Мы оба долго молчали. Я пыталась успокоиться, а Астарита смотрел на меня. Впервые он, казалось, не был расположен выполнить мою просьбу. И он не желал оказать мне услугу главным образом потому, что узнал о моей любви к другому человеку. Поэтому, взяв его за руку, я добавила:
- Если ты его освободишь… я обещаю сделать все, что ты захочешь. - Он недоверчиво посмотрел на меня, и я, сделав над собой усилие, потянулась к нему и подставила губы. - Ну… исполнишь мою просьбу?
Он взглянул на мое мокрое от слез лицо и заколебался, ему, видимо, хотелось поцеловать меня, однако он понимал всю унизительность этого поцелуя, предложенного из чистой корысти. Потом, оттолкнув меня, он вскочил на ноги, велел мне ждать его и вышел.
Теперь я была убеждена, что Астарита распорядится освободить Мино. По своей неопытности в подобных делах я представляла себе, как он сейчас звонит по телефону и сердитым голосом приказывает подчиненному ему комиссару немедленно выпустить на свободу студента Джакомо Диодати. Я с нетерпением считала минуты, и, когда Астарита вошел, я поднялась с места, намереваясь поблагодарить его и побыстрее уйти, чтобы увидеться с Мино.
Но на искаженном лице Астариты было написано разочарование, смешанное с дикой злобой.
- Арестовали, говоришь? - резко произнес он. - Диодати стрелял в агентов и убежал… один из агентов при смерти лежит в больнице… теперь, если его поймают - а его, разумеется, поймают, - я уже не смогу ничем ему помочь.
Я так и застыла от удивления. Я же сама разрядила пистолет Мино, хотя он мог зарядить его снова. Но тут же меня захлестнула огромная радость, и эта радость, как я заметила, была вызвана самыми различными чувствами. Я была рада узнать, что Мино на свободе; меня радовало известие, что он убил агента, на что в глубине души я считала его неспособным, и это в корне меняло мое представление о характере Мино. Я удивилась тому, что отчаянный поступок Мино наполнил мою душу, которой раньше было чуждо всякое насилие, ликованием и каким-то воинственным пылом; такое же непреодолимое удовольствие испытывала я в свое время, когда мысленно рисовала картину преступления Сонцоньо, но на сей раз к удовольствию примешивалось своего рода моральное оправдание. Далее я подумала, что скоро разыщу Мино и мы вместе убежим и скроемся, быть может, даже уедем за границу, где, как я слышала, политические эмигранты находят убежище; и сердце мое наполнилась надеждой. И еще я подумала, что, пожалуй, для меня и впрямь начиналась новая жизнь, и обновлением этим я обязана мужеству Мино, которому была благодарна и которого полюбила еще сильнее, Астарита тем временем взволнованно шагал взад и вперед по комнате, иногда останавливался возле стола и перекладывал с места на место какие-то бумаги. Я сказала спокойным тоном:
- Должно быть, когда его арестовали, он набрался храбрости, стал стрелять и бежал.
Астарита остановился, посмотрел на меня, и лицо его исказила злобная гримаса.
- А ты довольна, да?
- Он правильно сделал, что убил агента, - откровенно заявила я, - тот ведь хотел отвезти его в тюрьму… и ты бы на его месте поступил точно так же.
Он резко ответил:
- Я политикой не занимаюсь… а тот агент исполнял лишь свой долг… у него есть жена и дети.
- Раз он занимается политикой, - ответила я, - то, видно, на это у него есть свои причины… а агент должен был понимать, что человек готов на все, лишь бы не попасть на каторгу… значит, он сам виноват.
Я была спокойна, ибо мне казалось, что я вижу, как Мино свободно разгуливает по улицам города, и я предвкушала ту минуту, когда он позовет меня гуда, где скрывается, и я увижу его снова. Мое спокойствие, казалось, бесило Астариту.
- Но мы его найдем, - вдруг заорал он, - неужели ты воображаешь, будто мы его не найдем?
- Не знаю… я просто рада, что он бежал, вот и все.
- Мы его найдем, и тогда, уж поверь мне, он так дешево не отделается.
Помолчав минуту, я спросила:
- Знаешь, почему ты так разозлился?
- Ничуть я не разозлился.
- Потому что если бы он был арестован, тебе бы удалось сделать великодушный жест, облагодетельствовать меня и его… а он сбежал… поэтому-то ты злишься.
Он раздраженно пожал плечами. Зазвонил телефон, и Астарита с облегчением схватил трубку, как человек, готовый воспользоваться любым предлогом, лишь бы прекратить неприятный разговор. После первых же слов я увидела, как злое и мрачное лицо его вдруг просветлело подобно тому, как в непогожий день случайный луч солнца внезапно освещает все вокруг; и эта перемена, сама не знаю почему, показалась мне дурным знаком. Телефонный разговор продолжался долго, но Астарита отвечал только "да" и "нет", и я не понимала, о чем шла речь.
- Очень сожалею, - сказал он, положив трубку, - но первое сообщение по поводу ареста того студента оказалось неточным… полиция для надежности послала агентов и к нему и к тебе домой… они рассчитывали таким образом схватить его наверняка… и действительно он арестован в доме вдовы, у которой снимал комнату… у тебя же агенты застали какого-то невысокого блондина, говорящего с южным акцентом, который, увидев полицейских, отказался предъявить документы, а начал стрелять и скрылся. Сперва подумали, что это и есть тот студент… но, очевидно, это был кто-то другой, у кого свои счеты с правосудием.
Я почувствовала, что вот-вот потеряю сознание. Итак, Мино в тюрьме; а в довершение ко всему Сонцоньо теперь убежден, что это я на него донесла. Любой на его месте подумал бы то же самое: я убежала из дома, а затем явились агенты. Мино сидит в тюрьме, а Сонцоньо разыскивает меня, желая отомстить. Я была настолько ошеломлена, что смогла только прошептать:
- Какая я несчастная! - и направилась к выходу.
Очевидно, я сильно побледнела, потому что с лица Астариты мигом слетело довольное и торжествующее выражение, он подошел ко мне и с тревогой проговорил:
- Садись-ка… давай поговорим… все еще можно исправить.
Я молча покачала головой и взялась за ручку двери. Астарита остановил меня и пробормотал:
- Послушай… я обещаю тебе сделать все от меня зависящее… я сам его допрошу… а потом, если не обнаружится ничего серьезного, я велю освободить его как можно скорее… идет?
- Идет, - ответила я слабым голосом. И добавила через силу: - Что бы ты ни сделал, знай, я буду благодарна тебе.
Теперь я была уверена, что Астарита и в самом деле поступит так, как говорит, и, если это будет в его власти, он освободит Мино; теперь я испытывала одно-единственное желание: поскорее уйти из этого страшного министерства. Но он с дотошностью полицейского снова начал допытываться:
- Между прочим… если у тебя есть основания опасаться того человека, которого застали в твоем доме… назови его имя… это облегчит его поимку.
- Не знаю я его имени, - ответила я и направилась к выходу.
- Во всяком случае, - продолжал он, - советую тебе пойти в комиссариат… и рассказать все, что знаешь… там тебе скажут, что, когда ты им понадобишься, они тебя вызовут, а потом разрешат уйти… если ты не пойдешь туда, тебе же будет хуже.
Я ответила, что последую этому совету, и попрощалась с Астаритой. Он не сразу закрыл за мною дверь, а, стоя на пороге, смотрел мне вслед, пока я шла через приемную.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Выйдя из министерства, я быстро, почти бегом добралась до соседней площади. Только когда я очутилась на самой площади, я поняла, что не знаю, куда идти и где мне найти приют. В первую минуту я подумала было о Джизелле, но она жила далеко, а у меня ноги буквально подкашивались от усталости. Кроме того, я не была уверена, что Джизелла охотно меня примет. Оставалась Дзелинда, хозяйка меблированных комнат, о которой я сказала маме перед уходом из дома. Мы дружили с Дзелиндой, вдобавок дом ее находился совсем рядом, и я решила отправиться туда.
Дом Дзелинды, большой, выкрашенный в желтый цвет, вместе с соседними зданиями выходил фасадом на привокзальную площадь. Одной из особенностей этого дома была лестница, круглые сутки погруженная в кромешную тьму. Лифта не было, окон тоже, приходилось подыматься по лестнице в полной темноте, рискуя столкнуться с людьми, которые спускались вниз, цепляясь за те же самые перила. В доме безраздельно царил застарелый запах кухни, словно здесь уже давно не готовили, но этот смрад навечно повис в холодном и сыром воздухе.
С тяжелым сердцем я еле-еле взобралась по лестнице, по которой столько раз поднималась в обнимку с очередным нетерпеливым любовником, и заявила Дзелинде, открывшей мне дверь:
- Мне нужна комната… на сегодняшнюю ночь…
Дзелинда, женщина тучная, еще не очень пожилая, казалась старше своих лет именно из-за неимоверной полноты. Она страдала подагрой, на щеках рдел нездоровый румянец, голубые слезящиеся глаза смотрели тускло, а белокурые жидкие, вечно растрепанные волосы висели длинными, как кудель, сосульками, но, несмотря на все это, лицо ее светилось каким-то дружеским расположением, как светится даже стоячая вода в часы солнечного заката.
- Комната есть, - сказала она, - а ты одна?
- Одна.
Я вошла, она заперла дверь и зашагала передо мной вперевалку, маленькая, толстая, в старом халате; пучок волос расползся, пряди рассыпались по пленам, а шпильки торчали во все стороны. В квартире оказалось так же холодно и темно, как и на лестнице. Но запах кухни был совсем свежим, как будто здесь недавно варились вкусные и изысканные блюда.
- Я готовила ужин, - пояснила с улыбкой Дзелинда.
Дзелинда, сдававшая комнаты на несколько часов, любила меня, уж не знаю за что, и часто, когда мой клиент уходил, задерживала меня; мы болтали, и она угощала меня сладостями и ликером. Дзелинда была незамужняя, очевидно, ее никогда никто не любил, ибо полнота обезобразила ее еще смолоду, и в том робком и стыдливом любопытстве, с каким она расспрашивала меня о моих любовных похождениях, угадывалась целомудренная и чистая натура. Она была лишена зависти и лукавства, но думаю, в душе сожалела, что ей самой не довелось заниматься тем, чем занимались посетители ее квартиры; комнаты она сдавала не только ради денег, но и, пожалуй, из-за подспудного желания быть хотя бы косвенно причастной к запретному раю любовных отношений.
В конце коридора находились две хорошо знакомые мне двери. Дзелинда отворила левую и ввела меня в комнату. Она зажгла люстру с тремя белыми стеклянными плафончиками в виде тюльпанов и прикрыла жалюзи. Комната была большая, чистая. Но чистота еще беспощаднее подчеркивала убогость обстановки: дыры на коврике возле кровати, заштопанное тканьевое одеяло, темные пятна на зеркале, кувшин и таз с отбитой эмалью. Взглянув на меня, Дзелинда спросила:
- Ты плохо себя чувствуешь?
- Я чувствую себя прекрасно.
- Почему же ты тогда не ночуешь дома?
- Так, не хочется.
- Посмотрим, угадала ли я, - произнесла она с лукавым и добродушным видом, - ты, видимо, расстроена… ты ждала кое-кого, а он взял да и не пришел.
- Возможно.
- И этот кое-кто - тот самый чернявый офицер, с которым ты была здесь в прошлый раз.
Дзелинда не однажды задавала мне подобные вопросы. Я ответила как ни в чем не бывало, хотя в горле у меня стоял комок:
- Ты права… ну и что же?
- Ничего… но ты видишь, я тебя понимаю с полувзгляда… стоило мне посмотреть на тебя, как сразу же догадалась, что с тобой что-то стряслось… но ты не расстраивайся… раз он не пришел, значит, у него были на то свои причины… ведь военные, сама знаешь, народ подневольный.
Я ничего не ответила. Дзелинда смотрела на меня с минуту, а потом нерешительно, но сердечно предложила:
- Не хочешь ли составить мне компанию? У меня сегодня отличный ужин.
- Нет, спасибо, - быстро ответила я, - я уже поела.
Она опять посмотрела на меня и ласково потрепала по щеке. Потом многообещающим и таинственным тоном, каким говорят старые тетушки со своими молоденькими племянницами, сказала:
- Сейчас я угощу тебя кое-чем, и уж от этого ты, конечно, не откажешься. Она вынула из кармана связку ключей, подошла к комоду и, повернувшись ко мне спиной, отперла ящик.
Я расстегнула жакет и, положив руку на бедро и прислонившись к столу, смотрела, как Дзелинда шарит на дне ящика. Мне вспомнилось, что Джизелла тоже часто приходила сюда со своими любовниками, но Дзелинда не питала к ней ни малейшей симпатии. Она любила меня, потому что это была я, а не потому, что любила всех людей подряд. Это подбодрило меня. В конце концов, подумала я, на свете существуют не только полиция, министерства, тюрьмы и тому подобные страшные места. Дзелинда тем временем перестала шарить в своем ящике. Аккуратно прикрыв его, она подошла ко мне и повторила:
- От этого ты, конечно, не откажешься, - и положила что-то на ковровую скатерть стола. Я увидела пять сигарет хорошего качества с золотыми мундштуками, горсть карамелек в разноцветных обертках и четыре маленьких миндальных печенья в виде раскрашенных фруктов.
- Ну как, годится? - спросила она, снова потрепав меня по щеке.
- Да, спасибо.
- Пустяки, пустяки… если тебе что-нибудь понадобится, позови меня, не стесняйся.
Я осталась одна и почувствовала сильный озноб и беспокойство. Мне не хотелось спать, не хотелось ложиться в постель; но в этой ледяной комнате, где зимний холод, казалось, держится годами, как в церквах и в погребах, ничего другого не оставалось. Когда я приходила сюда раньше, такого вопроса не возникало: как мне, так и сопровождавшему меня мужчине но терпелось поскорее лечь в постель и заняться любовью; и хотя я не испытывала никаких чувств к своим случайным клиентам, тем не менее сами по себе любовные наслаждения захватывали и покоряли меня своей магией. Теперь мне не верилось, что я могла любить и быть любимой в этой мрачной обстановке, в этой холодной комнате. Чувственность каждый раз вводила в заблуждение и меня и моих спутников, придавая этим чужим и нелепым вещам интимный и милый характер. Я подумала, что если я никогда больше не увижу Мино, то моя жизнь станет похожа на эту комнату. Если взглянуть на мою жизнь объективно, без иллюзий, то в ней и впрямь нет ничего прекрасного и сокровенного, она, как и комната Дзелинды, вся заполнена потертыми, мерзкими, холодными вещами. Я содрогнулась всем телом и начала медленно раздеваться.
Простыня была ледяная и до того пропитана сыростью, что, когда я легла, мне показалось, будто она приняла форму моего тела, словно мокрая глина. Пока простыня медленно нагревалась, я лежала, погруженная в свои мысли. Случай с Сонцоньо захватил меня, и я принялась анализировать причины и следствия этого мрачного дела. Теперь Сонцоньо, конечно, решил, что я на него донесла; все обстоятельства самым роковым образом складывались против меня. Но только ли эти обстоятельства? Я вспоминала его фразу: "Мне кажется, что за мной следят"; и я задавала себе вопрос, уж не проговорился ли в конце концов священник. Очевидно, все-таки не проговорился, но это еще надо было подтвердить.
Думая о Сонцоньо, я представляла себе все, что произошло дома после моего бегства: Сонцоньо наконец надоедает ждать меня, он одевается, тут внезапно входят два агента, Сонцоньо выхватывает пистолет, стреляет и спасается бегством. Как в прошлый раз, когда я думала о преступлении Сонцоньо, так и теперь картины эти будили во мне неясное и жадное удовольствие. Мое воображение снова и снова возвращалось к сцене стрельбы, и я тщательно перебирала и смаковала все подробности; разумеется, что в стычке между агентами и Сонцоньо я всей душой была на стороне последнего. Я дрожала от радости, представляя себе, как падает раненый агент, у меня вырывался вздох облегчения, когда я видела убегающего Сонцоньо, я с тревогой следила за ним, пока он спускался по лестнице, и успокоилась лишь тогда, когда он исчез за углом темной улицы. Наконец я устала от этих непрерывно сменявшихся, как кинокадры, видений и погасила свет.
Я еще раньше заметила, что моя кровать стояла возле запертой двери, ведущей в соседнюю комнату. Очутившись в темноте, я увидела, что створки двери закрывались неплотно и сквозь щель между ними пробивалась вертикальная полоска света. Я приподнялась, положила локти на подушку, просунула голову сквозь железные прутья спинки кровати и приложила глаз к щели. Меня толкало к этому не простое любопытство - ведь я заранее знала, что увижу и услышу там за дверью, - скорее, мною владел страх остаться наедине со своими мыслями и страх одиночества, и это побудило меня, хоть и таким недостойным образом, искать общества людей из соседней комнаты. Сперва я увидела только круглый стол; свет люстры падал на него сверху, а позади в тени я заметила зеркальный шкаф. Однако я слышала разговор: обычные слова, так хорошо мне знакомые, обычные вопросы о месте рождения, о возрасте, об имени. Голос женщины звучал спокойно и сдержанно, а голос мужчины - нетерпеливо и взволнованно. Они разговаривали в углу комнаты, должно быть, лежали уже в постели. Из-за неудобства позы у меня страшно заболел затылок, и я уже собралась было прекратить свои наблюдения, когда вдруг в поле зрения появилась обнаженная женщина и остановилась по ту сторону стола в тени у зеркала. Она стояла ко мне спиной, и я видела ее только до пояса. Вероятно, она была очень молода, курчавая копна волос спадала на худенькую, костлявую спину, обтянутую бледной кожей. Ей, наверное, нет еще и двадцати, подумала я, но у нее есть ребенок, и грудь уже, наверное, дряблая. Вероятно, она принадлежала к тому разряду голодных девиц, которые прогуливаются без пальто, простоволосые, грубо размалеванные и оборванные, обутые в огромные уродливые ботинки, по городским скверам, расположенным возле вокзала. И когда она улыбается, думала я, у нее, должно быть, видны десны. Все эти мысли приходили мне в голову как-то непроизвольно, потому что вид этой худенькой голой спины действовал на меня успокаивающе, мне даже казалось, что я люблю эту девушку и прекрасно понимаю те чувства, которые испытывает она в данную минуту, глядя на себя в зеркало. Но послышался грубый голос мужчины:
- Можно узнать, чем это ты там занимаешься?
Девушка отошла от зеркала. Я на мгновение увидела ее сбоку: покатые плечи и дряблая грудь, именно такой я ее себе и представляла. Потом она исчезла, и вскоре свет в комнате погас.