- …и гости нашего города! Гвоздь сегодняшней программы - следственный эксперимент. Как вы уже узнали из судебного либретто, именно сегодня в этом превосходном, величественном Доме Толерантности должно было произойти…
Замолчал, сглотнув предполагаемую слезу.
- …кровавое покушение на присутствующего здесь…
Посмотрел наверх.
Присутствующий-здесь приподнялся.
Треть зала захлопала, кто-то даже закричал "браво". Остальные две трети передавали друг другу новости, непонятно каким образом проникшие под купол Дома Толерантности: в городе аресты… оцеплен Завод… Неожиданно и довольно гордо покинул зал посол Сан-Марино.
- ….для судебного эксперимента на сцену приглашаются… - взвыл Бештиинов.
- Как мне надоел этот дурак, - поморщился Серый Дурбек. - Давай, я его заодно тоже арестую, Аполлоний.
- Всех дураков не арестуешь, - вздохнул пресс-секретарь. - К его глупости мы уже привыкли… А к новому дураку придется привыкать заново.
Бештиинов, слышавший весь диалог, посерел… язык вдруг разбух и перестал умещаться во рту:
- Квартет американской военно-культурной общины имени Трумэна. Похлопаем!
Оркестр покачнулся, покачнулся - и загремел "Хэппи бездэй".
Зал зааплодировал. Похлопал дипкорпус, его поддержала оппозиция, а там и пресса внесла свою посильную шумовую лепту.
Четверка принялась кружиться, исступленно виляя бедрами. Затем синхронно сорвали с себя кители, оголив бройлерные торсы.
Зал распахнул рты.
- Это мужской стриптиз, - компетентно прошептал независимый журналист Унтиинов корреспондентке газеты "В Дуркенте все спокойно".
- Заткнись, сама вижу, - отвечала корреспондентка, мать пятерых детей.
Поиграв бугристыми животами, четверка приступила к галифе.
Дипкорпус заерзал, соображая, что полагается в таких случаях делать дипломату…
…скомканные галифе валялись на краю сцены. "Хэппи бездэй ту ю", - все быстрее насобачивал оркестр, вступил орган, понукаемый похожим на старую рыбу Евангелопулусом; выпуклая четверка творила что-то трансцендентно-акробатическое, то и дело застревая пальцами во вздутых плавках.
- Шайбу, шайбу! - не выдержала корреспондентка "В Дуркенте все спокойно", мать пятерых детей.
Нет, плавки остались на месте.
Внезапно танцоры схватили себя за щеки, потянули…
Лица сползли, как тряпки - в зал строго глянули таившиеся под ними маски.
Загремела стрельба - непонятно откуда.
Серый Дурбек поднялся.
Похлопал в ладоши.
И упал, истекая кровью. Стрельба исчезла.
- Суд удаляется на кофе-брэээээйк! - заорал Бештиинов, уползая на четвереньках.
Заклубилась паника. Кто нырнул под кресло, кто бросился спасать мертвого Дурбека, кто - строчить репортажи и донесения… Организованнее всего повела себя четверка - похватала манатки и, натягивая на ходу лица, провалилась на какой-то подставке под сцену.
…Около трона под огромным муляжом гелиотида лежал Серый Дурбек, похожий теперь на свою черно-белую фотографию из "Кто есть кто". Если не считать красных пятен, легко выводимых ретушью. Над оловянным лицом Областного Правителя склонились "перископы". Кто-то поднял руки Дурбека и аккуратно снял с них тонкие наручники.
Дом Толерантности был оцеплен, всю выплескивавшуюся толпу тут же арестовывали. Триярский видел, как утрамбовывали в "воронок" Бештиинова - тот выкрикивал какой-то тост и пытался со всеми чокнуться треснутой рюмкой. Скрипичное трио повторяло "осторожно, инструмент!" и долго выбирало подходящий "воронок". Понуро распределялся по машинам русский хор, которому так и не пришлось спеть "Боже, Царя храни…"
Триярский выискивал в мелькающих лицах, скрипках, перьях своих "бактрийцев".
Взрезая толпу, затормозила патрульная машина.
- В машинку, бистра!
Аллунчик, Эль и Акчура были уже внутри.
Машина летела по окостеневшим от страха улицам города.
- Что будет? Что теперь будет? - спрашивала Аллунчик у летящей навстречу темноты.
- Вот такой ишачий хвост, - отвечал Хикмат.
- Ничего не могу понять… какой-то абсолютный конец света….
- И такой ишачий хвост бывает.
- Стойте! - сказал Триярский, - Да тормози же! Ага, здесь.
Триярский вышел. Прошел, хлюпая водой и глиной. Остановился.
Между непрерывными тучами открылся просвет. В него, словно дождавшись, выглядывал хрупкий и любопытный месяц.
Триярский улыбнулся ему - и месяц ответил: он весь был одной сплошной, хотя и неправильно расположенной, улыбкой.
- Новорожденный месяц, - Аллунчик подошла к Триярскому, потерлась о плечо. - Ты его ждал, да?
- Руслан… - это уже был голос Акчуры, - я очень рад, что мы с вами сегодня вот так познакомились. Вы… мне кажется, ты больше художник, чем сыщик.
- Я тоже рад, - отозвался Триярский, не отрываясь от неба, от подпалин заката на днищах облаков, от минарета Мавзолея Малик-хана, дораставшего своим куполом до первых звезд, окружавших пораженною толпой первую луну Рамадана. - …я тоже рад, - повторил Триярский, словно только что был рад чему-то другому, не знакомству, - и очень… голоден. Целый день - ни крошки.
- Едем ко мне, - предложила Аллунчик, - соображу ужин, поскребу по сусекам…
- Идет! - зашумел Эль, еще днем успевший оценить Аллунчиковы сусеки.
- Ну, если хозяйка приглашает… - подошел, наконец, Хикмат.
- Извините, друзья, но я сейчас должен к себе, - выступил из темноты Акчура. - У меня мачеха… в тяжелейшем состоянии, чашку некому поднести.
- Ну почему некому? - улыбнулся Хикмат. - У нас в городском управлении тоже люди человеческие работают, чашку ей налили… не одну, наверное, уже.
- Каком управлении… какие люди? - растерялся Акчура.
- Городском, милиции, откуда я эту машинку брал. Водитель их по дороге рассказал. Пришла, говорят, известная женщина, показывает всем ушибы, требует бумагу: "писать буду, чистую воду всем устрою". Полчаса назад им звонил, говорят, пять листьев написала… Наверное, у вас такое семейное, писать любите, да?
- Все равно… извините, - пробормотал писатель. - Мне тут недалеко, я сам. - Торопливо пожал всем руки, ушел.
- Да… - рассеяно повернулся Триярский, - я тоже. Вы езжайте, я попозже. Подбросьте меня сейчас по дороге… в "Зойкину квартиру".
Все трое застыли в недоумении.
- Ну ты и местечко выбрал, - сказала Аллунчик, отстраняясь.
Час двенадцатый. МЕСТЕЧКО
Поужинав (позавтракав?), он откинулся на щекастую спинку кресла. Перед Триярским прогуливалась выпущенная на волю черепашка, царапая свое отражение в полировке стола.
"Зойкина квартира" была местом злачным и по-своему уютным. Столики, столики; между ними передвигались "зойки": загадочные, хорошо выдрессированные девушки самых романтических пропорций. "Зойка" спотыкалась взглядом о какой-нибудь заскучавший столик и легко туда приземлялась. Столик девушке радовался; булькал коньяк.
Странно: происшествие в Доме Толерантности никак не отразилось на "Зойкиной квартире". Посетители, правда, являлись более озабоченными; но через несколько минут, выпив и усадив на колено подоспевшую "зойку", начинали растекаться в улыбке; некоторые напевали новый шлягер "Земля, пригодная для смерти". "Зойки", покачиваясь на коленках, подпевали.
Явился независимый Унтиинов, только что скормивший свой репортаж нескольким ньюс-агентствам… Вот он, левее, смеется и вкупоривает в ухо свое "зойке" какие-то сенсационные подробности. "Ха-ха-ха", - отвечает "зойка", встает: "Извини, огурчик, сейчас мой танец" (плывет на сцену).
Сцена была синим зеркалом, удваивавшим столики, лампы и джаз-бардак под управлением Евангелопулуса-младшего. Поочередно вытанцовывали "зойки"; номер начинался с протирания металлического шеста, на котором вертелась предыдущая "зойка".
- …Привет, перчик, - в кресло напротив Триярского приземлилась крупнокалиберная блондинка, - скучаем? Ой, черепаська! ручная? С детства люблю всяких гадов… Зоя Борисовна прочла твою записку.
Зоя Борисовна была бессменной держательницей "Зойкиной квартиры", еще когда "квартира" была просто кружком современного танца при Доме пионеров.
Девушка на сцене, пылая гелиотидовыми бусами, запрыгнула на шест: пошла акробатика. Закружилась, обстреливаемая синими огнями: улыбка, икры, бедра, топлес.
- Зоя Борисовна, - продолжало создание напротив, - просила передать, что шантажом ее не напугаешь… но если ты настаиваешь. Кстати, меня зовут Филадельфия. А тебя…
- Хуан-Антонио, - улыбнулся Триярский.
Филадельфия поерзала губами - соображала. Поднялась:
- Пойдем, Антошка. Пой-дем.
"Зойкина квартира" занимала тот самый Дом пионеров, в котором раньше ютился ее самодеятельный предтеча. Дом подвергся переименованию и абсолютному ремонту, и теперь славился на весь город своей какой-то совершенно непередаваемой сантехникой, а также подвальными интим-кабинетами - навязчивым кошмаром ревнивых дуркентских жен.
…Они спускались в один из таких кабинетов.
- Антош, только… ты понимаешь, да, что с тобой станет, если нарушишь… кон-фи-ден-циальность.
- Послушай, Фила… как тебя там? Доведи, до своей мама-розы, что…
Прошептал что-то энергичное.
- Кон-фи-ден-циальность, - отвечала дева, достав ключи. - Заходи, яблочко.
Из черного прямоугольника, в который вошла Филадельфия, ударило застарелым куревом, дезодорантом, шашлыком.
Триярский присвистнул.
Почти во всю стену шло стекло - как в кабинке переводчиков в Доме Толерантности. Только здесь стекло было изнанкой фальшивого зеркала.
- Что с ним… - пробормотал Триярский, глядя в стекло …
Якуб стал божеством.
Наверное, греческим. На каракулевых кудрях сидел венок. Все остальное было голым, с варикозными ногами, пухлой грудью карьерного андрогина. В пальцах Якуба блестел кубок. "Лауреату 2-го Всесоюзного смотра современного танца", разглядел Триярский.
Вокруг лауреата извивались три грации в высоких фиолетовых париках. Одна творила с Якубом какой-то совершенно нецензурный массаж, другая доливала из амфоры в лауреатский кубок; третья дудела в двуствольную флейту и приплясывала. Хризантемы и пластмассовые пальмы; попугаи. Олимп, короче.
Триярский посмотрел на лицо нового божества. Оно было…
- Что с ним сделали?
Филадельфия подошла вплотную (совсем вплотную):
- Не знаю… Страшная морда, правда? Если бы не ты, я бы еще раз сюда не решилась… Хотя Заремка - вон та, с дудочкой - ничего, говорит, привыкнуть можно, уже вторую смену там. А Галка… то есть, Габриэлла - ревела потом: она же Якуба нормальным мужиком знала, ну, без улыбки этой. А тут, говорит, шепну ему на ушко: "Помнишь, помнишь?", а он - полный буратино. Он же раньше часто приезжал. Мы ему то Грецию организуем, то в гейш поиграем - обхохочешься.
- Кто здесь был до меня? - Триярский разглядывал пепел в хрустальной пепельнице.
- Был… Был, да сплыл. Довольный такой вошел, сел в это кресло, и давай шутить и стихи про призрак бабочки читать. А у меня мурашки, знаешь, здесь начались.
Взяла ладонь Триярского, приложила к талии. Он не сопротивлялся.
- Он был один или… с Марией-секретаршей?
- С Манечкой? Тоже, кстати, наша, на японцах работала, потом понравилась кому надо… Не, не подумай, она сама по себе молодец, язык их изучила, культур-мультур. Нет, Манечки не было. Хотя, после сегодняшнего… может еще к нам вернется. Зоя Борисовна всегда ей: "Мы твое местечко держим". Вернется. Куда ей теперь деться.
Взяла вторую ладонь Триярского, погладила ею себя.
- Сколько он еще так… будет? - хрипло спросил Триярский.
- Да он уже никакой… вчера и сегодня, знаешь, по сколько раз он по всем девчонкам прошелся, шелохнуться уже не может, а все "давай!" С ним же круче всякой виагры сделали.
- А Лева, его шофер, видел его таким?
- Нет, с ним там, наверху, поговорили.
Вдруг сжала ледяными пальцами лицо Триярского, притянула к себе:
- Антошка, слушай… Неизвестно, что завтра с нами сделают - надо сейчас жить! - Я тебя как с черепашкой увидела, ты мне сразу понравился, и подбородок у тебя красивый… Давай…
- Какая у тебя нежная кожа…
- Я вся нежная, вся… вся…
Стукнув пряжкой ремня, свалились брюки.
Тело, сонное, затурканное воздержанием тело Триярского - проснулось и закипело, заколобродило, распустило руки, губы, колени…
…Всплыла деревянная улыбка Якуба, выползающая изо рта слюна - "да-вай! да-вай!", улыбается он своим грациям и тычет в ту, что с амброзией…
Триярский оторвался от Филадельфии, нащупал внизу брюки.
- Не могу. Не здесь. Извини.
Филадельфия прицельно смотрела на него:
- Кон-фи-ден-циальность.
И навела пистолет.
- А, это ты хотела скрасить мои последние минуты… Спасибо.
- На здоровье. Живи, - усмехнулась Филадельфия, спрятав пистолет. - Вон Габриэлла знаки подает, тебя кто-то наверху дожидается.
- Меня?
- Ага. Ангел-спаситель.
Выходя, Триярский видел, как Якуб нахлобучил на себя одну из граций; остальные замелькали в пляске… сквозь нее улыбалось все то же угасающее лицо. Прощай, Дионис.
Хикмат сидел за столиком Триярского и строил пальцами разные преграды для черепахи.
Рассказ Триярского выслушал, не перебивая.
- Да, как знал, ишачий хвост, надо приехать. А вообще, я там "третий лишний" был.
- Ты это о чем?
- О том, брателло, что сегодня ты этой Алле Николаевне все-таки нашел мужа. Молодого, с аппетитом.
- Брось, она его лет на десять старше.
Хикмат открыл рот и засмеялся.
- Да он ее сам сегодня бабушкой называл, - менее уверенно добавил Триярский.
Смех.
- Хикмат, ты лучше скажи, что с Якубом делать.
- Ха… ха… ничего. Если его действительно облучили, как ты говоришь. Наука бессильна. И жить хочется. На вот, посмотри.
Сунул Трярскому какую-то открытку.
Открытка изображала развалины и, судя по почтовым знакам, была из Греции.
Аллунчик, я в Греции, на родине богов. Нам здесь с Габриэллой очень хорошо. Не держи зла. Мы с тобой давно были друг другу чужие. С приветом, Якуб.
- Этот ишачий хвост подбросили в ящик, чистенькая работка.
- А если Аллунчик захочет его искать, в Греции? Интерпол, все такое. Кто, в конце концов, это все устраивает? Думал на Черноризного - нет уже ни Черноризного, ни Дурбека…
Очередная "зойка", оседлав шест, демонстрировала ночную гимнастику. Маэстро Евангелопулус лениво бродил по клавиатуре. За соседним столиком ели салат и смеялись.
- В почтовом ящике лежало еще это, - тихо сказал Хикмат, протягивая конверт.
Москва. Рождественка. Институт востоковедения.
Уважаемый Якуб Мардонов, направляем переведенный отрывок из "Дуркент-нама" (XIII век), можно вставить в качестве приложения к сборнику "Жемчужный город", об издании которого мы договорились с Дурбеком-эфенди. Ждем корректуры.
Рукопись называлась "ДУРБЕК И АКЧУР".
Акчура торопливо спускался в темноту.
Кошмар сегодняшней ловушки еще крепко сидел в нем. Но улететь в Москву, не зайдя в Убежище… Не мог. Никак, совершенно, абсолютно, полностью и как угодно - не мог.
Пусто. Недособранные листки, оборванная уборка. Ведро. Яблоко.
Присел на дорожку. Прислушался. Шаги, тихие.
Исав.
Час тринадцатый. ДУРБЕК И АКЧУР
Во имя Бога, милостивого и милосердного.
Когда Тот, Кто Знает начало времени, исполнился гневом на детей Якуба ибн-Исхака, а было их двенадцать колен, то сказал им: "Рассейтесь!". И еще: "Вы хитрецы, но Небо прозорливее. Ибо вы жили в приятном месте, и были великими, и развратили друг друга неправдою. Теперь разойдитесь, и страдайте, как части одного тела, разлученные ножом". И еще: "Лишь добыв в одном месте, которое Я устроил, двенадцать светящихся камней, сможет рука вернуться к плечу и голова разыщет шею свою; станете вместе все двенадцать". И, услышав, те двенадцать осыпали себя пеплом и разбрелись по лицу земли, как руки, ноги, и прочее, разлученное ножом. И искали те камни, и детям своим говорили: "Ищите, о дети!"
Но ничего не могли найти, ибо не пришел еще срок. Когда же срок пришел, в потайном месте родился Иса. Тотчас явилась Звезда утренняя, в самой сердцевине черноты ночной, и была [такой] яркой, что многие разглядывавшие, ради утехи или хитрости, небо, укрыли око ладонью. И уразумели из книг, что это - по пророчеству, и новая звезда есть сокровенный намек (асрар) на камни, про которые отцы их говорили: "Ищите, о дети!"
И уразумев это из книг, три великих царя, в книжном и звездном деле ухищренных, отправились [из своих земель] преследовать Звезду. Имя им было: Аспар-хан, Малик-хан, и Балта-хан, и были они начальниками трех колен детей Якуба ибн-Исхака, скорбевших о своем разлучении. Шествуя за Звездой, прибыли ученые цари к знатной пещере, и встретились там, и вступили в царскую беседу, прославляя Звезду. Призвав поначалу толмачей, потом отпустили, ибо убедились, что говорят лишь на разных уветвлениях единого первоветхого языка, на коем славили Всевышнего двенадцать [колен] до взаиморазлучения и получения пророчества о камнях, о которых отцами было сказано: "Ищите, о дети!"
И вступили в пещеру, на которую указала им Звезда удлиненным лучом своим. Вступив же в пещеру… (пропуск).
…Младенец же Иса отломил от яслей своих камень и передал через Мариам, Матерь Свою, трем царям, в звездном и толковательном художестве искушенным. И наполнились сердца Аспар-хана, Малик-хана и Балта-хана недоумением, ибо внешностью своей камень был прост и незатейлив. Все же, подозревая в камне иносказание, не отвергли, но поклонились Исе и Марьям, и удалились.
Однако Иблис, да будет его имя начертано на клочке худой бумаги и сожжено, почуяв сквозь толщу земную сияние Звезды, смутился и распахнул Книгу Каверз, дабы отыскать подходящее [случаю] злодейство. И, отыскав, вылетел верхом на вороне из-под толщи земной, и явился в Великий Город, в образе Придворного, перед Ирод-ханом. И проточил дорожку к левому уху Ирод-хана, и вкладывал туда речи, смущавшие телесные соки и элементы повелителя. И когда несогласие соков достигло в царственном теле своего предела, отрядил Ирод-хан четырех всадников, мощных, на зло расторопных, для причинения Младенцу Исе гибели. И те четверо мощных, на зло расторопных, Иблисом невидимо подгоняемых, бросились на коней своих и полетели на мрачные свои поиски, наполняя переулки Великого Города топотом, глумлением и смехом.
"…глумлением и смехом".
Триярский оторвался от текста. Показалось…
Показалось, что притон со всеми своими подробностями: блестящими столиками, многослойными табачными облаками, обилием шевелящейся плоти, плешью Евангелопулуса-младшего, качающейся в такт над липкой клавиатурой, - что все это потемнело, спеклось и отвалилось… Триярский стоял на улице Великого Города, и мимо него, слившегося в ужасе со стеной, проносились черным ветром четыре всадника.
- Дочитал? - вынырнуло выжидательно жующее лицо Хикмата и усмехнулось.
Триярский помотал головой.
"…и не найдя Ису…"
…убили до смерти многих иных младенцев.