиливали букеты, венки, а также сами многоцветные, обитые тканью гробы, которые выгружались из катафалков и на руках, на плечах молчаливой родни текли бесконечной вереницей ко входу.
Гробов было так много, а их цвет столь разнообразен – от нежно-сиреневого до пурпурно-красного, включая все оттенки золотого, зеленого, синего, – что издали это напоминало шевелящуюся огромную клумбу.
Под крематорий был переоборудован громадный завод, выпускавший когда-то космические челноки. Тягачи медленно вытаскивали их на солнце из туманного необъятного цеха, и они, как гигантские бабочки, покидали непомерный металлический кокон. С тех пор стараниями дизайнеров цех стал неузнаваем. Половина его была превращена в ритуальный зал с парящим в высоте человеком. Снаружи, сквозь несколько проемов, вливались ленточные транспортеры, и на них, как в багажных отделениях аэропорта, двигались гробы, описывали плавные дуги, поворачивались разными боками. Останавливались на минуту там, где с ними прощались близкие. Механический манипулятор снимал с гроба красную крышку. Открывалось бледное неживое лицо, окруженное сырыми цветами. Провожавшие использовали эту минуту для расставания. Записанный на пленку женский голос произносил печальное напутствие, выражал сострадание близким, и этот мембранный голос, сопровождаемый несколькими мелодичными аккордами, напоминал аэропорт, где объявлялись посадки на рейсы, которые уносили молчаливых пассажиров в пункты назначения, откуда нет возврата. Механические руки опускали кумачовую крышку, скрывая покойника. Пневматические молотки вгоняли блестящие гвозди, и красный гроб уплывал сквозь стену туда, где уже был недоступен для родственников. А его место занимал другой, сиреневый.
Модельер смотрел в даль туманного, лучистого пространства, где множество транспортеров, уставленных цветными гробами, вползали в зал, совершали волнообразные движения, словно выписывали бесконечные иероглифы. Они являлись сюда с необъятных просторов страны. Из крохотных лесных деревенек и из громадных туманных мегаполисов. Из наукоградов, окружавших циклотроны и обсерватории, и из рабочих поселков вокруг могучих заводов и домен. Из больниц и домов престарелых, где уставали маяться изведенные хворями старики, и из детских приютов, где обрывались едва начавшиеся жизни синюшных младенцев. С полей сражений, над которыми сияли вершины Кавказа, и с мест катастроф, над которыми носился неутомимый и разноцветный, как попугай, Министр по чрезвычайным ситуациям.
Окруженный подвижной бахромой разноцветных гробов, Патриарх освящал грандиозное сооружение. Среди поющего клира, весь золотой, переливающийся, словно синтетическая новогодняя елка, среди лампад, лучезарных свечей, он придавал своим появлением особое значение этому удивительному творению государственного и инженерного гения, которому не было равных в мире. Отказавшись от гигантомании советских времен, закрыв грандиозные космодромы, электростанции и заводы, лишь здесь, в крематории, власть демонстрировала величие русских пространств, обилие народа, неповторимость отечественной истории. И эта сопричастность родной истории, включенность в историческое творчество вдохновляли Модельера.
Он приблизился к священнослужителям, не мешая им довершить обряд, любуясь огнями, клобуками, голубоватым дымом, сквозь который тянулись вереницы усопших.
– Благословен сей приют многострадальных рабов Божиих, несущих в огни очистительные образ и подобие Сотворившего их из глины и праха, из воды и благорастворенных воздусей. В оные обратно возвращается безгласное тело, коему "равно повсюду истлевать"…
Модельер в этих сладостных, чуть дребезжащих песнопениях Патриарха уловил пушкинскую строку и опять удивился поразительному дару Святейшего запоминать и вплетать в богослужение стихи великого поэта. Впрочем, этому легко можно было найти объяснение. Патриарх был эфиоп, приглашен на московский престол из знаменитого коптского монастыря в Лалибеле, что явилось результатом сближения России с Эфиопией, в противовес нарастающему давлению США. Патриарх был молод, черен, как сырая нефть, с выпуклыми белками, которые ярко сверкали на бархатном лице, где в песнопениях раскрывался белозубый рот и высовывался алый сочный язык. Сочетание черного, золотого и алого производило мистическое впечатление, которому поддался Модельер. Патриарх гордился общими с Пушкиным корнями, читал наизусть "Гавриилиаду" и за особый изыск почитал ненароком вставить пушкинскую строчку в текст богослужения. Особенно любимы были строки "Я помню чудное мгновенье…", "Вечор, ты помнишь, вьюга злилась…", "В Академии наук заседает князь Дундук…" и "Мой дядя самых честных правил…". В своих государственных радениях Модельер никогда не пропускал случая испросить благословения у Патриарха Хайлия Второго.
Дождавшись, когда обряд освящения завершится и удовлетворенный клир, разглаживая бороды, умолкнет среди отлетающего вверх кадильного дыма, Модельер припал к смуглой руке Патриарха. Целовал длинные пепельно-серые пальцы с розовыми подушечками.
– Ваше святейшество, государство и народ верой крепки. Вас видят рядом с Президентом в самые важные минуты государственного строительства. Это вызывает глубокое одобрение общества.
– Я рядом с нашим Президентом "во дни торжеств и бед народных", – смиренно отозвался Патриарх.
– Как много народу нуждается в вашем окормлении. – Модельер кивнул на бессчетные вереницы гробов.
– Сей "народ безмолвствует", – печально сверкнул белками Хайлий Второй.
– Вы, должно быть, слышали о кознях некоторых вероломных сподвижников нашего Президента, которые во злобе своей умышляют на него покушение…
– "Судьба Евгения хранила, сперва мадам за ним ходила…" – вздохнул Патриарх.
– Мы обсуждали с вами обряд помазания, которым вскоре будет сопровождаться восхождение на Царство нашего славного правителя. Мне кажется, нам следует отслужить молебен во спасение Президента и в посрамление замышляющих на него…
– "…Вначале славный век Петра мрачили мятежи и казни…"
– Вот это я и хотел услышать, ваше святейшество. Когда мы разделаемся с гнусными заговорщиками, то выделим Патриархии дополнительные квоты на нефть, морскую рыбу и стиральный порошок "Ариэль".
– "Цветок засохший, безуханный, забытый в книге вижу я…" – задумчиво ответствовал Патриарх, троекратно поцеловал Модельера и отошел, кротко сияя золотом, изумрудами и сапфирами.
Модельер остался один среди мерного рокота транспортеров, плывущих гробов, мелодичных всплесков музыки, мембранных женских голосов, повторявших многократно, в разных местах огромного зала, одно и то же напутствие. Слышались тонкие вскрики родни, отпускавшей от себя любимого человека. Мягко стучали пневматические молотки, вгонявшие гвозди в сырое дерево. Это обилие смертей обеспечивалось Модельером не в результате бесчеловечной бойни, в которую ввергали Россию прежние свирепые правители, не в результате репрессий и казней, о которых в народе остался жуткий след апокрифов и разоблачений, а с помощью бескровных, психологических средств, разработанных в секретном центре Министерства здравоохранения, где трудились психоаналитики, социальные инженеры, конфликтологи, специалисты по неврозам, а также мастера галлюциногенных методик. В результате этих стерилизующих методик уходили из жизни протестно настроенные индивиды, не способные вписаться в "Квадрат" нового мироустройства, – те, кто вступал с этим священным "Черным квадратом" в психологический и моральный конфликт. "Квадрат" откликался на недовольство гражданина ответной, едва ощутимой вибрацией, которая воздействовала на конфликтующую личность, усиливая ее раздражение. "Квадрат" и личность обменивались сигналами, лавинообразно усиливая возникший конфликт. В результате фрондирующий субъект, как наркоман, уже не мог существовать без конфликта. Нарастающая психологическая борьба опустошала человека, лишала его жизненных сил. Будто кто-то невидимый проникал тонким клювом в мягкий мозг, выпивал серое вещество, повергая человека в тихое безумие, которое завершалось негромкой смертью.
Этим способом из народа извлекались все некачественные элементы. Все предрасположенные к бунту слои. Исключалась всякая возможность восстания и революции. Какой бы радикальный оборот ни принимали прогрессивные реформы, народ не бунтовал, не выходил на улицы, как зеницу ока берег социальный мир и стабильность. Терпеливо сносил временные голод и безденежье, мороз в квартирах и излишнюю требовательность справедливого начальства. "Квадрат", о котором шла речь, висел в Третьяковской галерее, цветом напоминал фиолетово-черного Патриарха. По нему пробегала постоянная, едва заметная рябь, которая, с каждым укрощенным конфликтом, передавалась на электронные рейтингомеры, моделируя последнюю, чуткую к переменам цифру.
Тут же, в ритуальном зале, с приглушенным звуком работал телевизор, на котором мелькали кадры заграничного турне Первого Президента. Загорелый, с благородной, расчесанной на пробор сединой, он в кенийском заповеднике разгрызал крепкими зубами орех, выколупывал ядро, протягивал доверчивой смешливой мартышке, и казалось, они на мгновение обмениваются рукопожатиями. На следующих кадрах, сделанных в Лас-Вегасе, неуклюжий, но очаровательный Истукан топтался на дансинге с размалеванной красоткой среди мерцающих лазерных спектров. Модельер с удовлетворением отметил грамотный монтаж, в котором накануне участвовал сам, оставив студию "Останкино" в глухой час ночи.
Чуть поодаль от конвейера с гробами стояли два известных юмориста, поглядывали на Модельера умными карими глазками, готовые по первому зову кинуться туда, где истошно закричит и забьется вдова или мать, чтобы утешить ее и развлечь какой-нибудь одесской шуткой.
Все ласкало глаз Модельера. Все воплощало его замысел.
Среди сменявших одна другую горестных групп его внимание привлекло печальное сообщество молодых, красивых мужчин, в котором выделялся статный, широкоплечий красавец, чье опечаленное лицо, короткие светлые волосы, твердый подбородок и затуманенные слезами голубые глаза показались Модельеру знакомыми. Это был известный футболист, кумир московских фанатов, чье изображение красовалось на рекламных плакатах, нарядных шарфах и спортивных майках. Форвард команды "Спартак" Олег Соколов, по кличке Сокол, что в недавнем матче с заезжей английской командой послал с центра поля удар такой силы, что английский голкипер потерял кисть руки, разорвал спиной сетку ворот и врезался в ограждение с рекламой противозачаточных пуль, производимых тульскими оружейниками. Восторг болельщиков был столь велик, что они разнесли восточную и южную трибуны и с криками "Слава России!" двинулись из Лужников в сторону азербайджанских поселений по левому берегу Москвы-реки, оставляя после себя дымящиеся шашлыки, освобожденных из плена русских девушек и горы красных расколотых арбузов.
Теперь Сокол, облаченный в строгий черный костюм, был печален. Стоял перед гробом с сиреневой пышной бахромой, напоминавшей чем-то девичий сарафан. Механические щупальца выпустили сверху блестящие пальцы, подцепили крышку гроба, приподняли ее, и открылось утопающее в цветах женское лицо поразительной красоты и бледности, с гордой и нежной линией лба, носа, сжатых губ, чуть приподнятого подбородка. И в смерти это русское лицо казалось любящим, горюющим по тем, кто оставался покуда жить, отпускал ее от себя, и она, не умея помешать их горю, молча умоляла из гроба не тосковать и утешиться.
– Мама, прости меня, мама, – приговаривал Сокол, касаясь выступавшей из сырых цветов материнской худой руки.
Модельер почувствовал острую жалость, в природе которой не мог разобраться. То ли ему было жаль сильного молодого мужчину, по чьим щекам бежали слезы, то ли этой женской красоты, на которую природа потратила столько чудесных, таинственных сил, и теперь эта красота превращалась в ничто, или его тревожило нечто третье, еще неосознанное, на постижение которого ему отпущены минуты, после чего будет поздно…
Сокол целовал материнское лицо. Уже мелодично прозвучал прощальный аккорд, женский мембранный голос проникновенно повторял свои металлические, идущие от сердца слова. Молодые люди, видимо футболисты команды "Русь", осторожно обнимали друга за плечи, отрывали его от гроба. Сверху опустилась нарядная, в сиреневых кружавчиках крышка. Пневматические молотки с мягким шипением вогнали в тес блестящие гвозди… Гроб тронулся… Была видна белая, защемленная крышкой роза… Гроб уплывал по конвейеру в полукруглые врата, за которыми прекращалось бытие…
Модельер, все еще не понимая своих переживаний, приблизился к Соколу. Поклонился ему, пожал сочувственно руку, а потом сильным искренним порывом прижал к груди.
– Разделяю вашу скорбь… Примите мои соболезнования… Также и от Президента… Утешением вам может служить мысль, что вы – гордость страны, и любовь к вам народа и Президента хоть отчасти скрасят неутешное горе.
Сокол, узнав его, благодарно кивнул:
– Понимаете, мама не могла отыскать на телеэкране русских лиц. Немецкие, ассирийские, китайские, аргентинские, алеутские, нигерийские, арабские, узбекские, татарские, дагестанские, и ни одного русского! Она сначала возмущалась, а потом умерла от разрыва сердца!..
Модельер вытер ему своим платком слезы, обещая привести Президента на ближайший матч. Кивнул юмористам, и те, перекатываясь на бойких ножках, приблизились к Соколу, стали что-то нежно курлыкать.
Футболисты удалились, и уже другая печальная группа в мятых пиджаках, колом стоящих воротниках, бабьих платках окружила скромный, без обивки гроб, откуда высовывался строгий нос самоубийцы из вологодской деревни.
Модельер, все еще стараясь понять, чем поразила его мертвая красавица, какая неясная мысль витала в его творческом сознании, медленно, вдоль плывущих гробов, приблизился к стене с полукруглыми проемами. Задумчиво прошел сквозь стену…
За стеной, в другой половине огромного пространства, по всей длине космического цеха стояли печи: оболочки из нержавеющей стали; многоцветные пульты автоматики; жароупорные глазки, в которых бушевало рыжее пламя. Проект печей был подготовлен немецкими инженерами, членами ассоциации "Памяти жертв холокоста", которые, исследуя эсэсовские преступления в Освенциме и Майданеке, натолкнулись на ряд остроумных изобретений, использованных затем в проектировании газовых печей для России. Модельер в публичных выступлениях часто ссылался на этот опыт русско-германского сотрудничества, ставший возможным лишь при Президенте-германофиле, в условиях глобализма и мирового разделения труда.