– Ты, мой сынок, либо сдурел! Эдакую корову переводить! Нарекет еще… Господи, не слухай его, – плаксиво прибавила она. – Да такой ядовой коровы, как наша Марта, на всем хуторе нет. Скажи ему, мама, скажи…
– Уж ядовая-а-а… Как пригонют, другие на баз, а наша никак не наистся. Всю ночь готова ходить.
– Да на нашу Марту все завидуют! Все мне говорят: хоть бы она телочку принесла! И на такую золоту у тебя, мой сынок, язык поворачивается!
– Ладно, ладно, не шуми. Золото, золото… Руки скоро не будут владать от этого золота. А то бы брала молоко в колхозе и горя не знала.
– Ага, – покивала головой мать, – счас, растопорься, много тебе вольют. Школьникам, в интернат, и то отказывают. Все государству – и никаких.
– Ну, у людей бери…
– Ты, мой сыночек, либо переспал иль со вчерашнего не очунел… Значит, пресного надо попить – беги. Кислого захочешь – снова к добрым людям. Вареничков сготовить или блинцов испечь… А иде маслице, сметанка иде, каймачок, творожок? Опять подайте, люди добрые! Иряну захочешь – и того Христа ради надо просить. Так уж… – махнула она рукой. – Плетешь, не знаю чего. Об деле бы подумал. Завтра зачнем косить. Такую страсть божию нам предстоит одолеть. Мама, ты на сад ходила?
– Ходила, глядела. И на обережье была. Аржанец зачал цвесть. Старые люди на эту пору, бывало, говорили: счас пуд сена – что пуд меду.
– Значит, завтра с богом… Пойду хоть чуток прилягу, – сказала мать. – Скоро сбираться.
А Степан у бабки спросил:
– Не слыхала, бабушка, грибы пошли?
– Какие сейчас грибы… Одни змеиные. Добрым-то рано.
– Схожу все же, промнусь.
Грибы водились за рекой. Прямо от берега шел осинник с топольками, место сыроватое, сплошь заполоненное колючим ежевичником. Но чуть далее, к опушке, в дубках, водились белые, сыроежки, дубовики. Но появлялись они по лету не вдруг, а лишь к июлю-августу. Степан здесь и искать не стал, пошел без задержки.
Крапива нынче удалась, у речки стояла по обе стороны тропы прямо-таки заставой богатырской. Да и все удалось в нынешнем добром году. Подорожник во всю ширь дороги зелено стлался чуть не лопушиными листьями. Фиолетовое войско шалфея толпилось на опушке, возле тернов. А уж в степи…
В степи нынче было славно. Первые два колка, осины с дубками, Степан пропустил и пошел к большому, березовому. И вдруг, поднявшись на пригорок, он остановился: ложбина, лежащая перед ним, была залита ясным желтым светом. Это заросли донника недвижно стояли, покоя на сочных стеблях светлую желтизну сережек. Это молочайник, досыта напоенный, нынче радовал глаз зеленовато-желтыми, свежими веточками.
В ложбине, в полном безветрии, дурманил голову горячий дух медового настоя. Пчелы, шмели, мухи гудели меж цветов лениво и сыто, словно нехотя.
Оставив мысль о грибах, Степан шел по степи, и везде было хорошо. Гвозди́ки стояли, каждая величиной в пятак; да не по одной, а тяжелым букетом, по шесть-семь цветков на тонкой упругой ножке. Местами, полонив землю, табунились они полянами, а где и вразброс, брызгами рдели меж солнечной желтизны донника или над медуницами качались, длинноногие.
Давно, а может быть, никогда, а может, забыл уже Степан эти места в такой вот красе… А может, не приглядывался раньше… Да нет, бросилось бы в глаза! Просто год, наверное, был нынче особенный, щедрый на дожди и тепло. И потому все так взыграло, поперло из земли! Вот чабрец как цветет… Прямо в ноготь каждый цветок!
Наконец Степан устал. Возле одного из колков, чуть на отшибе, три березы стояли. В их тени, на ветерке, чтобы комаров не кормить, он и уселся, прислонясь к березовому стволу. "Вот бы девок моих сюда, – думал он. – Вот бы радости – что у большой, что у малой. Крику, визгу, охов всяких. Букетов набрали, венков бы наплели. Да хоть бы воздухом таким подышали…"
Степан дочку редко сюда привозил. В дороге ее мучить не хотелось. А с собой, на весь отпуск, брать нельзя. Глядеть за ней некому: бабка старая, сама еле ходит, мать на работе, а у него то сенокос, то другие заботы.
Степан прикрыл глаза. Он слышал, как трепещет под ветром березовая листва, как тонко звенит рядом какая-то малая крылатая тварь, как долдонит пустушка. Он видел, с закрытыми глазами видел и густую березовую зелень, и ясную бель ствола, и пустушку видел, удода, как он пестрым хохолом своим кивает и кивает словно заведенный. "Надо быстрей переезжать, – подумал Степан. – Нечего тянуть. Откошусь – и переезжать. Пусть хоть лето поглядят. За грибами походят. Покупаются. Нечего тянуть".
2
Мать с бабкой часто вспоминали, как любил косьбу дед Колюша. Славно при нем кашивали. В восемь кос, бывало, становились, загодя готовили иряну да квасу побольше. Рядок-другой пройдут, дед Колюша командует: "Садитесь, детки, отдыхайте. Покурите, детки, кваску испейте". Еще пару рядов, и снова отдых. За два дня управлялись.
Степан этой веселой косьбы уже не застал. Обычно вдвоем с покойным отцом им приходилось работать. Иногда мать помогала. А сенá были все те же, на садах, на обережье, а в сухие лета и на стороне прихватывали. И упираться нужно было вовсю. Час косить, десять минут перекур – таков был жесткий распорядок, установленный отцом. Коса, правда, у отца была больше, вел он ряд шире, косить умел. В три дня траву укладывали. Когда служил Степан да учился, отец с матерью косили. Иногда сестер мужья помогали.
Нынче же надеяться было не на кого. Матери "выходá" нужно зарабатывать в колхозе, чтобы без зерна не остаться.
Вечером пришел кум Петро, косы отбил. По всем дворам на хуторе глухо колотили. А мать зудела не переставая:
– Мой сыночек, ты гляди не спеши. Ты лучше помене, но все до травочки выбирай. Пятку не боись опускать, по земе ее, по земе. Ну-ка, ну-ка, вот здесь, во дворе, пройдись по гусынке, я погляжу…
Степан несколько раз косой махнул.
– Высоко берешь, мой сынок! Так ты всю траву погубишь. Ну, чего ж делать?! Либо на работу не ходить?!
Мать, озабоченная до слез, бегала вокруг Степана, жалко пошмыгивала носом. Суматошилась, словно клушка.
– Мама! Мама! – кидалась она к матери. – Ты завтра иди за ним и гляди, показывай, учи его. А ты слухайся, а не мотай головой! Счас вот покажи ему, мама, как точить косу. Ты, бывало, деду Колюше точила. Он всегда хвалил.
– Гос-споди! – не выдержал Степан. – Ты чего с ума-то сходишь? Чего, я косу не держал в руках?
– И-и, – махнула рукой мать, – косари! В том году зятёчки приехали помогать, всю траву загубили. Был бы живой отец, – вздохнула она, – да я бы разве… Он сам бы делал и за тобой приглядел. Такой был мастеровитый. И косьё по руке наладит, отобьет. Лучше наших кос на хуторе не было. За что же Господь… – всхлипнула она. И кончилось все это, конечно, слезами.
Хорошо было на нынешнюю траву глядеть: и зелена, и высока, и густа. А вот бралась она тяжелехонько. Когда-то по саду и обережью чистый аржанец стоял. Теперь же он почти везде выродился, помешался с люцерной, донником, со свистухой, полынком; у плетней да меж дерев лопухи лезли, крапива, чистотел. В общем, всякой твари по паре. А тут еще вьюнок густо оплел это и без того тяжелое разнотравье. И потому косилось нелегко. Сначала Степан по-отцовски хотел работать: перекур через час. Но уже на первых, коротеньких рядах пóтом облился. Сердце колотилось гулко. И все более вязкой, тяжелой казалась ему трава. С силой тянул он косу, а добив ряд, останавливался, дышал с сипом и не мог продышаться. И с тоской, даже с каким-то ужасом глядел он после каждого ряда вокруг и охал в душе, оттого что вся работа была впереди, и не верил, что сможет ее сделать. Ни в первый день не верил, ни на другой.
Мать прибегала и в перерыв, и после работы и за косу бралась. Но прежде обходила, проглядывала скошенное и на Степана напускалась:
– Мой сынок, под деревами надо чище выбирать, все до травочки.
– Да там же не пролезешь и с косой не повернешься.
– А вот матари придется пролезть, – с нарочитой кротостью говорила мать. – Кто же за нее будет делать…
И она действительно пролезала в самые гиблые, заросшие вишенной, терновой и яблоневой дичиной места, по канавам косила.
– Мой сынок! – кричала она в другой раз. – Гляди, трава-то стоит! Пробежал рысью. Загубил траву, да и всё! – всплескивала она руками.
– Да там же одна свистуха…
– Во! – с растерянностью разводила руками мать. – Во мы какие богатенькие. Свистуха нам не нужна.
– Ну, попробуй ее возьми, – начинал злиться Степан. – Там бугор. Она перестоялась.
– Матаря все возьмет, – все с той же нарочитой кротостью отвечала мать. – Матаре не на кого надеяться. Не лениться, косу точить надо почаще, мой сынок, вот и все.
Она долго и старательно водила бруском по жалу, точила. Но эта трава на бугре и вправду перестояла. Вжикала она под косой со свистом, но осталась целой, лишь маковку потеряв. Потому и звали эту траву свистухой.
Степан молча глядел. Мать уже сплеча била проклятую свистуху. Но та лишь кланялась косе, да и только.
– Отец-то всегда этот бугор пораньше выкашивал, – сказала наконец мать, сдаваясь, – по-хозяйски делал. А без хозяина все гибнет, – вздохнула она тяжело.
– Ладно, мама, – успокоил ее Степан. – Сена в этом году много.
– Да тебе все ладно, – отвернулась мать. – Рази тебе жалко… У тебя в городе всего много.
Ругаться с матерью не хотелось. Но и слушать ее было тошно. Хоть и знал Степан, что мать всю жизнь такая бурчливая, а после смерти отца ей вовсе несладко, понимал он все это, но в душе все же досадовал.
А на другой день, к вечеру, случилась неприятная история. В обед на обережье мать прокосила межу, там где их земля с соседом Аникеем граничила. Мать, видно, нетвердо эту границу знала, потому что загодя они с бабкой много об этом говорили. Про какие-то канавки вспоминали, тропки и вязки, от которых наискось нужно брать. И вот в обед мать прокосила эту межу (Степан на нее и глядеть не ходил), а к вечеру пришел Аникуша.
Сначала Степан голос его услышал: в мать-перемать, в бога и прочее. А потом и сам Аникей появился. Спешил он по тропке к Степану, руками размахивал и рта не закрывал.
– Чего ты, дядя Аникей? – еще издали спросил его Степан недоуменно.
– Не знаешь! Да! Ворюги! Все не нахапаетесь! – страшным было черное от поступившей крови лицо Аникея; на губах, в уголках рта белели комочки пены. – Последнюю траву отымаете! Я за каждой травиночкой по лесу бегаю! Добываю!..
Степан, кажется, понял, в чем дело, но все же спросил:
– Не кричи, дядя Аникей… Скажи, чего шумишь?
– Пошли! – зло бросил Аникей и зашагал вперед, маленький, сухой, кривоногий. – Пошли, я тебя мордой ткну! Не знает! – не переставал он ругаться. – Весь в свою породу! А еще городской! Приехал обкрадывать!
Степанова догадка была верной: мать закосила у Аникуши землю. От вязков, Степан смутно помнил по прошлым годам, почти напрямую шла межа к старой вербине, что у самой воды стояла. А мать залезла как-то странно, углом, явно чужого прихватила. Немного, но все-таки прихватила.
– Забери это сено, дядя Аникей, – сказал Степан, – и не шуми. Ну ошиблись…
– А-а-а! – торжествующе крикнул Аникуша. – Испортили траву, а теперь забери! Испоганили всю по-свински! Когда вы подавитесь! Жрете, жрете и никак не нажретесь!
Степан знал, что Аникея ему не переслушать, молча повернулся и ушел. А сосед все кричал, там, у закошенного места, всю Степанову родню до седьмого колена перебирая. Людей каких-то призывал, жаловался им. И все это в голос, чуть не в крик.
Степану до того тошно стало, что он бросил косить и пошел домой. На пути ему мать встретилась.
– Ты чего так рано? – спросила она. – Либо заболел?
– С тобой заболеешь, – зло ответил Степан. – Ты зачем у Аникея закосила? Из-за клочка сена такой скандал. Да лишнего бы ему оставила. Вон как орет.
Мать прислушалась.
– Пусть разоряется. Я в своем праве, – уверенно сказала она. – Он вечно недовольный. А как отец умер, готов нас прям сгрызть. Счас я пойду ему укажу. Еще бабка Маша жива была, она мне все межи переказала.
– Не ругайся ты с ним Христа ради, – попросил ее Степан, – уступи ему. Ну его к черту! Из-за навильника кровь портить.
– И-и-и, иди! – зло бросила мать. – Тоже мне, хозяин! Все готов раздать! – И решительно пошла к саду, навстречу Аникеевой ругне.
Бой продолжался до позднего вечера. Уже из сада вернулись и мать, и Аникей, и теперь переругивались через улицу, от двора ко двору. Приустали, поохрипли и все уже рассказали друг другу о прошлой жизни и будущей, всю грязь вылили, но не сдавались.
– Кобель! Кобелина проклятый ненасытный! – кричала мать, вытягивая шею, а сама тем временем картошку чистила.
– Свиньи, свиные рыла! – доносился тенорок Аникея.
Это прозвища хуторские были: Аникееву фамилию кобелями спокон века звали, а их – свиньями. Редко, конечно, по такой вот жестокой ругне. Вроде бы за породу, за брови. У всей родни по матери бровки были редкие, белые, как щетинки. Вот и звали по злобе свиньями.
Степан сидел в доме. Он уже несколько раз во двор выходил, пытался мать утихомирить.
– Мама, ну хватит, хватит. Весь хутор слышит.
– Нехай! Нехай все знают, как он, кобелюка, ежеминутно загрызает нас! Горло хочет перервать!
– Ты сама своим рылом свиным под всех подрываешь! – не остался в долгу Аникей.
– Кобелюка! Жену извел, кобелюка! Дочерю тоже извел! – бросив и нож, и картошку, побежала к забору мать.
Степан ушел в дом, радио погромче включил. Пытался журнал какой-то листать. И поеживался, морщился при каждом новом крике.
3
В пятницу, к обеду, Степан обсмотрелся и увидел: дело движется к концу. Сегодня, если хорошо поработать, можно дойти до верб. А там останется ерунда. Правда, еще на огороде люцерна стоит да ячменя кулига. В один день не возьмешь. Но главная работа была позади, останутся доделки. Степан даже отдыхать после обеда не стал. Перекурил и пошел в сад.
И теперь, когда глазами можно было охватить нескошенное, теперь косить стало легче. А тут еще на взлобье место пошло доброе: аржанец стоял густой, колос к колосу, и чистый, без худой травинки. И коса его брала хорошо, с хрустом. Легко шла коса, оставляя после себя низкую ровную щетину. И вот здесь, впервые за эти дни, Степан косил с удовольствием. Рядок пошире брал – рука просила – и проходил его быстро. Один, другой, третий… Будто и жара стояла такая же душная, парило уж какой день, и пот досаждал. Но этот легкий полет косы и звучный ясный хруст срезаемых стеблей словно завораживали, не давали остановиться.
– Ты, парень, к-кончай! – раздался вдруг сзади голос. – Р-разошелся, как т-трактор. К-капитально!
Степан оглянулся. Конечно, это свои пришли: Алешка и Володя-киномеханик.
– А-а, помощнички! – обрадованно воскликнул Степан. – Лексей, вон коса лежит, бери.
– Вставь ее себе з-знаешь куда… – спокойно ответил Алексей. – Давай лучше выпьем.
– К-капитально!
Уселись здесь же, на бережку, возле омута. На огороде луку нарвали.
– А стакан? – огорченно сказал Володя.
– Б-барбосы, – сплюнул Алешка. – Ч-чего бы бе-без меня делали!
Он встал и пошел в глубь сада, туда, где терны непролазной стеной стояли. И скоро вернулся со стаканом.
– П-па всему х-хутору инструмент рассредоточен. К-капитально!
Выпили понемногу.
Степан на Володю пристальней поглядел и присвистнул.
– Чего это у тебя с носом?
Володя потрогал нос. Он у него в шрамах был, в свежих, еще розоватых.
– К-кобель ему, – встрял Алешка. – По пьянке.
– Какой кобель? – изумился Степан.
– А-абыкновенный. Он с ним а-абъясняться стал. По пьянке. Па-пацеловать хотел или в морду п-плюнуть. Неясно. Ну, тот его и цапнул. К-капитально.
Володя вздохнул, недовольно поморщился, сказал:
– Давай, выпьем.
– Эта скотина, – окончательно овладел разговором Алешка (он после второй чарки вроде и заикаться меньше стал), – скотина всякая ненавидит пьяных. К-ка-питально вам говорю. Я вот индюков водил в прошлом году. Приду пьяный, они по-своему бельмечут, бегут и на меня к-кидаются. Щиплют, гады, к-капитально! А на следующий день, – торжествующе оглядел он собеседников, – дохнут. К-капитально! Щиплют и дохнут! Все перевелись.
Одной бутылкой, конечно, не обошлось. Степан за второй смотался. Тут уж совсем хорошо стало. Правда, говорил все больше Алешка. Ну, это всю жизнь так было: если он в компании, остальные могут рот завязывать.
– Н-ну, вот. Работаю я, значит, на ферме. М-молоковозом. К-капитально работаю, не придерешься. День животноводов пришел. Всем п-премии дали, грамоты. А мне не обломилось. Ну, грамоты, хрен с ними. Пе-переживем. А где премия? Зажали. К-капитально! Я сразу к бригадиру…
Хороший был мужик Алексей. Когда-то первый парень на хуторе. И учился хорошо. Техникум сельскохозяйственный кончил. Женился, работал зоотехником, две дочки у него. А потом стал выпивать. Крепче и крепче. И пошло все наперекосяк.
– Н-на разных работах теперь. Это лучше. Скотина эта вся мне н-надоела. Вонючая. К-капитально!
Володя-киномеханик – тот больше на жену да на тещу жаловался:
– Пристали: коси да коси. Всю шею переели. Вроде не успею.
– Трава может перестояться, – сказал Степан.
– Сожрут, – убежденно ответил Володя. – Давай лучше выпьем.
– К-капитально!
Потом среди разговора Алешка вдруг замер.
– Ш-ша, – произнес он. – М-молчок, – и прислушался. – Фа-фашисты приближаются, – вскочил он на ноги. – К-капитально! Скрываемся.
– Какие фашисты? – спросил Степан.
– Ху-хуже настоящих… Я их з-за километр чую. Про нас м-молчок. Мы в па-пар-тизаны…
Алексей с Володькой подались вдоль берега по садам, к плотине. А через минуту-другую – Степан только за косу взялся – появились бабы, Алешкина и Володькина.
– Наших не видал? – спросили они.
– Нет, – сказал Степан.
– Где же их черти носят? Трава стоит.
– Мой нынче и на работу не пошел. Говорит, с утра зачну.
– Выходит, не сбрехал, зачал с ранья. А вот когда кончит?
– Как упадут под забором, так и кончат.
Постояли бабы, пожаловались и ушли.
А Степан в речке поплавал, охладился и косил до самого вечера, пока к вербам не подобрался. Алешка с Володей-киномехаником больше не приходили.
За ужином мать радовалась, места себе не находила. Не раз переспрашивала:
– До верьбов? Это против огорода какие?
– Ну, до них… а то до каких, – отвечал Степан.
– Да прям не верится. Это какую страсть божию помог Господь одолеть. Теперь бы он, милостивец, дождя не наслал. Я завтра на работу не пойду. За два дня мы бы управились. Скопнили бы. Ешь, мой сынок, ешь. Свежих щей наварила. Такие расхорошие получились, – мать и за самогонкой в чулан сбегала. – Выпей с устатку.
Степан принес из кухни стаканчики, бабке налил и матери. Мать с трудом половину выпила, крутила головой. А бабка хоть и старше ее чуть не вдвое была, выпить любила. Щами захлебав, она сказала:
– А дождю быть. У меня какой день коленку – как кошка лапкой дерет.