– Да может, зашибла просто, мама? – испуганно проговорила мать, оставляя еду. – Неужто Господь в такое время допустит!
– С Богом судиться не будешь, – назидательно сказала бабка. А потом успокоила: – Ничего, без дождя сена не бывает. А може, он нас не заденет, стороной обойдет.
– Вот так-то бы лучше, – вздохнула мать. – Я вот планую за субботу-воскресенье все добрать, копны скласть. А на той неделе, мой сынок, еще можно бы покосить в степи или по лесу. У прудов, говорят, трава добрая.
Степан опешил:
– Да ты чего… Куда тебе еще… Возов семь-восемь будет.
– И-и, – отмахнулась мать. – Насчитал, считака… Точно. Меньше семи не будет. Хороших возов. Да у тебя еще с того года сколько осталось.
– Мой сынок! – всплеснула руками мать. – Ты погляди на людей! Каждый старается поболе запасти. Убиваются люди с утра до ночи. Ты у Тарасовых погляди. Они в прошлом году такую страсть божию наворотили – до небес! А в этом году… Да они по этому лету… Огрузются.
– Ну зачем тебе столько? На всю жизнь не запасешь. Мыши поточат, и выкинешь. Давай, бабушка, еще маленько выпьем с тобой.
– Ты погляди, какой он у нас, – сокрушалась мать. – Ну, прям какой-то Егор-наперекор. Ты ему одно, он другое. Сено, говорит, зачем. А скотину чем кормить?
– О-ох, у тебя скотины! Корова да козы. Сколько? Семь штук. Да три овцы. За глаза хватит. А вообще-то вы с бабушкой вдвоем. Пора все переводить. Оставь корову, пару коз на пух – и всё. Поросенок на мясо есть. Гусей полно. Куры. Куда тебе все эти телки, овцы…
Мать ошеломленно, через силу улыбнулась.
– Какой ты у меня все же простоватый! Ты погляди, как люди живут. По скольку чего держат. Кабанов сколько. Коз да овечков до полусотни доводят. Про птицу уж не говорю. Каждый старается расширить хозяйству до невозможностей. Все ж это денежки! Пух – денежка, овечки – забей – денежка! Ты знаешь, мой сынок, по скольку люди за утей да за гусей берут?! А за платки! Такие сейчас цены хорошие пошли, только не ленись.
– Да зачем тебе деньги! О себе подумай, руки пожалей!
Мать даже с лавки приподнялась.
– И-и-и… Нет, все же ты чуток глуповатый. Да деньги же это… С деньгами я… Люди каждую зиму в Москву едут. Напривозят всего. Скатертя какие, накидки, покрывала, шторы, тюль… По скольку всего у людей в сундуках лежит. Холодильники у всех, мотоциклы, машины. Жив был бы отец… Мы б с ним развернулись. Обязательно б машину купили. Не отстали б от людей!
– Зачем тебе машина?
– Снова-здорова! Да сели б и поехали тебя, например, со станции встренуть.
– Я раз в год приезжаю.
– Сели б и в гости поехали в Назмищу к братьям да сестрам, – не сдавалась мать.
– Тебя туда трактором не вытянешь. Помнишь, как приедут за вами, а ты ни в какую? И сама не едешь, и отца не пускаешь.
– Конечно. Чего я туда поеду? Чтоб отец напился.
Степан расхохотался.
– И-и-и, – покачала мать головой, – я тебе откровенно, мой сынок, скажу: ты где умный, а где Ванюшка-дурачок. Ну чистый Ванюшка. Аки наг, аки благ. В кого ты уродился? Мама, были у нас такие в породе, а?
Бабка ответила не сразу. Подумала, ртом беззубым пожевала.
– Ефимка был… Нюрин сын. Это из Сокаревки, из Авдеевых. Не упомню, кем он нам доводился. Этот Ефимка все на гармошке играл. Где какая гулянка, он работу кидает и бегом туда.
Мать обрадовалась.
– Во-во-во! И нашему ничего не нужно. Корову продай, козов не держи, овец переводи, телок тоже лишний. Так, живи абы-абы. Чистый Ефимка. Вот он лучше бы в дядю свово, – завистливо вздохнула она, – в дядю пошел, в назмищенского, в Алексея Михалыча. Вот тот – хозяин. Тот копеечку не проточит. Это ж надо такую домину выстроить! – со сладким ужасом проговорила мать. – Такую страсть божию! И все по ночам доставал да за самогоночку. Вот бы в кого тебе уродиться. Это б счастье…
– Да-а, – мягко рассмеялся Степан.
– Ты над нами не смеись, – сказала мать. – Для тебя ж, мой сынок, стараемся. Ты теперь хозяин и дому, и всему. Девки улетели. Это теперь все равно что чужие. А ты – хозяин. Вот мы с бабушкой как-то сидели, говорили: вот бы Степушка наш перебирался сюда жить. На внучку хоть порадоваться. Думаешь, я не скучаю за ней, – всхлипнула мать. – Вас жалела не знаю как, убивалась. Вроде уж куда больше… А вот внуков, их, чертей, еще жальчей, – рассмеялась она. – Как бы расхорошо зажили, мой сынок… На тебя ведь все удивляются, какой ты смысленый.
– У магазина нады за хлебом сидим, – поддержала ее бабка, – а Матрена, бригадирова теща, говорит: либо у вас Степан колдун или слово какое знает. Энти телевизоры наскрось все чисто видит.
– Чего зря грешить, Господь не обидел, – с гордостью сказала мать. – Вот он еще бы его надоумил сюда перебраться. Дом просторный, хозяйство неплохое. Рук вот не хватает. Они с Олюшкой молодые, здоровые. Я бы им подказывала, и пошло бы дело. Так бы развернули хозяйству. А одна я разве управлю? Бабушка уже старенькая, ничего она не могёт.
Опершись руками на костыль, бабка согласно кивала головой.
– Нету мочи… За гусями пойду… Иду, иду, и мочи нету. Хлеба куплю. Буханков возьму поболе, и руки отымаются. Иду, иду, и хучь бросай посередь дороги. Нету мочи. Хучь кричи. А одна она куды ж… И туды кидается, и там хочет сделать… А руки одне.
– Вот то-то и оно – одне, много не растопоришься, – поддержала ее мать. – Кабы отец-то живой был, мы б с ним катухи́ переделали. Он уж и заготовил все. Хату бы ошелевали шифером, дорожки бы по двору поделали. Да вот не дал Господь… Прогневался, – дрогнул ее голос.
Но тут во двор соседка вошла, Полина.
– Здорово, невеста, – поднялся навстречу ей Степан. – Садись.
– Да некогда, жених. Здравствуйте, – ответила Полина, но на лавку все же присела. – Бабаня, у тебя кулинки нет? У Витьки голова запаршивела. Чешется и чешется. Сегодня глянула, а там какие-то лишаи. Кулинка, говорят, помогает.
– Счас погляжу, Полюшка, – сказала бабка и пошла в дом.
– Вареничков покушай, – предложила мать.
– Не хочу…
– Ешь, невеста, поправляйся…
– Ну, раз жених велит, – сдалась Полина.
Они в школе вместе учились. До восьмого класса. А жили-то рядом. Вот и звали их жених и невеста. И, если честно сказать… Впрочем, зачем о былом… Теперь-то Степан видел Полину редко. И если мать с бабкой, встречи с которыми были не чаще, оставались для него почти такими же, как год, два, как пять и более лет назад, то Полина старела на глазах. В девках миловидная, пышненькая, даже чуть тяжеловатая не по годам (может, тем и брала), после замужества и родов она похудела, стала костлявой, жилистая шея казалась длинной, темное лицо всегда шелушилось, резкие морщины объявились. И в свои двадцать восемь гляделась она не моложе матери.
– Может, выпьешь? – предложил Степан.
– Только и осталось, – засмеялась Полина, прикрывая рукою рот.
Но Степан успел заметить: зубов у нее не было – внизу, сбоку.
– Нашла, Полюшка, – принесла бабка пучок травы. – Только не ополаскивай, когда головку-то помоешь.
Полина ушла. И когда стихли ее шаги, мать со вздохом сказала:
– Какую ты счастью, мой сынок, упустил. До чего делучая девка. Горит все в руках. Из хозяйков хозяйка. Что в колхозе, что дома – везде успеет. Вот за такой-то женой ты б горя не знал.
– А Ольга плохая, выходит?
– Да нет, мой сынок, я Олюшку не хулю. Но она для города. Чтоб под ручку пройтиться, в клуб сходить. Это я говорю, если б ты в колхозе, положим, остался, то лучше Полины не найти. Делучая… Уж эта минуты без дела не посидит.
– Вот и заездилась, – сказал Степан. Он мысленно сравнил Полину со своей Ольгой и усмехнулся этому сравнению, а ведь не хуже была, добавил: – Чего же хорошего. Лет-то сколько, а уж старуха.
– Мой сынок, ты на это не гляди, – возразила мать. – Главное, хозяйка. Делучая. А красивые… оне… Красотой жив не будешь. Вот у нас фельшерица… Ты ее видел? Ничего не скажешь, девка хоть куды, все при ней. А вот второй год уже, и никто ее не берет. Против нее все матери восстают. Все как одна заявляют: газетница она, и более никто.
– Какая еще газетница?
– Газетов много читает.
– И чего… чего вам газеты помешали?
– А то, – решительно подбоченилась мать. – Ишо как приехала, сразу заметили, газетница. Федотыча, почтальона, сто раз выглядает. Увидит, бегёт к нему. Ну, сначала люди думали, скучает, письмов ждет. А она кидается: газеты ей, газеты. Вот так да! И на работе книжки читает, домой придет, у Москалевых она стоит на квартире, поист – и снова за эту чтению. Это как?..
– А чего ж ей делать? – спросил Степан. – Водку, что ль, пить?
– Ты не смеись… Хорошая девушка, деловая – найдет работу. За книжками цельный день не будет сидеть.
– Ну чего ж ей делать?! – громче спросил Степан, злиться он уже начинал. – Она, может, и читает-то по специальности, чтобы вас лучше лечить! А вы!
– Ты на меня, мой сынок, не шуми. Можно чуток и почитать. Но и делу ведь надо делать. Можно пуху купить и платки вязать. По ее работе по два платка за месяц можно вывязывать. А это денежка. Вышивать можно салфетки, шить чего-нибудь. Приданое готовить. А как же! Хорошая девушка, она…
– Салфе-етки… – покачал головой Степан.
– Дражни матарю, дражни, а вот помяни мое слово, никто ее не возьмет. Из себя она хорошая, чистая. Испортить могут, а взять не возьмут. Все родители против нее восстают. Так в девках и останется, газетницей! – выкрикнула мать.
Придремавшая бабка вскинулась, головой закивала.
– Газетная, газетная… Нады у магазина сидим, за хлебом. Москалиха говорит: наша ныне до утра свет жгла, читает и смеится все сама с собой, либо умом трогается…
– Ладно, – со вздохом поднялся Степан. – Вас разве переговоришь. Пойду-ка я спать.
– Правильно, мой сынок. Ложись отдыхай, устал. Завтра тоже работа трудная нам с тобой предстоит.
Степан улегся в постель. За стеной бабка начала свою молитву.
– Помяни, Господи, раба твоего… Пошли ему блаженство вечное-бесконечное…
В комнате было душно. Степан хотел подняться, форточку отворить, но вспомнил, что никаких форточек в доме нет и окна не отворяются.
За глухой стеной, на базу, тревожились гуси. Гоготали, гоготали, потом успокоились. А через несколько минут снова переполох. Потом короткий покой, и опять гогот. "Кто их там?" – подумал Степан. Он полежал, послушал, а потом сигареты взял и пошел во двор. Темно во дворе было, безлунно. Степан осторожно к плетневому забору подобрался, глянул: гуси лежали посреди база белыми валунами. Двое старых, как всегда, на страже стояли, вытянув шеи. Остальные покойно дремали. Вдруг одна из коз – они здесь же, на базу, ночевали – решительно направилась к гусиному стаду. Тревожно закричали сторожа, а коза спокойно прошла и стала посреди гусиного лежбища. Встала и стояла, рогатой головой вертела, поглядывала. Переполошились гуси, поднялись и, гневливо гогоча, пошли вперевалочку прочь, к самому плетню. Там и устроились. Погоготали, поволновались и улеглись. И как только покой наступил, коза вперед двинулась. Неторопливо прошла она и снова замерла посреди гусиного стада. И опять поднялся гвалт.
Степан засмеялся, закурил и пошел от база. Баловалась коза, дьяволово племя. Покуривая, вышел он за двор. Прямо перед усадьбой, через дорогу, темнел крутой холм, не очень высокий – в две хаты, не более. Он стоял здесь всегда. Кое-кто из хуторских – любопытных или жадных – пытался по ночам копать его, искали золото. При свете стыдились, а по темноте копали. Несколько канав бороздили чело холма.
Степан поднялся наверх. Хутор лежал в ночи тихий, ни огонька, ни собачьего бреха. Но и во тьме, коротко обрезавшей взгляд, Степан видел все, что хотел видеть. От амбаров и кузницы до садов на берегу Паники, от школы до усадьбы кума Петра. И дальше: кладбище, Лебедевскую гору, колки за речкой… И еще дальше…
Да, никакой тьме не скрыть от глаз человека ту пядь земли, что родилась вместе с ним и держала его на руках чаще матери; подставляла свою мягкую ладонь, когда он падал, не удержавшись на нетвердых еще ножонках; лечила его мальчишеские ссадины – без всяких лекарей, травой своей, лопушком ли, подорожником или просто легкой пылью; кормила во всякие годы купырем, козелком, калачиками, чередой, кислым щавелем, сладким солодком, березовыми и тополевыми сережками, грибами да ягодами, безотказно кормила и в лихие годы, и в добрые, поила чистой водой – и подняла на ноги.
Никакая тьма, кроме смертной, не скроет от глаз человека ту пядь земли, что зовется его родиной.
Но, Боже, как мала эта спящая родная земля: горстка домиков на темной ладони поля… Как мала и темна… Когда вокруг – не над головой, а вокруг, – размахнул немереные свои крылья светлый и торжественный звездный мир.
Степан постоял на холме, покурил и опять, как тогда, в степи, подумал: "Девок бы моих сюда. Вот бы радости было!" И засмеялся, представляя. Как-то в прошлом году, в августе, ездили за грибами, все втроем, на автобусе, с ночевкой. Такая же ночь была. Ольга его просвещала: Лебедь, Рак – целый зоопарк… Плеяды. Он поднял голову: старый друг, Большая Медведица, была на месте.
Пора было спать. Осторожно прошел Степан по тихому дому, но мать услышала его, сонно спросила:
– Чего бродишь, мой сынок?
– Спи, спи, – прошептал он ей.
А сам не сразу уснул. Гуси за стеной волновались. Все шутковала коза, черт неуемный. Но главное, тревожил Степана нынешний разговор со своими. Да и только ли нынешний… Возвращение… Переезд… Вот что не давало покоя. Если бы он возвращался на хутор один, все было бы проще. Хоть и надолго уходил, но словно в гостях побывал, а теперь домой вернулся. Но вот Ольга… Она спокойный человек, добрый. С женой ему очень повезло. Она лишнего не скажет, она лучше перетерпит, смолчит. И это, наверное, плохо. Дочь – малышка. Дочь обвыкнется. А вот Ольга… Слишком легко она соглашается. Может быть, из-за тесноты в квартире… А может, не хочет перечить. Но она не понимает, нет, не понимает всего. Была несколько раз, наездами на день-два, в отпуске жила. Но все это гостьей. А навсегда, хозяйкой… В чужой мир, в чужой… Да и хозяйкой ли, вот еще что… Хозяйкой ли?
Степан лежал, думал и одним лишь успокаивал себя: что не торопился, не высказал матери своих планов о переезде. Наконец его сморили усталость и сон.
4
Ольга приехала неожиданно и очень вовремя. Степан с матерью поругался. Докосили они быстро и ладно. И скопнить успели. А потом началась маета. Короткие дожди стали перепадать, и почему-то всегда ночью или на заре. Пройдет дождик, мать кричит: "Мой сынок, раскидывай сену, пусть провенется!" А раскидывать не одну копну, а десяток, да все копны серьезные, чуть ли не в воз.
В первый раз Степан и слова не сказал, посбивал макушки и с боков, где подмокло. Но тут же мать появилась с проверкой, и уж она-то, следом, разворочала копны так, что от них ничего и не осталось.
– Для чего? – опешил Степан. – Они же внутри сухие.
– И-и-и, тебе абы не делать, – ответила мать, – на людей погляди, люди не дурей нас, а все разорили.
Степан только вздохнул. Вечером копны сложили вновь. А поутру, уже по свету, дождик прошел. Степан в постели еще слышал, как он тарабанил.
И снова мать подгоняла:
– Не приленивайся, мой сынок, не приленивайся. Пусть провенется, невелика работа.
Но вчера наконец сено свезли. С утра начали и к темноте лишь успели, вывершили. Степан так за день наломался, что ложку за ужином поднять не мог. Мать заложила скирд не по сену (ей все казалось, что мало, мало накосили), и пришлось выводить его высоко. А вилы с длинной ручкой были тяжеленные, их пустыми-то поднять труда стоит. И так Степан за день натаскался и наподнимался этого сенца, что последние навильники чуть не с криком подавал. И руки уже черен не держали, разжимались.
Обмылся он кое-как, за стол сел и заметил, что пальцы на руках, да и вся кисть, отекли, напухли. А в локтях горело, в самых суставах; обхватишь их ладонью – горячо. Похлебал Степан через силу кислого молока, лег, и только глаза закрыл, как закружилось все: и кровать, и земля, и навильники сена поплыли куда-то вверх и вверх. Затошнило, нехорошо стало.
И утром он встал вареным. На крыльцо вышел, плюхнулся на ступеньки, глаза продирал. И тут заметил – мокро. На гусинке – траве, что по двору росла, – капли посверкивали. Лужица стояла возле кухни, на низком месте. Степан поднял голову и охнул: стог, что вчера высился за базом, срезан был наполовину. В сердцах он закурил. И глядя на мать, которая из огорода шла, начал головой качать горестно и губы поджал.
– Выспался, мой сынок, – подошла мать, – а матаря твоя…
– Вижу, – перебил ее Степан. – Моя матаря, – передразнил он, – за ней не соскучишься. Работу всегда придумает. Нет ее, так она ее создаст. Для чего ты… – поднялся он на ноги. – Ну чего ты его разорила? Чешется, да?!
– Не шуми, мой сынок, послал Бог дождя.
– Тьфу, – плюнул Степан.
– Плюй не плюй, а сено не улежонное. Нам бы накрыть его вчера. Матаря забыла, а ты нет чтобы подсказать! Ты все же мужчина, хозяин…
– Да оно же не промокло ничуть!.. Дождь-то какой был!.. А ты все разворочала.
– Люди не дурней нас… Вон Тарасовы тоже разорили. Аникей чуть свет поднялся, все перетрясает. По-хозяйски… А как же, мой сынок, – со слезой проговорила она, – вдруг зачнет преть! Погубим такую сену. И будем зимой с коровкой вдвох реветь. Она на базу, а я в доме.
– Сама будешь класть. У меня уж руки не поднимаются.
– Матаря складет, – вздохнула мать. – Матаре не на кого надеяться. Был бы отец живой…
– При нем бы не раскидала, – перебил ее Степан. – Спросилась бы. А без него дюже хозяйственной стала.
Так, слово за слово, они и поругались. Мать обиделась, надулась, носом пошмыгивала, бурчала: "На матарю теперь все шумят… А матаре шуметь не на кого… Она кругом виноватая…"
Вот тут-то, совсем неожиданно, но очень вовремя, и приехала Ольга с Аннушкой. Степан возле дома сидел, на лавке, мать поросенка кормила, а тут калитка скрипнула, отворяясь, и Аннушка, словно с неба свалившись, во двор вошла осторожно, с опаской. Отца увидела, бросилась к нему.
– Ты откуда? – проговорил он, обнимая ее. – А мама где?
– Она бегом не хочет.
Степан пошел встречать. Ольга в обеих руках несла – сумку и чемодан. Увидев мужа, она остановилась и ношу свою на землю поставила.
– Ты чего как снег на голову? – смеясь, подошел к ней Степан.
– Ой, – сморщилась она, шевеля пальцами рук. – Еле донесла.
– Это ты с автобуса, с грейдера?
– Ну да, на автобусе. Ты, может, ругаться будешь, я путевки взяла, – быстро-быстро начала она объяснять, потому что уже близко к дому подходили. – В завкоме путевка оказалась в наш пансионат, на море, семейная, ехать всем троим, на две недели. Я подумала-подумала, позвонила тебе в цех, Леонтьев говорит – бери. У тебя там какие-то отгулы есть. Ну, я и взяла. Может, думаю, не будет такого случая… А с тобой посоветоваться как? Сюда не дозвонишься! Ехать надо на этой неделе.
– Правильно сделала, – сказал Степан. – Сено уже покосили и свезли. До среды почистим базы и поедем. Покупаемся!.. – счастливо рассмеялся он. – Это хорошо. Я на море ведь ни разу не был. И Аннушка посмотрит. Хорошо.
Мать встречала их у ворот. Бабка стояла рядом, на костыль обеими руками опершись.