Сказала я это просто так, чтобы завязать разговор, и признаюсь, начала его не очень-то умно. К величайшему удивлению, я не получила ответа. Девушка вскинула на меня свои большие глаза, вновь склонилась над тарелкой и продолжала молча есть. Тогда внезапно и ярко в моем мозгу вспыхнула истина: девушка вовсе не смутилась, она испугалась. Испугалась меня. Ее испугала моя красота, которая вдруг вторглась в их затхлый, пыльный дом, подобно розе, расцветшей среди паутины, ее испугало мое присутствие в этой комнате, словно я занимала слишком много места, хотя сидела тихо и спокойно, но более всего ее испугало мое простое происхождение. Конечно, богатые не любят бедных, но не боятся их, а с высокомерным и самодовольным видом держатся от них подальше; но если бедняк благодаря воспитанию или происхождению обладает повадками богатого, то он боится и сторонится настоящих бедняков, как человек, который боится заразиться какой-либо болезнью от тех, кто уже поражен ею. Медолаги не были богатыми людьми, иначе они не стали бы сдавать комнаты; они были бедны, но не признавались в этом, и присутствие бедной девушки, которая не скрывала своего положения, казалось им и опасным и оскорбительным. Кто знает, какие мысли мелькали в голове дочери синьоры Медолаги? Возможно, она думала: ишь ты, разговорилась тут, хочет, видно, подружиться со мною, теперь от нее не отделаешься. Я сразу поняла это и решила не открывать рта до конца ужина.
Но мать держалась непринужденнее, скорее всего, просто из любопытства решила поддерживать беседу.
- Я и не знала, что у вас есть невеста, - сказала она, обращаясь к Мино, - давно это случилось?
Она жеманно поджимала губы и разговаривала, выглядывая из-за своего огромного бюста, как из окопа.
- Месяц тому назад, - сказал Мино.
И правда, мы познакомились месяц назад.
- Синьорина из Рима?
- Не то слово! Семь поколений жили здесь.
- А когда вы поженитесь?
- Скоро… как только освободится дом, где мы собираемся жить.
- Ах… вы уже присмотрели дом?
- Да, небольшая вилла с садом… и с башенкой… очень уютная.
Мино насмешливым тоном описывал ту маленькую виллу, которую я ему показала на аллее возле нашего дома. Я сказала:
- Если мы будем ждать, пока освободится тот дом… то, боюсь, мы никогда не поженимся.
- Пустяки, - весело отозвался Мино. Он, кажется, окончательно пришел в себя, и даже лицо его чуть-чуть порозовело. - Ты ведь знаешь, что дом освободят в назначенный срок.
Я не люблю разыгрывать комедий, поэтому промолчала. Служанка переменила тарелки.
- Виллы, синьор Диодати, - начала вдова Медолаги, - имеют свои преимущества, но и свои неудобства… они требуют массу прислуги.
- Зачем нам прислуга? - сказал Мино. - В этом нет нужды… Адриана намерена сама выполнять работу кухарки, горничной, экономки… не правда ли, Адриана?
Синьора Медолаги смерила меня взглядом и произнесла:
- По правде сказать, синьоре некогда думать о кухне, об уборке комнат и постелей… У нее полно других забот… но если, конечно, синьорина Адриана привыкла… то тогда…
Она оборвала фразу и обратила свой взор на тарелку, которую ей протягивала служанка.
- Мы не знали, что вы придете… и смогли добавить к столу только несколько яиц.
Я сердилась на Мино, сердилась на эту женщину и чуть было не сказала: "Да, я привыкла… привыкла выходить на панель". А Мино был весел и возбужден, он непринужденно налил себе вина, потом мне (синьора Медолаги не спускала с бутылки беспокойного взгляда) и продолжал:
- Но Адриана ведь не синьора… и никогда ею не будет. Адриана всегда сама стелила постели и убирала комнаты… Адриана - девушка из народа.
Синьора Медолаги принялась разглядывать меня, будто только сейчас увидела впервые, потом заметила с оскорбительной вежливостью:
- Но я как раз и сказала: если синьорина привыкла…
Дочь снова уткнулась в свою тарелку.
- Да, привыкла, - продолжал Мино, - и я, конечно, не буду настаивать на том, чтобы она меняла столь полезные привычки… Адриана дочь белошвейки и сама белошвейка… не так ли, Адриана? - Он потянулся через стол, взял мою руку и повернул ее ладонью вверх. - Правда, она делает маникюр, но рука у нее рабочая: большая, сильная, простая… а волосы хоть и вьются, но все-таки непокорные и жесткие. - Он оставил мою руку и грубо потрепал меня по волосам, как гладят животных. - Одним словом, Адриана - достойная представительница нашего доброго, здорового и крепкого народа.
В его голосе звучал вызов, но никто его не принял. Дочь вдовы Медолаги смотрела на меня так, будто я была прозрачная, а она разглядывала предмет, находящийся позади меня. Мать приказала служанке сменить тарелки, а потом, повернувшись к Мино, вдруг спросила:
- А вы, синьор Диодати, уже видели новую комедию?
Я чуть было не расхохоталась - так неловко хозяйка попыталась переменить тему разговора. Однако Мино ничуть не смутился:
- Не говорите мне об этой комедии… такая пошлость.
- А мы собирались завтра в театр… говорят, что актеры играют великолепно.
Мино возразил, что актеры играют не так уж блестяще, как утверждают газеты; синьора удивилась, как это газеты могут искажать истину; Мино спокойно ответил, что в газетах все, начиная от первой и кончая последней строчкой, - сплошная ложь, и весь разговор продолжался в том же духе. Как только собеседники исчерпывали очередную тему, синьора Медолаги тотчас же судорожно хваталась за другую. Мино, который, казалось, от души забавлялся, охотно принимал участие в игре и с готовностью отвечал на все вопросы. Сначала разговор шел об актерах, потом о ночной жизни Рима, о кафе, о кино, о театрах, о ресторанах и тому подобных местах. Мино и синьора Медолаги были похожи на двух игроков в тамбурелло, которые перекидываются мячом и внимательно следят за тем, чтобы он не упал на землю. Но Мино проделывал все это с присущим ему чувством юмора, а синьорой Медолаги руководил страх и презрение ко мне и ко всему, что так или иначе было связано со мной. Этим поверхностным и чисто условным разговором она, казалось, хотела дать понять следующее: "Заявляю вам, что позорно жениться на девушке из народа и еще позорнее приводить ее в дом вдовы государственного служащего Медолаги". Дочь сидела ни жива ни мертва: она ужасалась и явно желала, чтобы ужин поскорее закончился и я ушла. Сперва меня забавляла эта словесная дуэль, но потом я устала и отдалась целиком той грусти, которая владела моей душой. Я понимала, что Мино не любит меня, и это сознание наполняло меня еще большей горечью. Кроме того, Мино бессовестно воспользовался моими сокровенными мечтами, чтобы разыграть комедию нашей помолвки, и я никак не могла взять в толк, хочет ли он посмеяться надо мной, или над собой, или же над этими двумя женщинами. А скорее всего, он издевался над всеми сразу, и в первую очередь над самим собой. Казалось, что он так же, как и я, лелеял мечту о нормальной, порядочной жизни и по каким-то причинам, правда несхожим с моими, мечте этой никогда не суждено осуществиться. С другой стороны, я понимала, что, расхваливая в моем лице девушек из народа, он отнюдь не льстил ни мне, ни народу; таким способом он хотел позлить свою хозяйку, вот и все. И я вынуждена была признать, что он не лгал, утверждая, что не способен полюбить всем сердцем. Тут я впервые поняла, что любовь - это главное, все зависит от нее. Только к иным людям любовь приходит, а к иным нет. И если уж она пришла, то ты распространяешь свою любовь не только на любимого человека, но на всех людей и на весь свет, как было со мной, а если любви нет, то не любят никого и ничего, как было с Мино. А недостаток любви рано или поздно превращает человека в бесполезное и слабое существо.
Со стола убрали посуду, и на скатерти, усеянной крошками и освещенной светом круглой лампы, появились четыре чашечки с кофе, терракотовая пепельница в виде тюльпана, а рядом легла большая белая рука с темными пятнышками, унизанная дешевыми кольцами, - рука синьоры Медолаги, сжимающая сигарету. Внезапно я поняла, что не могу больше находиться здесь, и встала.
- К сожалению, Мино, - сказала я, нарочно утрируя римский акцент, - я должна идти… у меня уйма дел.
Он положил свою сигарету в пепельницу и тоже поднялся. Звонким голосом, как и подобает "плебейке", я пожелала им "доброго вечера", слегка кивнув головой, на что синьора Медо-лаги ответила церемонным поклоном, а дочь вообще промолчала. Я вышла в коридор и сказала Мино:
- Боюсь, что синьора Медолаги после сегодняшнего вечера предложит тебе поискать другую комнату.
Он пожал плечами.
- Не думаю… комнаты дорогие, и плачу я аккуратно.
- Я ухожу, - сказала я, - этот ужин испортил мне настроение.
- Почему же?
- Потому что я убедилась в том, что ты действительно не способен любить.
Эти слова я произнесла с грустью, не поднимая глаз. Потом взглянула на него и увидела, что он побледнел. А может быть, это просто показалось мне в полутьме коридора. Внезапно мной овладело раскаяние.
- Ты обиделся? - спросила я.
- Нет, - с трудом выдавил он, - в конце концов, это правда…
Сердце мое наполнилось любовью, и я порывисто обняла его.
- Нет, неправда… я просто так сказала, от злости… и потом я все равно очень тебя люблю… посмотри-ка… я принесла тебе галстук.
Открыв сумку, я вытащила галстук и протянула ему. Он посмотрел на него и спросил:
- Украла?
Он пошутил, но эта шутка, как я поняла позднее, свидетельствовала о его расположении ко мне, пожалуй, больше, чем самые горячие слова благодарности. Однако тогда меня будто что-то укололо в самое сердце. Глаза мои наполнились слезами, и я прошептала:
- Нет, купила… в магазине, здесь, внизу.
Он заметил мое волнение и обнял меня:
- Глупышка… я же пошутил… впрочем, если бы ты украла его, я все равно был бы рад… и может быть, еще больше.
Я немного успокоилась и сказала:
- Подожди, я тебе сама его повяжу.
Он задрал подбородок, я развязала старый галстук, подняла воротничок и продела под него новый.
- А этот ужасный потертый галстук, - продолжала я, - я возьму с собой, его просто нельзя больше носить.
На самом же деле я хотела взять галстук себе на память.
- Итак, скоро увидимся, - сказал он.
- Когда?
- Завтра, после ужина.
- Хорошо.
Я схватила его руку в хотела ее поцеловать. Он отдернул руку, однако я успела прикоснуться к ней губами. Не оборачиваясь, я быстро стала спускаться по лестнице.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
После этого дня моя жизнь потекла по-прежнему своим чередом. Я по-настоящему любила Мино, и меня не раз охватывало желание бросить свое занятие, которое так не вязалось с истинной любовью. Но наше материальное положение не изменилось, у меня было все так же мало денег, и не было возможности заработать их каким-либо другим путем. А брать деньги у Мино я не хотела. Впрочем, у него и самого каждая лира была на счету, родители посылали ему ровно столько, сколько требовалось на жизнь в городе. Поэтому я все время испытывала непреодолимое желание самой расплачиваться в кафе, в ресторанах, словом, везде, где мы бывали с ним вместе. Мино неизменно отказывался от моих предложений, и каждый раз я испытывала горечь и разочарование. Когда у него не было денег, он водил меня в городские парки, мы сидели на скамейке, разговаривали и разглядывали прохожих, совсем как настоящие бедняки. Однажды я сказала ему:
- Если у тебя нет денег, все равно пойдем в кафе… заплачу я… ну, что тебе стоит?
- Это невозможно.
- Но почему же? Я хочу зайти в кафе и что-нибудь выпить.
- Тогда иди одна.
По правде сказать, мне не так хотелось пойти в кафе, как хотелось самой заплатить за него. Мое желание было сильным, страстным и упорным; еще с большим удовольствием я отдавала бы ему все деньги, которые я зарабатывала от близости со случайными мужчинами. Мне казалось, что только так я смогу доказать ему свою любовь; а кроме того, я надеялась таким образом привязать его к себе более крепкими узами, чем любовь. Как-то раз я призналась:
- Я с радостью дала бы тебе денег… и уверена, что это тебе доставило бы хоть небольшое удовольствие.
Он засмеялся, а потом ответил:
- Наши отношения, по крайней мере с моей стороны, основаны отнюдь не на удовольствии.
- А на чем же тогда они основаны?
Он заколебался, а потом ответил:
- На твоем желании любить меня и на моей неспособности сопротивляться этому желанию… но это отнюдь не значит, что моя неспособность сопротивляться беспредельна.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Очень простую вещь, - спокойно пояснил он, - я тебе не раз говорил… мы вместе, потому что ты этого захотела… а я, наоборот, этого не хотел, да и теперь, по крайней мере теоретически, не хочу…
- Хватит, хватит, - оборвала я, - не будем говорить о нашей любви… зря я затеяла этот разговор.
Думая о его характере, я часто приходила к печальному выводу, что он меня совсем не любит и что я для него лишь объект для какого-то непонятного эксперимента. В действительности он всецело был поглощен только собой, но, как ни узок был круг его интересов, характер Мино оказался очень сложным. Происходил он, как я поняла, из вполне обеспеченной семьи, которая жила в провинции, и был очень деликатный, умный, образованный, воспитанный, серьезный юноша. Его семья, насколько я сумела понять из его скупых рассказов, ибо он не любил говорить об этом, была как раз такой семьей, в которой я, мечтавшая о тихой, нормальной жизни, хотела бы родиться. Это была довольно типичная семья: отец - врач и землевладелец, мать - еще не старая женщина, заботящаяся только о детях и муже, три младшие сестры и старший брат. Правда, отец - местный делец и заправила, мать - страшная ханжа, сестры - довольно пустые девицы, а старший брат - просто-напросто гуляка, вроде Джанкарло; но в общем-то все эти недостатки были пустяковыми, и мне, родившейся совсем в других условиях и среди иных людей, они даже не казались недостатками. Несмотря ни на что, семья жила дружно, родители, сестры и брат любили Мино.
Я считала его счастливчиком, ведь он родился в такой семье. Он же, наоборот, питал к своей семье необъяснимое отвращение, антипатию и неприязнь, которых я никак не могла понять. И подобное же отвращение, антипатию и неприязнь он, казалось, испытывал к самому себе, к своей жизни, к своим поступкам. Думаю, что эта ненависть к себе самому была лишь отражением ненависти к своей семье. Другими словами, он ненавидел в себе то, что связывало его с семьей, и то влияние, которое она, несмотря на эту ненависть, на него оказывала. Он, как я уже говорила, был хорошо воспитан, образован, умен, тонок, серьезен. Но он презирал все эти качества лишь за то, что обязан был ими семье и той среде, в которой родился и вырос.
- Но каким же, - спросила я однажды, - ты хотел бы быть? Ведь это прекрасные качества… ты должен благодарить небо, что обладаешь ими.
- Гм! На что мне все это? - отозвался он нехотя. - Я бы лично предпочел быть таким, как Сонцоньо.
Уж не знаю почему, история Сонцоньо произвела на него очень сильное впечатление.
- Ужас какой! - воскликнула я. - Да он же ведь злодей, неужели ты хочешь быть похожим на это чудовище!
- Разумеется, я не хочу быть похожим на него во всем, - спокойно объяснил он, - я назвал Сонцоньо лишь для того, чтобы ты поняла мою мысль… как бы то ни было, Сонцоньо создан для жизни в этом мире, а я не гожусь.
- А тебе интересно узнать, - спросила я, - какой бы я хотела быть?
- Ну, скажи.
- Я бы хотела быть, - медленно начала я, смакуя каждое слово, ибо в каждом из них была заключена моя сокровенная мечта, - именно такой, как ты, хотя тебе твое положение не нравится… я хотела бы родиться в богатой, как у тебя, семье, где бы мне дали хорошее воспитание… хотела бы жить в таком же прекрасном чистом доме, как твой… хотела бы иметь, как и ты, хороших учителей и гувернанток, которые учили бы меня иностранным языкам… хотела бы проводить лето, как ты, на море или в горах… иметь красивую одежду, ходить в гости и принимать гостей… потом хотела бы выйти замуж за честного, работящего, хорошо обеспеченного человека, который любил бы меня… хотела бы жить с этим человеком и иметь от него детей.
Мы разговаривали, лежа в постели. Внезапно, как это с ним часто бывало, он набросился на меня и начал тискать и тормошить, повторяя:
- Браво, браво, браво! Одним словом, ты хотела бы быть такой, как синьора Лобьянко.
- А кто эта синьора Лобьянко? - спросила я удивленно и немного обиженно.
- Злая фурия, она часто приглашает меня к себе в надежде, что я влюблюсь в одну из ее ужасных дочерей и женюсь на ней… потому что я, как принято говорить, прекрасная партия.
- Но я совсем не хочу быть такой, как синьора Лобьянко.
- И все-таки ты стала бы такой, если бы имела все то, о чем говоришь… синьора Лобьянко тоже родилась в богатой семье, и ей дали отличное воспитание, нанимали учителей и гувернанток, учили иностранным языкам, потом она училась в школе и даже, кажется, в университете… она как раз выросла в прекрасном чистом доме… она каждое лето ездила на море и в горы… она имела красивые туалеты, ходила в гости и принимала у себя гостей… Бесконечные приглашения и бесконечные приемы… она вышла замуж за честного человека, инженера Лобьянко, который трудится и зарабатывает много денег… наконец, она тоже имеет от мужа, которому, я думаю, она никогда не изменяла, кучу детей… а именно: трех дочерей и одного сына… и несмотря на это, она, как я уже сказал, злая фурия.
- Но она родилась фурией… при чем же тут среда?
- Нет, она такая же, как все ее знакомые и знакомые ее знакомых.
- Может быть, она и такая, - сказала я, пытаясь освободиться от его объятий, - но у каждого человека свой характер… возможно, синьора Лобьянко действительно злая фурия… но я уверена, что, живи я в таких условиях, я стала бы гораздо лучше, чем сейчас.
- Ты стала бы такой же ужасной, как синьора Лобьянко.
- Но почему, скажи, почему?
- Так уж…
- Нет, давай разберемся… свою семью ты тоже считаешь ужасной?
- Разумеется… самой что ни на есть ужасной!
- А сам ты тоже ужасный?
- Во мне ужасно все, что идет от семьи.
- Но почему… объясни.
- Так.
- Это не ответ.
- Точно такой ответ, - произнес он, - дала бы тебе синьора Лобьянко, если бы ты задала ей кое-какие вопросы.
- Какие вопросы?
- Неважно, - ответил он беспечно, - щекотливые вопросы… слово "так", особенно сказанное уверенным тоном, затыкает рот даже самым любопытным… так… без всякого объяснения… просто так.
- Не понимаю тебя.
- Какое имеет значение, понимаем мы друг друга или нет, если, по твоим словам, мы любим друг друга? - заключил он, обнимая меня с насмешливым видом, явно доказывавшим, что он-то меня вовсе не любит.