Если в ритуальном зале все дышало мистикой и возвышенной поэзией смерти, то тут все было подчинено высшей рациональности. Реализовывалась мечта русских космистов об "автотрофном человечестве", о "безотходном бытии", о замкнутом цикле, где смерть не является отрицанием жизни, а служит ей, питает ее своей неживой материей. Тут же за стеной работало несколько коммерческих фирм, встроенных как дочерние предприятия в холдинг крематория. Каждая фирма была нацелена на свою область смерти, осваивала мертвое, в гробу, тело в интересах бесконечной торжествующей жизни. Перед печами, в которых, каждый своим пламенем, излучая то медные, то зеленовато-синие отсветы, горели мертвецы, на обширных стеллажах дожидались своей очереди вновь открытые гробы. Множество расторопных людей в клеенчатых фартуках обступили покойников, действуя энергично и слаженно. Охапками вытаскивали из гробов цветы. Тащили пышные купы на соседние столы, где сметливые голорукие женщины переговаривались, пересмеивались, сортировали цветы. Розы к розам. Гвоздики к гвоздикам. Алое к алому. Белое к белому. Все делилось на букеты, опрыскивалось освежающей влагой. Драгоценные, чудно пахнущие цветы, облагородив панихиды и проводы, возвращались в цветочные магазины, на свадьбы, на правительственные банкеты и театральные бенефисы.
Маленький пухленький тат, хозяин фирмы "Цветы для Марии", подкатился к Модельеру на круглых ножках в лакированных штиблетах.
– Должен вам доложить, что пошли георгины и хризантемы. А весной были пионы и лилии. Мы провели экспертизу и выяснили, что некоторые цветы возвращаются к нам по третьему разу. На четвертый не получается, извините. – Тат, скупивший на цветочные доходы десяток особняков в арбатских переулках, звание академика, орден Святого Станислава и маленькую планету в астероидном поясе, названную его именем, Джебраил, преданно смотрел на своего благодетеля. Модельер, желая его поощрить, в который раз повторил шутливый вопрос:
– Какой твой любимый романс, Джебраил?
– "Зацвели уж давно хризантемы в саду…" – нараспев произнес торговец цветами, ущипнув за бочок аппетитную толстушку, набиравшую букет георгинов.
Следующий участок занимала фирма "Ничто не забыто", возглавляемая знаменитым в прошлом драматургом, писавшим пьесы о декабристах, большевиках и народовольцах. Работники фирмы дружно набрасывались на освобожденных от цветов покойников. Ловко стаскивали с них новые костюмы, брюки, галстуки, головные платки и юбки. Галантного вида кавалер с фатовскими усиками приподнимал из гроба нарумяненную покойницу, ловко задирая ей подол, нежно расстегивая пуговки платья, что-то искусительно, вполголоса, приговаривал. Другой, бойцовского вида, освобождал смиренного московского чиновника от новых, натертых до блеска туфель, помещая назад в гроб твердые стопы в белых носках. Добытая таким образом одежда сортировалась, отглаживалась. Дорогие, модные ее образцы отправлялись на вещевые рынки, а слегка поношенные, отечественного пошива, уходили в районы стихийных бедствий, где в них облачались погорельцы, жертвы паводков и землетрясений.
– Как идет работа над новой пьесой о нашем дорогом Президенте? – спросил Модельер хозяина предприятия.
Немолодой, с неулыбчивым синеватым лицом, красивыми волосатыми ноздрями, драматург был одет в великолепный костюм от Версаче. Если присмотреться, сзади на пиджаке был едва заметный, хорошо заглаженный шов – на месте длинного надреза, какой производят, чтобы удобнее было облачать негнущегося покойника. Драматург то и дело опрыскивал себя духами из крохотного изящного пульверизатора, но не мог до конца избавиться от запаха тления.
– Удалось ли показать нашего Президента как борца с политическим экстремизмом и одновременно преемником великих традиций, в том числе и большевистского прошлого?
– Хорошо, что вы поручили эту работу мне, а не выскочке Гельману, чья пьеса "Кашевары" до сих пор ставится в провинциальных сумасшедших домах. О чем бы я вас хотел попросить, так это о большей координации в нашей совместной работе. Мы направляем изделия в места наводнений и техногенных катастроф, а оттуда к нам везут полуфабрикаты. И были случаи, когда семьи потерпевших получали от нас гуманитарную помощь в виде пиджаков и юбок, в которые за неделю до этого облачались тела погибших. Даже Ленин в трудное для страны время добивался большей скоординированности ведомств.
Модельер не стал слушать старого ворчуна и перешел туда, где действовало еще одно коммерческое предприятие – "Русское злато". Его хозяином был знаменитый московский грек, чьи экономические новации покончили с застойной советской экономикой, обеспечили новое "экономическое чудо". Поблистав недолго в политике, грек, в шутку называвший себя Периклом, ушел в бизнес. Создал уникальную технологию золотодобычи, для чего не нужны были колымские прииски, драги, буйные артели старателей.
К гробам, в которых, без цветов, без одежды, лежали полуголые покойники, подходили бригады "ювелиров". Действуя подобно дантистам, они раскрывали покойникам рот, отчего слышался хруст отвердевших сухожилий. Освещали полость рта яркими лампочками-карандашами. Обнаруживали коронки. Зубодерами, с негромким скрежетом, выламывали золотые зубы, кидая их в мешочки, что были закреплены на животе. С легким звоном золотое изделие падало на дно мешочка. "Ювелиры" вырывали серьги из пергаментных ушей. Шарили под рубахами мертвецов, извлекая нательные кресты, образки и ладанки. Добытое золото ссыпалось на маленький транспортер, двигалось, переливаясь, играя камушками. Ловкие руки отбирали коронки, отсылая их на переплав, обеспечивая драгоценным металлом стоматологов. Серьги, кольца и ладанки направлялись в ювелирные магазины Перикла, где продавались с маленькой скидкой.
– Нет ли каких оригинальных находок? – поинтересовался Модельер у владельца фирмы, который вышагивал рядом, толстенький и симпатичный, как пингвин.
– Только вам, как знатоку… Самородок "Улыбка". Обнаружен в самом неожиданном месте. Изъят у старовера, проживавшего в таежном скиту. Однако есть предположение, что это Лаврентий Берия, чудом избежавший расстрела и проживший остаток дней под видом монаха-отшельника. – Перикл полез в карман и извлек золотую челюсть, состоящую из двенадцати зубов. Поднял ее, и она засияла как драгоценная ослепительная улыбка. Казалось, в руке у грека горит золотой полумесяц.
– Было бы правильно, – ненавязчиво посоветовал Модельер, – если бы этот редкий экспонат хранился в "Пещере волхвов", где собраны дары Президенту. Такие находки – национальное достояние.
– Вестимо, – печально заметил грек, засовывая челюсть себе в рот, но она была ему великовата, и он вынул ее на свет божий. – Как видите, потихоньку-полегоньку мы возвращаем государству золото партии.
Модельер перешел в соседний отсек, где размещалось предприятие, задуманное не без его творческой фантазии. Оно носило литературное название "Чехов", работало на экспорт, действовало в рамках пропаганды русской литературы за рубежом. Его возглавлял известный литературовед и одновременно удачливый бизнесмен Шпицберген, чье имя красовалось в списке наиболее именитых представителей рус-арта. Изделиями, которыми славилась фирма "Чехов", были скульптуры, изображавшие литературных персонажей. От восковых фигур они отличались тем, что изготавливались из умерших тел.
Модельеру открылось зрелище, напоминавшее ателье скульптора, анатомический театр, дубильный цех и мясную коптильню. Мертвецов, тучных, заплывших стеариновым жиром, или тощих, напоминавших скрюченных на льду окуней, извлекали из гробов. Укладывали на металлический поднос. Бригада анатомов грубо и яростно начинала их потрошить. Вываливала на оцинкованное железо окаменелое фиолетовое сердце, похожую на черного моллюска печень, вытягивала и наматывала на деревянные катушки бесконечную ленту кишок. Другие мастера долбили бесчувственному покойнику череп, вставляли отсасывающую трубку, похожую на пистолет бензозаправки, мощно высасывали мозг, увлекавший за собой глазные яблоки, которые, хлюпнув, вдруг проваливались, оставляя зияющие глазницы. Скорняки сапожными ножами кроили кожу, стягивали длинные потрескивающие ленты, свежевали мертвеца, обнажая розовую, в легкой сукровице, тушу. Их сменяли искусные хирурги, вооруженные пинцетами, зажимами, скальпелями. Осторожно и нежно, словно это был балык, отсекали от мышц ломти мяса, создавали из них изящные завитки, хрупкие лопасти, полупрозрачные заостренные перья. Длинными шприцами вгоняли в сухожилия цементирующий раствор. Мертвое тело, окруженное этими лепестками, становилось похожим на странный цветок или глубоководную рыбу, которая всплыла на поверхность с растопыренными плавниками, растворенными жабрами, открытым ртом. Являлся скульптор, задумавший литературный образ, склонялся над телом и точными нажатиями сгибал мертвецу ноги, приподнимал руки, поворачивал шею, придавая позу античного дискобола, или танцующей грации, или летящего купидона.
Эту сотворенную из костей и мяса скульптуру, без кожи, с анатомическим рельефом мышц, приподнимали и бережно несли в сушильную печь. Подвешивали в жаркой, стеклянно прозрачной камере, где тело медленно высыхало, смуглело, становилось крепким, сухим и подвяленным, окутывалось легким дымком. Оно поворачивалось вокруг оси, открывая пучки мышц на ягодицах, бицепсы и дельтовидные мускулы на руках, рельефные бугры брюшного пресса. Прошедшее термообработку тело, в котором инъекции вступали в химическую реакцию с плотью, бальзамировали его, придавали свойства пластмассы, – подрумяненное тело выходило из печи, чуть пахнущее бужениной, напоминая запеченное в духовке мясо. Окруженное отвердевшими лепестками, изящно свернутыми завитками, вьющимися лентами, оно являло собой анатомическое диво. К нему приближались живописцы и легкими касаниями наносили тени, штрихи, полутона, придавая скульптуре единую терракотовую гамму.
Последними появлялись стеклянных дел мастера, вдавливали в полые глазницы стеклянные глаза, натягивая на них кожаные веки. Вставляли в иссохшие губы ослепительно-белые челюсти, и скульптура оживала, восторженно и пьяняще смотрела в мир немигающими очами, открывала белозубые уста в сардоническом хохоте или в неистовом крике. Сжимала в кулаке собственную мышцу, напоминавшую развеянный шарф. Напрягало за лопатками пернатое крыло, иссеченное из мягких тканей спины.
Прошедшее сложную термохимическую обработку тело устанавливалось на дорогом штативе с бронзовой этикеткой, где было начертано имя литературного персонажа. "Дядя Ваня", "Раневская", "Ионыч" или "Ванька Жуков". Именно вдоль этих завершенных, застывших в полете и танце скульптур двигался теперь Модельер, внимая литературоведу Шпицбергену.
– Должен вам сказать, что, с тех пор как мы запустили этот проект, интерес к русской классике за рубежом заметно возрос. – Худощавый, с благородной хромотой Шпицберген элегантно опирался на трость, инкрустированную то ли бивнями мамонта, то ли костями вологодских крестьян. – Я получаю заказы из университетов Великобритании, Германии, Франции. Университет Джорджа Вашингтона запросил партию женских образов из пьесы "Три сестры", а также экземпляр под названием "Мисюсь, где ты?". Не кажется ли вам, что для повышения интеллигентности нашего депутатского корпуса следует поставить несколько таких фигур в Государственной думе?… А почему бы нет?…
– Моя мысль о другом, – задумчиво произнес Модельер, глядя, как на оцинкованном железе обдирают очередного "Ионыча", а в коптильне медленно, словно на пуантах, поворачивается освежеванная, с воздетыми вверх грудями, "Раневская". – Не хотели бы вы перейти к персонажам Льва Толстого? Не меняя название фирмы "Чехов", мы можем запустить литературную серию "Пьер Безухов на Бородинском поле", "Первый бал Наташи Ростовой", "Князь Болконский под Аустерлицем", а также "Старый граф Ростов на коне мчится за волком". Лошади, не сомневаюсь, есть в соседних деревнях, а волки, если не подразумевать под этим олигархов, всегда найдутся в тамбовских лесах.
– Гениально! – воскликнул Шпицберген, трогая кончиком трости пышные волосы на голове полуобнаженной покойницы. – Взгляните, отличный экземпляр для "Элен"!..
Модельер взглянул и узнал в покойнице мать знаменитого футболиста Сокола – та же мраморная белизна лба, гордые, чуть надменные губы, восхитительный овал подбородка, пепельные пышные волосы, стянутые в пук. Так выглядят античные камеи. Модельер любовался ею, и одновременно непроявленная мысль, туманно возникшая в воображении еще в ритуальном зале, вновь стала его тревожить.
– Эврика! – воскликнул он, хлопнув себя по лбу. – Дорогой Шпицберген, настоящая женственность проявляется только в смерти. У меня к вам просьба. Используя данный экземпляр в своих литературных целях, снимите с этой прекрасной головы кожу, сохранив черты лица, и пусть ваши скорняки придадут ей эластичность и нежность замшевой перчатки. И пожалуйста, как можно осторожнее. Мне нужно не потерять портретное сходство.
И уже ловкие мастера перекладывали женщину на поднос. Приподнимали ей голову. Делали скальпелем надрез вокруг шеи, на затылке, среди вьющихся пышных волос. Умело и сильно совлекали с лица кожу, словно пластичную маску.
– Позднее я поделюсь с вами замыслом. – Модельер прощался с литературоведом, покидал его заведение.
Шел вдоль хромированных, мерно гудящих печей, у которых желтели и трепетали смотровые глазки. Перед закрытыми створами, наблюдая игру разноцветных индикаторов, стояли истопники, поддерживая режим горения, поворачивая вентили, нажимая клавиши. В жароупорных, накаленных добела камерах сгорала очередная партия мертвецов. Превратились в дым дерево и обивка гробов. Улетучились ветхие ткани одежд. Вытопился и отек яркими каплями жир. Выкипела влага. Спеклись жилы и мускулы. Начинали медленно и неохотно сгорать кости, охваченные голубыми язычками. Черепа выбрасывали из пустых глазниц пучки синих и зеленых лучей, словно в костях за долгую жизнь отложились медь и магний, хром и никель, придававшие пламени разноцветные отсветы. Толстяки горели жирно и ярко. Больные, источенные хворями, тлели неохотно и медленно. Дети пылали, как пучки хвороста. Младенцы вспыхивали, как ворох сухой травы, не оставляя пепла.
Все, что было связано с горением и выделением энергии, объединялось в коммерческое предприятие "Тепло ваших рук", подававшее это тепло в соседние оранжереи, где для Москвы выращивались свежие овощи, а также в прачечные, в детские сады, в клубы и на хлебозаводы. Крематорий грел, кормил, создавал уют в домах, позволял проводить партийные собрания и музыкальные вечера.
Другая фирма, сведенная во все тот же холдинг, называлась "Сахаров", с ударением на втором слоге. Ее образовал приехавший в Москву бедуин, который привез в Россию ошеломляющее известие. Оказывается, известный всему миру академик, творец водородной бомбы, носил фамилию, происходившую не от сладкого вещества, которое кладут в чай или в сдобное тесто, а от бескрайней африканской пустыни. Сахаров, то есть дитя пустыни Сахары, был из древнего бедуинского рода. Явившийся в Москву араб, смуглый как чернослив, в белоснежном тюрбане, привез подтверждающие свитки на халдейском языке и просил русских вернуть прах академика на его историческую родину. Предложение долго рассматривалось в Правительстве, но в силу осложнившихся отношений с арабским миром так и не получило благоприятного разрешения. Зато бедуин остался в Москве и основал предприятие, которое использовало костную муку и кусочки праха, остающиеся после кремации, для возрождения плодородных земель Северной Африки. Контейнеры с остатками перегоревших русских тел отправлялись по рекам в Средиземное море, выгружались на североафриканском побережье, а потом с самолетов рассеивались в песках, что вело к образованию почвы. И уже всего через несколько лет после начала проекта в Сахаре то там, то сям начинали вырастать саксаулы, верблюжьи колючки и питательные сочные кактусы, дававшие тень ящерицам, черепахам и некоторым видам арабов, так и не сумевшим прижиться в больших городах.
Модельер слушал урчанье множества мельниц, где с помощью металлических шаров перетирались в пудру остатки русских костей, ссыпались в упаковки со знакомым профилем великого академика. Истопники открывали пышущие жаром печи, бесстрашно засовывали в огненный зев длинные загнутые щупы. Действовали как кочергой, сгребая белые горстки костного праха.
Модельер двигался вдоль раскрываемых печей, слыша, как вылетает из каждой огненный дух, целует его жаркими устами, устремляется ввысь… Созданное им производство было вершиной отечественной экономики, не требовало зарубежных инвестиций, работало на отечественном сырье, поддерживало отечественного товаропроизводителя. Здесь сотворялась новая эстетика, созвучная исканиям русских космистов – сохраненные от тления скульптуры в час Великого Воскрешения оживут, облекутся в новую плоть. Здесь же творилась новая социальная политика, навсегда избавлявшая Россию от восстаний и революций. Именно здесь, перед рядами хромированных печей, мог бы произнести свою знаменитую фразу Столыпин, адресуя ее Мэру и Плинтусу: "Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!"
В опустевшие печи, где слабо мерцали последние сгоравшие частицы, загружали новую партию гробов. Деревянные, обитые тканью бруски уютно размещались в керамических нишах. За ними закрывались автоматические двери. Пышущее пламя вырывалось из газовых форсунок. Сначала легким воздушным огнем одевалась материя. Затем жар накалял смоляной тес, который начинал кипеть, охватывался летучим нежным сиянием. Прогорали доски, выпадали угольки, и в распавшихся гробах открывались лежащие навытяжку тела. Чадила ткань, мутно дымили волосы, жар проникал в холодную плоть, накаляя суставы костей и мускулов.
Модельер наблюдал величественную картину аутодафе, где предавались огню еретики и смутьяны, не поместившиеся в "Черный квадрат" бытия, не сумевшие принять заветы новой жизни, цеплявшиеся за смешные рудименты навсегда исчезнувших эпох. Несостоявшиеся революционеры, повстанцы и бунтари. Это их последняя баррикада, красный пикет, монархическая белая сходка. Их фашистский путч. Красно-коричневая диктатура.
В печах сгорала неосуществившаяся революция. Испепелялись Пугачевы и Разины, Ленины и Сталины. Вместо них в окрестных теплицах вызревали вкусные помидоры и огурцы…
Сквозь жароупорное стекло он увидел, как в огне зашевелился покойник. Стал выгибаться, роняя из тучного стариковского тела жирные комья пламени. Запузырился, закипел лицом, страшно набух. Перевернувшись, встал, согбенный, занимая всю камеру. Касался горящей головой накаленного свода. Тянул к Модельеру стиснутые кулаки, выдыхая из растворенного зева шумное пламя, брызгая из глаз огненными слезами. Старик-ветеран очнулся от смерти и кинулся в атаку, желая схватиться врукопашную со своим убийцей и мучителем. Бежал навстречу, красные языки трепетали за спиной, как плащ-палатка. Добежал до керамической стены, ударяясь в нее, распадаясь на рыхлые ломти, которые горели как торф, окружая голый скелет.
Модельер отпрянул от ужаса. Перешел к другой печи. Там шевелилась горящая женщина, поворачивалась со спины на живот, поднималась на худых руках. Баррикадница размахивала намотанным на руку алым пламенем, которое струилось как знамя. Беззвучно кричала, посылая проклятия. Из ее кипящих выпученных глаз били разноцветные лучи ненависти.
В третьей печи уже поджидал его пожилой рабочий, весь в косматом огне. Нагнулся, подцепив мускулистой рукой накаленный добела булыжник. Швырнул в лицо Модельеру. Плевал в него красной слюной. Силился дотянуться до него из печи охваченной пламенем пятерней.