- "Дайте меч мне, дайте меч, я один пойду сражаться, я один паду в бою". - Он жестикулировал худыми руками, топал ногами, у него был очень комичный вид, он опять чем-то напомнил марионетку.
Я спросила:
- Что это такое?
- Ничего, - ответил он, - просто стихи.
Его возбуждение вдруг как-то странно сменилось мрачным и задумчивым настроением. Он снова опустился на диван и искренним тоном произнес:
- А я как раз наоборот… заметь это… все делаю серьезно… даже думаю, что меня в самом деле арестуют… и тогда я докажу всем, всерьез или не всерьез я занимаюсь политикой.
Я ничего не ответила, только ласково погладила его по щеке, потом сжала его лицо ладонями и сказала:
- Какие у тебя красивые глаза.
И правда, глаза у него были хороши - кроткие и большие, внимательные и наивные. Он снова взволновался, подбородок его задрожал.
- А почему бы нам не пойти в твою комнату? - прошептала я.
- Не смей и думать об этом… моя комната рядом с комнатой вдовы… а она целыми днями сидит у себя, держит дверь открытой и не спускает глаз с коридора…
- Тогда пойдем ко мне.
- Уже поздно… ты живешь далеко… а ко мне скоро должны прийти друзья.
- Тогда давай здесь…
- Ты с ума сошла!
- Уж лучше признайся, что просто боишься, - настаивала я. - Не боишься заниматься политической пропагандой… по крайней мере ты сам так говоришь… но боишься, что тебя застанут в этой гостиной с женщиной, которая тебя любит… да что, в конце концов, произойдет?.. Самое страшное, вдова выгонит тебя… и тебе придется искать другую комнату…
Я знала, что, задев его гордость, можно добиться от него чего угодно. И в самом деле я убедила его. Он, должно быть, испытывал такое же сильное желание, как и я.
- Ты с ума сошла, - повторил он, - запомни, что быть выгнанным еще неприятнее, чем быть арестованным… а кроме того, где мы устроимся?
- На полу, - горячим шепотом сказала я, - иди сюда… я покажу тебе, как это делается.
Он, кажется, был так возбужден, что не мог даже разговаривать. Я поднялась с дивана и не спеша растянулась на полу. Пол был покрыт коврами, а посреди комнаты стоял стол с сервизом для ликера. Я лежала на ковре, а голова моя и грудь находились под столом, я потянула упирающегося Мино за руку и заставила лечь со мной. Я закрыла глаза, и запах пыли в ворсе ковра показался мне приятным и опьяняющим, будто я лежала на весеннем лугу и вокруг меня распространялся не запах грязной шерсти, а аромат цветов и трав. Под тяжестью тела Мино я ощущала твердый пол; я была рада, что он этого не чувствует и что мое тело служит ему ложем. Потом я почувствовала, как он целует меня в шею и в щеку, и это доставило мне огромную радость, потому что раньше он этого не делал. Я открыла глаза, лицо мое было повернуто вбок. Щеку мне колол ворс ковра, я видела кусок паркета, натертого воском, и дальше, в глубине, нижнюю часть двустворчатой двери. Я глубоко вздохнула и снова закрыла глаза.
Первым поднялся Мино, а я еще долго оставалась лежать в прежней позе: на спине, прикрыв лицо локтем, с задранным вверх платьем и раскинутыми ногами. Я была счастлива, я как бы растворялась в своем счастье, и могла бы еще долго лежать так, ощущая спиной жесткий паркет, вдыхая запах пыли. Кажется, на минуту я погрузилась в легкий, короткий сон, и мне приснилось, что я и в самом деле лежу на зеленом лугу, а над моей головой вместо крышки стола - небо, залитое солнечным светом. Мино, должно быть, решил, что мне стало плохо, так как вдруг я почувствовала, что он трясет меня за плечи и говорит тихим голосом:
- Да что с тобою? Что ты? Вставай скорее!
Я с трудом отняла руку от лица, медленно выбралась из-под стола и встала. Я чувствовала себя счастливой и улыбалась. Мино, ссутулившись, стоял, прислонившись к буфету, он тяжело дышал и смотрел на меня враждебным и растерянным взглядом.
- Не хочу больше тебя видеть, - наконец проговорил он.
Его сгорбившаяся фигура как-то странно и непроизвольно дернулась, будто он был игрушкой, внутри которой внезапно лопнула пружина.
Я с улыбкой ответила:
- Почему?.. Мы же любим друг друга… мы будем встречаться. - И, приблизившись к нему, я ласково погладила его по щеке.
Но он, пряча от меня свое бледное и искаженное лицо, повторил:
- Не хочу больше тебя видеть.
Я понимала, что его враждебность вызвана главным образом сожалением, что он уступил мне. Он никак не мог примириться с чувством, которое я вызывала в нем, оно всегда сопровождалось сопротивлением и раскаянием. Мино вел себя, как человек, решившийся на поступок, которого он не хочет и не должен совершать. Но я была уверена, что его раздражение скоро пройдет и страсть, которую он подавляет в себе и ненавидит, в конце концов пересилит его странное стремление к воздержанию. Поэтому я не придала особого значения его словам и, вспомнив о галстуке, который купила, подошла к столику, где бросила свою сумку и перчатки.
- Ну, не сердись… я сюда больше не приду… ты доволен? - сказала я.
Он ничего не ответил. В это время дверь отворилась и старая служанка ввела в комнату двух мужчин. Один из них произнес громогласным басом:
- Привет, Джакомо!
Я догадалась, что это, должно быть, его политические единомышленники, и принялась с любопытством разглядывать их. Тот, который поздоровался, казался настоящим великаном: ростом выше Мино, широкоплечий, он напоминал профессионального боксера. У него были растрепанные светлые волосы, голубые глаза, приплюснутый нос и красный некрасивый рот. Но лицо его было открытым и симпатичным, какая-то наивная застенчивость сквозила в нем, и это мне понравилось. Хотя стояла зима, он пришел без пальто, в одном пиджаке и белом свитере с высоким воротом, что увеличивало его сходство со спортсменом. Меня поразили его руки - красные и огромные, они высовывались из рукавов пиджака, поверх которых были вывернуты обшлага свитера. Он был очень молод, пожалуй, одного возраста с Джакомо. Второй человек выглядел лет на сорок и в отличие от молодого, которого можно было принять за рабочего или крестьянина, выглядел и одет был, как интеллигент. Он был очень смуглый, невысокого роста, а рядом со своим товарищем казался просто коротышкой, пол-лица занимали большие, в черепаховой оправе очки. Из-под очков торчал маленький курносый носик, а рот был огромный, до ушей. Худые щеки, покрытые черной щетиной, потертый воротник сорочки, поношенная и грязная одежда, болтавшаяся на его жалком теле словно на вешалке, - все это производило впечатление самодовольной, вызывающей нищеты и неаккуратности. По правде говоря, меня удивил внешний облик этих двух людей, потому что сам Мино всегда одевался с небрежной элегантностью, да и вообще в нем чувствовалась принадлежность к совсем иному кругу. Если бы я не видела, как вошедшие поздоровались с Мино и как тот ответил на их приветствие, я никогда бы и не подумала, что они друзья. Но инстинктивно мне сразу же понравился великан, а маленького я невзлюбила. Смущенно улыбаясь, великан спросил:
- Может быть, мы пришли слишком рано?
- Нет, нет, - ответил Мино, качая головой. Он был растерян и старался овладеть собой. - Вы пришли точно в назначенное время.
- Точность - вежливость королей, - вставил маленький, потирая руки.
И вдруг неожиданно для всех он громко засмеялся, будто сказал что-то весьма остроумное. Потом так же внезапно стал серьезным, чересчур серьезным, даже не верилось, что только сию минуту он так весело хохотал.
- Адриана, - через силу сказал Мино, - познакомься, это мои друзья… Туллио, - добавил он, указывая на маленького, - а это Томмазо.
Он не назвал их фамилий, и я подумала, что имена тоже, должно быть, не настоящие. Я поздоровалась с ними за руку и улыбнулась. Великан больно стиснул мне пальцы, потом маленький пожал мою руку своей потной ладонью.
- Весьма счастлив, - проговорил маленький с явно преувеличенным восторгом.
- Очень приятно, - сказал большой.
И я снова с удовольствием отметила, как просто и приветливо он проговорил эти слова. В его произношении слышался легкий оттенок диалекта.
С минуту мы молча смотрели друг на друга.
- Если хочешь, Джакомо, - снова заговорил большой, - мы можем уйти… если ты сегодня занят, мы придем завтра.
Мино вздрогнул, посмотрел на него, и я поняла, что сейчас он скажет, чтобы они остались, а меня выпроводит. Я уже достаточно хорошо изучила его характер и понимала, что именно так он и поступит. Я вспомнила, что всего несколько минут тому назад отдавалась ему, еще до сих пор ощущала поцелуи и прикосновение его рук, сжимавших меня в объятиях. И не душа моя, всегда готовая уступить и смириться, а мое тело вдруг восстало, будто с ним обращались не так, как того заслуживала его щедрость и красота. Я шагнула вперед и громко произнесла:
- Да, будет лучше, если вы сейчас уйдете, приходите завтра… я еще должна кое-что сказать Мино.
- Но мне надо поговорить с ними, - с досадой и удивлением возразил Мино.
- Поговоришь с ними завтра.
- Ну, - добродушно проговорил Томмазо, - решайте же… хотите, чтобы мы остались, так и скажите… не хотите, мы уйдем.
- Нечего и спрашивать, - заключил Туллио и опять оглушительно рассмеялся.
Мино все еще колебался. И снова вопреки рассудку в моем теле родился агрессивный протест.
- Послушайте, - сказала я, повысив голос, - всего несколько минут назад я отдавалась Джакомо здесь на полу, вот на этом ковре, как бы вы поступили на его месте? Выгнали бы меня теперь вон?
Мне показалось, что Мино покраснел. Он с досадой отвернулся и смущенно отошел к окну. Томмазо бросил на меня быстрый взгляд и серьезно сказал:
- Понятно… мы уходим… встретимся завтра в это же время, Джакомо.
Но мои слова, видимо, поразили маленького Туллио. Разинув рот, он смотрел на меня широко раскрытыми глазами сквозь толстые стекла очков. Я уверена, что никогда ему не приходилось слышать, чтобы женщина говорила вот так откровенно, и, очевидно, в эту минуту тысяча самых грязных мыслей закружилась в его голове. Но большой окликнул его с порога:
- Пойдем, Туллио.
И тот, не отрывая от меня удивленного и похотливого взгляда, попятился к двери и вышел.
Я дождалась, пока они ушли, потом приблизилась к Мино, который стоял возле окна спиной ко мне, и обвила одной рукой его шею.
- Держу пари, что теперь ты меня окончательно возненавидел.
Он медленно обернулся и посмотрел на меня глазами, полными гнева, но, увидев мое лицо, на котором, вероятно, ясно можно было прочесть нежность, любовь и простодушие, он смягчился и сказал спокойным и грустным голосом:
- Ну что, довольна? Добилась своего.
- Да, я довольна, - сказала я, крепко обнимая его.
Он позволил себя обнять, а потом спросил:
- О чем это ты хотела со мной поговорить?
- Ни о чем, - ответила я, - просто хотела провести этот вечер с тобой.
- А я, - сказал он, - скоро должен идти ужинать… я ужинаю здесь… у вдовы Медолаги.
- Тогда пригласи и меня поужинать.
Он посмотрел на меня и улыбнулся моей дерзости.
- Ладно, - смирился он, - сейчас пойду предупрежу хозяйку… а как тебя представить?
- Как хочешь… скажи, что я твоя родственница.
- Нет… я тебя представлю как свою невесту… согласна?
Я боялась показать ему, как приятно мне это предложение, и ответила с напускной небрежностью:
- Мне все равно… лишь бы быть вместе… а там называй как хочешь: невестой или еще как-нибудь.
- Обожди, я сейчас вернусь.
Он вышел, а я отошла в угол гостиной и, приподняв платье, быстро поправила комбинацию, которую не успела привести в порядок из-за внезапного прихода друзей Мино. В зеркале, которое висело напротив меня на стене, я увидела свою длинную, красивую ногу, обтянутую шелковым чулком, и поняла, что выгляжу странно среди этой старой мебели, в этой душной и тихой комнате. Мне вспомнилось время, когда мы с Джино предавались любви на вилле его хозяйки и когда я украла пудреницу; и я невольно сравнивала те дни, кажущиеся теперь такими далекими, с сегодняшним днем. Тогда меня томило чувство пустоты и горечи, мной владело желание отомстить, может быть, не самому Джино, а всему свету, который в лице Джино так жестоко обидел меня. Теперь же я чувствовала себя счастливой, свободной и легкомысленной. И я снова убедилась, что по-настоящему люблю Мино, и меня мало беспокоило, что он не любит меня.
Я оправила платье, подошла к зеркалу и причесалась. Дверь отворилась, и вошел Мино.
Я надеялась, что он приблизится и обнимет меня, пока я верчусь перед зеркалом. Но он прошел мимо, сел на диван.
- Все в порядке, - сказал он, закуривая сигарету, - поставили еще один прибор… через несколько минут будем ужинать.
Я отошла от зеркала, села с ним рядом, взяла под руку и прижалась к нему.
- А эти двое, - спросила я, - тоже занимаются политикой?
- Да.
- Они, должно быть, не очень-то богаты.
- Почему ты так думаешь?
- Заметно по их внешнему виду.
- Томмазо - сын нашего управляющего, - сказал он, - а второй - школьный учитель.
- Он мне не понравился.
- Кто?
- Школьный учитель… Он какой-то грязный, а потом он таким сальным взглядом посмотрел на меня, когда я сказала, что я тут отдавалась тебе.
- Зато ты, видно, ему понравилась.
Мы долго сидели молча. Потом я сказала:
- Ты стыдишься представить меня как невесту… если хочешь, я уйду.
Я знала, что единственный способ вырвать у него ласковое слово - это притвориться, будто я думаю, что он стыдится меня. И в самом деле он тотчас же обнял меня за талию и сказал:
- Ведь я тебе сам это предложил… и почему я должен стыдиться тебя?
- Не знаю… но вижу, у тебя плохое настроение.
- Нет, у меня вовсе не плохое настроение, я просто подавлен, - наставительно произнес он, - и это все от занятий любовью… дай мне время прийти в себя.
Я заметила, что он все еще бледен и курит без особого удовольствия.
- Ты прав, - сказала я, - прости меня… но ты всегда так холоден, так безразличен, что я просто теряю рассудок… если бы ты вел себя иначе, то я не настаивала бы на том, чтобы остаться.
Бросив сигарету, он произнес:
- Это неверно, что я холоден и безразличен.
- И тем не менее…
- Ты мне очень нравишься, - продолжал он, пристально глядя на меня, - ведь я же не смог устоять перед тобой, хотя и пытался.
Мне было приятно слышать эти слова, и я молча потупила глаза. А он добавил:
- Однако ты все-таки права… Любовью это не назовешь.
Сердце мое сжалось, и я чуть слышно прошептала:
- А что же, по-твоему, любовь?
Он ответил:
- Если бы я тебя любил, то не стал бы несколько минут назад прогонять тебя… и потом не стал бы сердиться на тебя за то, что ты хочешь остаться.
- А ты рассердился?
- Да… я болтал бы с тобою, был бы весел, беспечен, обаятелен, остроумен… ласкал бы тебя, говорил бы тебе нежности, целовал бы тебя… строил бы планы на будущее… вот это, наверное, и есть любовь.
- Да, - тихо отозвалась я, - во всяком случае, это все признаки любви.
Он долго молчал, а потом сказал без всякой бравады, с какой-то покорностью:
- И во всем остальном я точно такой же… ничего не люблю и ни во что не вкладываю всю душу… рассудком я сознаю, как надо поступать, но порой, даже делая что-то, остаюсь холодным и безучастным… Так уж я устроен, и, наверно, мне не удастся себя переделать.
Я собрала все свои силы и ответила:
- Мне ты и такой нравишься… не беспокойся.
Я нежно обняла его. Но дверь отворилась, и старая служанка, заглянув в комнату, позвала нас к столу.
По коридору мы прошли в столовую. Я до мелочей запомнила и эту комнату и людей, так как мое восприятие в тот момент было столь обострено, что все отпечаталось в моей памяти, словно на фотопластинке. Мне казалось, я не действую, а грустно взираю со стороны на свои действия широко раскрытыми глазами. Возможно, в этом и состоит влияние, оказываемое реальной действительностью, которая вызывает в нас чувство протеста, которая заставляет нас страдать и которую мы так хотели бы изменить.
Вдова Медолаги почему-то показалась мне очень похожей на черную инкрустированную перламутром мебель, стоявшую в ее собственной гостиной. Это была пожилая женщина внушительного вида, с обширным бюстом и массивными бедрами. Она была одета во все черное, ее широкое поблекшее лицо с темными кругами под глазами было подернуто как бы перламутровой бледностью и окаймлено черными, очевидно крашеными, волосами. Она стояла у стола и с угрюмым видом разливала суп. Лампа с противовесом была спущена вниз, к столу, освещая грудь вдовы Медолаги, похожую на огромный блестящий черный тюк; лицо же ее оставалось в тени. Поэтому глаза с темными кругами на белом лице производили впечатление карнавальной шелковой полумаски. Стол был небольшой, и с каждой стороны стояло по прибору. Дочь вдовы уже сидела на своем месте, и, когда мы вошли, она даже не встала.
- Синьорина сядет здесь, - заявила вдова Медолаги, - как зовут синьорину?
- Адриана.
- Смотрите-ка, так же, как и мою дочь, - небрежно заметила синьора, - итак, у нас две Адрианы.
Разговаривала она сдержанно, не глядя на нас, и было ясно, что мое присутствие пришлось ей не по вкусу. Я уже говорила, что я почти совсем не пользовалась косметикой, не красила волосы перекисью, одним словом, по моей внешности никак нельзя было догадаться о моей профессии. Но то, что я бедная девушка из народа, это, конечно, было заметно, да я и не собиралась этого скрывать.
"Кого это он приводит в мой дом? - должно быть, думала синьора Медолаги. - Притащил какую-то плебейку".
Я села и посмотрела на девушку, которую звали так же, как меня. Она была ровно вполовину меньше меня ростом, и соответственно меньше были ее голова, грудь, бедра и все остальное. Худенькая, с жидкими волосами, с маленьким овальным личиком, она смотрела на меня большими испуганными глазами. Я заметила, что под моим внимательным взглядом она потупила глаза и опустила голову. Я решила, что она стесняется, и, желая нарушить ледяное молчание, заговорила:
- Вы знаете, мне всегда кажется странным, что кого-то зовут так же, как и меня, и что я совсем не похожа на этого человека.