- Миф это, про общину, и граф Лев Николаевич - тот еще сказочник. - Генрих распалился и водку-тоник, забывшись, отхлебнул шумно, как чай. - Ведь это нас научили так думать. А на самом-то деле Петр одно только указы издавал, чтобы русские купцы в артели сбивались, дабы иноземцам, - махнул он в сторону гулянки, - противостоять сподручней было. Без толку! Так где эта ваша община? А кстати и про матриархат. Хороша традиция, да? Зато наша. Вон вчерашние пивные мальчики в казаков вырядились, кресты на грудь повесили. Люююбо! Люююбо! Традиция!
В зале раскручивался праздник: счастливый отец произнес благодарственный тост и под подбадривающие крики осушал хрустальный рог, который по мере того, как поднимался острием к потолку, терял дрожавший в нем сочный рубиновый цвет.
- Не передергивай! - снова вмешался Стас. Казалось, он решил взять на себя роль рефери. - Ты бы, Генрих, еще российских индейцев вспомнил. Я вот недавно передачу смотрел, так они, верите, среди березок вигвамы ставят, перья на голову и?
- Да погоди ты со своими индейцами! - оборвал его Генрих.
Митя обреченно вздохнул: еще один раунд.
- Сам подумай, - сказал он. - Ведь это ты судишь. Отсюда, извне, спустя столетия судишь. Матриархат этот твой лубочный, карикатурный - другого ты уже не нарисуешь. Я вот что говорил: только извне традиция хороша или плоха. Только извне и можно вообще ее судить. Тому, кто внутри, она просто дана. Ему не нужно сверяться, хороша она или плоха. Ты же не рассуждаешь, хорошо ли ребенку в утробе, не тесно ли ему там, не темно ли. Плохо без традиции. Потому что пусто.
Генрих уставился на Митю, будто тот сказал откровенную глупость.
- Почему же пусто? Что такого ценного, например, потеряли мы, русские? Что? За что нужно было бы держаться зубами? Я тебе скажу! - Он откинулся назад, как перед заключительным аккордом. - Мы не потеряли, мы - освободились. Вот только теперь от всего окончательно освободились - наконец-то чистый лист перед нами. Пиши, дерзай. Если ты свободен от дурацких догм, от запретов идиотских, от приказов - это пустота?
- Минутку! - выбросил руку Стас. - Ты вообще-то говоришь о русских с полей Льва Николаевича или о советских из докладов Леонида Ильича?
- А? - Генрих с досадой дернулся в его сторону. - "А-ля, а-ля", - передразнил он. - Какая разница?! Что те замордованные, что эти. Там барин, тут партия. Вот ты свободен, - продолжил он, обращаясь к Мите, - иди куда хочешь! Что же тебя напрягает, какая такая пустота?
Стас и Витя глянули на Люсю. Положив ноги на соседний стул, она потягивала из своего стакана и смотрела в сторону, на танцующих родственников Арсена, ладони которых кружились над головами, будто брошенные по ветру листы бумаги.
- Но куда? Идти куда? Вот ты - куда хочешь? Если нет внутри никакого направления? Понимаешь, как перелетные птицы находят нужное место за тысячи километров. В любую погоду. В них чувство направления. Вот и традиция - то же самое. Нет никаких знаков, бездна вокруг и туман - а человек чувствует, куда ему нужно. А мы все наугад - как врач районной поликлиники: "А что, если так попробовать?" В нас не осталось этого чувства направления. Поэтому нас и гонят, как стадо с пастбища на пастбище.
- А было оно когда-нибудь? Чувство направления?
Митя покачал головой.
- Может быть? может быть, и не было. Я не знаю. Не могу понять. Только знаю, что наугад получается дерьмово: то СССР, то СНГ!
- Подожди! Да помню я все! Бумажные цветы на демонстрации, всеобщий одобрямс - это ведь традиция, так? Это, по-твоему, лучше, чем то, что мы имеем сейчас?
- Как же ты не поймешь! Ведь ты говоришь о советской традиции. О советской! Ее же запихивали в нас насильно, она и не прижилась-то в нас толком.
- Fuck! А я другой, кроме советской, и не знаю. Я же тебе пытаюсь вдолбить. Не знаю! Ты сам-то знаешь? В чем она, русская традиция, скажи? Только в двух словах, без болтовни, знаешь, без болтовни?
- Трудно, - Митя заметно занервничал, как бывает, когда человек теряет темп в погоне за словом, и нужное слово раз за разом ускользает, и приходится хватать вместо него другое, похуже и послабее, и впихивать в безнадежно испорченную реплику, морщась от собственного косноязычия. - У каждого она своя, Генрих, русская традиция. У бича на вокзале спросишь, так и у него есть своя. В двух словах, пожалуй, изложит. А вот у нас с тобой ее нет. Совсем нет никакой. То, что, возможно, подошло бы нам с тобой, пресеклось?
Генрих хлопнул себя по ляжкам.
- Так мне и не нужно, амиго, никакой традиции. В том числе и русской, которая у каждого своя, которая пресеклась, которой никогда не было, - не нужно. Я, слава богу, - гражданин мира, и мне ничего, что меня хоть как-то ограничит, не нужно.
Генрих спокойно, выдержав паузу, положил ногу на ногу, поправил штанину, защипнув и оттянув ее аккуратно за стрелку. Впервые за вечер он посмотрел на Люсю, скользнул задумчивым взглядом по ее коленям, но тут же с еще большим воодушевлением набросился на Митю.
- Странный ты, Митя, человек, - сказал он. - Ты сочиняешь свою собственную Россию. Ты былинщик какой-то. Традицию русскую сочиняешь. Ельцина вот поносишь, будто он тебе в борщ плюнул. Пропил страну, развратил! Когда она была другой? Когда была трезвой? Не ленивой? Не кровавой когда была?
- Всегда хотела.
- Но не могла, да?
- А что, если в этом и есть русская традиция? В этом желании? В попытке преодолеть самое себя?
Генрих удивленно развел руками, готовый выпалить очередную убийственную реплику, но Люся толкнула Митю плечом.
- Вон Олег твой явился.
Спор прервался. Митя долго не мог найти его взглядом, хоть он стоял в дверях. Наконец увидел, приподнялся и помахал ему рукой. Олег стремительным шагом двинулся в их сторону. "А все-таки есть в нем что-то от того Чучи", - подумал вдруг Митя, глядя, как он идет, вытянувшись по струнке, будто с большущей линейкой, привязанной к спине, как механически раскачиваются руки.
- Твой проблемоуладчик? - усмехнулся Генрих. - Еще одна традиция?
Люся показала Генриху кулак. Митя лишь отмахнулся.
- Черт побери, Генрих, - буркнул Стас, - удар ниже пояса!
Митя познакомил Олега со всеми. Каждый тщетно попытался потверже перехватить его юркую ладонь. Стас, встав для знакомства, не стал садиться и отправился к бару со своей коронной репликой:
- Кому-чего-сколько?
Мужчины заказали водки, Люся попросила сока. Олег пить решительно отказался.
- Я на секунду, - сказал он и твердо поджал губы. - Переговорим, и я отчалю. Новый год на носу, а после начнется! Выборы же будут. Бирюков баллотируется.
Повисла неуклюжая пауза. Слова "выборы" и "баллотируется" прозвучали как-то неуместно - у Генриха, Вити-Вареника и у Люси на лицах отразилось некоторое напряжение. Будто к ним внезапно обратились на незнакомом языке. Олег многозначительно посмотрел на Митю. Митя встал, следом встал Олег, и они пошли к выходу. Люся подала ему вдогонку пальто.
- Холодно там.
Парочка за столиком перед подиумом потягивала красное вино. Мужчина пытался говорить. Пепельница была полна.
На улице оказалось действительно холодно, но зато спокойно. Настал благословенный момент, когда иссяк вечерний час пик, гул и рык сменились размеренным урчанием. Легкие жадно потянули прохладный воздух.
- В общем, дело обстоит так, - сказал Олег. - Все будет готово через неделю. Через неделю пойдем за твоим паспортом в ОВИР.
Митя смачно вдохнул. "Теперь спроси, сколько это будет стоить".
- И сколько это будет стоить? - спросил он, стараясь говорить так, словно уже не раз "решал" подобные вопросы.
- Четыреста, - сказал Олег. - Вообще-то это сейчас штуку стоит. Но поскольку я обратился?
- Я знаю, знаю, - поспешил заверить Митя. - Штуку стоит, знаю.
Митя опасался, что после горячего спора с Генрихом, после ехидной реплики по поводу "проблемоуладчика" ему будет трудно обсуждать с Олегом подобные вещи. Но, к счастью, ничего такого он не чувствовал и довольно легко переключился с рассуждений о русской традиции на разговор о сумме взятки. Олег говорил размеренно, собирал слова, как сложную конструкцию, чертеж которой держал в голове.
- Причем деньги нужны завтра. Завтра днем он ждет меня с деньгами.
Митя по инерции кивнул.
- Завтра.
Олег подтвердил:
- Завтра.
Митя снова кивнул.
- Слушай, - сказал он, немного смущаясь. - А нельзя разве потом деньги, после того, как?.. Ну? утром стулья - вечером деньги?
Олег отрицательно тряхнул головой и стоял, не говоря ни слова, глядя прямо Мите в глаза. Митя смущался еще больше, не выдерживал его взгляда. Сознаться, что у него нет четырехсот долларов и он не знает, где их раздобыть до завтра, было совершенно невозможно.
- Ты в чем-то сомневаешься? - сухо спросил Олег.
- Нет, нет, - сказал Митя. - А ты сам уверен в этом человеке?
- Я? На все сто. - Он порывисто сунул руки в карманы. - Ты ведь не первый. К нам уже обращались с этой проблемой. Но твои сомнения я понимаю. К нам обращались и люди, которых кинули в такой же точно ситуации. И мы им помогали. Да что за примером далеко ходить!
Руки его выпорхнули из карманов брюк, отогнули борт пиджака, вытащили паспорт. Митя рассеянно посмотрел в раскрытый перед ним паспорт. В вечернем синем сумраке он разглядел прямоугольный контур штампа.
- У меня жена, как ты, досиделась, - сказал Олег, пряча паспорт. - Пришлось суетнуться. Свадьба у нас была семнадцатого декабря, а паспорт ей выписали через неделю, но задним числом, шестнадцатым. Схема тут отлаженная. Но я точно так же платил вперед. - Олег пожал плечами, снова сунув руки в карманы. - И Фомичев сказал: "Извини, Олег, но в этом деле своих не бывает. Не я завел этот порядок, не мне и отменять". И он прав: система. Для этих людей нет своих и чужих. Я их отлично знаю. Ты же не стулья, в самом деле, покупаешь.?От столика к столику сновали нанятые по случаю женщины, которые должны перемыть посуду. То тут, то там позвякивали складываемые в горки тарелки и бокалы.
Люся пристально смотрела в Митин профиль. Он заметил, но так и сидел, уставившись в зал. Единственным человеком, у кого Митя мог бы занять денег, была Люся. Она копит на квартиру - у нее есть.
Каждый разговор с Олегом все больше разжигал его. Возможность получить наконец вожделенный паспорт наполняла его томлением, похожим на сексуальное томление юности: лучше, если бы за этим нужно было куда-нибудь бежать, лезть, карабкаться, состязаться в троеборье, что ли, - это казалось организму более естественным. Вот и желание паспорта пробуждало в нем точно такие же позывы: лучше бы за ним нужно было куда-нибудь лезть и карабкаться.
- Что он сказал? - спросила Люся, придвигаясь к его плечу.
- Все нормально.
Вслед за думками о паспорте приходили другие - о Ване. У него, должно быть, теперь совсем мужское рукопожатие. В последний раз, когда он держал его руку в своей руке, это было в Шереметьеве, он слишком сильно ее сжал, пальчики сбились в кучу, Ваня поморщился. "Пока, сынок". - "Пока". - "Смотри, не забудь позвонить, когда мне тебя встречать". - "Да, папа". Ваня стоял возле матери, как стоял бы возле любой чужой тети. Потом Митя пожал руку Марине. Она смотрела на него каким-то очень настойчивым взглядом - пыталась перехватить его взгляд, но он не поднял глаз. Быть может, собиралась что-то сказать. Сейчас он жалеет о том, что смотрел тогда в пол.
Стас принес водки с тоником. Они с Генрихом затеяли спор о том, европейцы мы или азиаты.
- Ну что? - снова спросила Люся, подсев поближе. - Колись. Что он сказал?
- Сказал, деньги надо отдать вперед. Завтра днем.
Они посидели некоторое время молча. В зале совсем стихло, гости расходились.
- Я пойду, Мить, спать охота. - Люся погладила его по колену. - Петь сегодня уже не придется.
Она поднялась, показала жестом Вите-Варенику: прибери инструменты.
- Погоди… - Митя поймал ее пальцы, поднялся следом. - Пойдем ко мне?
- А твоя что, на выезде? Опять? - Она удивленно подняла брови. - Кажется, в пятницу только вернулась? И снова уехала? Под Новый год?
- Да, отправили. Очистные же где-то на севере области прорвало, ты слышала?
- Н-нет.
- Их лабораторию подрядили пробы отобрать. Так что?
Люся кивнула.
- Пойдем. Ты грустный очень. Или уставший?
Стас вдруг развернулся к ним.
- Ох, поймает вас когда-нибудь благоверная. Геологини, они, знаешь, какие решительные? Мощные!
Люся перевернула у него над головой стакан. Стас втянул голову, но стакан оказался пустым. Две сиротливые капли легли на его плешь.
- Бесцеремонный ты тип, - сказал Митя. - А еще саксофонист!
- Бесцеремонный, - согласился Стас. - Но только когда пьяный. А завтра мне будет стыдно. Я буду порываться просить у вас прощения. Но не попрошу, еще чего! И буду играть как бог.
- Специально приду послушать.
Они оделись и вышли. Люся взяла его под руку:
- Можно? Никто не засечет, как в прошлый раз?
Люсина грудь сквозь его и ее пальто прижалась к Митиному локтю. Стены домов, слева и справа от них растущие к темному небу, погружающаяся в чернила перспектива прямого и длинного проспекта? Как можно было бы насладиться всем этим, если бы было между ними по-другому, по-настоящему, без паразитирующей на его жизни ностальгии. Безумные мысли толкались в голове: закончить дурацкую игру, взять и рассказать ей правду, сознаться, что нет никакой Марины, рассказать про Ваню, про Кристофа, про Осло? Митя плотнее прижал ее руку локтем, подумал: "Люська, Люська, прости меня. Заблудился я совсем". До припаркованного на углу такси было недалеко. Через несколько шагов она вдруг сказала:
- Мить, деньги ты можешь взять у меня. Завтра утром сниму с книжки.
Люськин блюз.
- Сука! - Это слово она проговаривала как положено - хлестко, не по-женски зло.
Фонарь еще раз сморгнул и уронил тусклый желтый луч. И тут же подвал, вспыхнувший было щербатыми стенами и черными тенями, ушел во мрак. Заканчивался заряд батареи - в самый неподходящий момент. В самый что ни на есть неподходящий момент.
- Ой-ей-ей, - вздохнула она нараспев.
Подобрав до самых бедер свое концертное - рабочее, как она его называла, - платье, Люся спустилась по гулким бетонным ступеням. По поводу того, почему в коридоре подвала после ремонта не включаются лампы, Арсен что-то говорил, но запомнились только армянские ругательства - и те приблизительно, на слух. Ей понравились эти фразы, похожие на застрявший в горле барабан. Она вообще любила слушать иностранные ругательства. Ей казались забавными эти клокочущие абракадабры: ругательства-бессмыслицы, ругательства, лишенные грязной начинки, - лишь голая энергия непристойности.
От фонаря было мало толку, но все же она плескала жиденьким светом по сторонам, чтобы отпугнуть крыс. Когда в темноте за спиной затонули ступеньки, она принялась напевать.
"Не сняв плаща, не спрятав мокрый зонт, не расчехляя душу?"
Блюз почти созрел. Целый день она напевала его про себя. В такие дни она бывает рассеяна, Митя называет ее "полу-Люся" и забирает из ее рук стеклянную посуду. Блюз почти созрел, томил, повис в голове, словно тяжелое, готовое сорваться яблоко. Она любила такое состояние. Когда в голове висит блюз. Давным-давно, еще когда была с Генрихом, она поделилась с ним. Они лежали, смотрели на луну в распахнутом окне, курили. Было хорошо лежать, курить, смотреть на луну. Луна рассеянно смотрела на лежащих в кровати людей, люди рассеянно смотрели на луну. И Люся напела Генриху свой блюз. Он выслушал молча, выбросил "бычок" в окно и сказал:
- Я в принципе не понимаю, зачем петь блюзы по-русски? Бывают, конечно, исключения, но? Извини.
Больше она к этому не возвращалась. Возможно, теперь он изменил свое отношение к блюзам на русском. Как-то он обронил: "Может, попробуем твои?" Но она ответила, что давно ничего не сочиняет да и старое забыла. Многое она и вправду успела забыть.
Гражданин, с которого начался этот ее блюз, был, скорее всего, одиноким пенсионером, гуляющим перед сном. Хорошо сохранившийся - самому себе в тягость сохранившийся пенсионер. Взял зонт и пошел по улицам. На кухне у него лабораторная чистота, мебель натерта полиролью с запахом персика, тапочки вы-строились в шеренгу, ждут его возвращения. По крайней мере таким она его придумала. Гражданин сидел в плаще, опершись на ручку зонта, с которого вовсю стекал дождь, и старался не чавкать ботинками в разлившейся под столом луже. Он был прям и выверен, ни одного случайного угла. Отставной генерал, решила она. Люся как раз вышла к микрофону и, оглядев зал, заметила его - ей пришлось махнуть Генриху, чтобы проиграл вступление "Dеad Road Blues" еще раз: сбилась.
Он просидел в "Аппарате" не больше пяти минут. Посмотрел на лужу под столом и вышел.
"Не расчехляя душу?" Следующие две строчки она забыла.
- Крыски, вам нравится?
Крысы часто бывают ее первыми слушателями. Хвостатые тени мелькали под трубами, перебегали коридор впереди в желтых кляксах света. Нужно попросить, чтобы потравили. В последние дни их заметно прибавилось. То ли уборщица экономит на отраве, то ли крысы к ней привыкли. Хотя, с другой стороны, эти хвостатые тени держат ее в тонусе.
"Не расчехляя душу". Никак не могла вспомнить следующие строчки. Люся точно помнила, они были - и ей нравились. Она сочинила их вчера, в сигаретном дыму, под горькие глотки водки с тоником, во время спора, завязавшегося между Митей и Генрихом. Спор был затяжной, водки с тоником было выпито много. Потом появился этот Олег. Наверняка негодяй, но почему-то решил помочь бывшему однокурснику. А потом они поехали к Мите. Потому что его загадочной геологической жены опять не было дома, потому что как-то сбивчиво тикало сердце и, конечно потому, что у Мити опять был такой убитый вид, будто он упустил свой поезд на транзитной станции?
- Сука! - сказала она опять, на этот раз задумчиво и грустно.