Я сказал это и сам услыхал свои слова. Я протянул руку, чтобы зажечь свет, но рука искала отнюдь не выключатель, а спички: пальцы скользили по холодному мрамору, пока не нащупали их, я зажег спичку, а уж с ее помощью - свечу в канделябре, который стоял на ночном столике. Освещая себе путь, я направился в гостиную, чтобы убрать бокал, забытый Жанной на краю стола, но на столе никакого бокала не оказалось. Только тогда я осознал, что с момента пробуждения до сего мига жил чужой жизнью. Точнее говоря, с момента пробуждения кто-другой жил во мне, это он помнил об оплошности Жанны и неловкости Лизетты, теперь он покинул меня. Однако что-то у меня внутри он оставил, и это что-то было связано с отрывочными воспоминаниями, которыми угощал меня Лепорелло, потому что, открыв дверцу буфета, я увидал там бокал, за судьбу которого опасался. Бокал стоял чуть в стороне от других, и на дне осталось шампанское. Я сразу узнал его.
Спать мне больше не хотелось. Я сел на табурет перед роялем и поставил локти на клавиши. Клавиши ответили изумительно чистым и гармоничным звуком (а ведь еще недавно рояль был совершенно расстроен!), звук поплыл по комнате, кружа вокруг меня, и постепенно сделался таким ощутительно плотным, что буквально затягивал меня в свое кружение. И душа моя отозвалась на сей звук собственной музыкой - все более и более быстрой, почти головокружительной. Но внезапная гармония эта прожила недолго, и вскоре растаяла; только я к тому времени уже стал другим.
Я утратил способность управлять своей волей, и доселе неуязвимая сердцевина моей души оказалась задетой. Всякая тяга к осмыслению испарилась, да и вообще мыслительные способности мои словно скукожились, на их место толпой хлынули воспоминания, до краев заполнив собою душу. Сначала они казались смутными и расплывчатыми, потом выстроились в некоем порядке. В то же время я постепенно утрачивал четкое представление о себе самом, хотя оно все еще соединялось со мной тоненькой ниточкой памяти, и если я тогда не стал относиться к себе как к другому человеку, то, видно, лишь оттого, что этот другой человек с незнакомым мне именем уже перетек в меня, сделался мною, и на протяжении нескольких часов жизнь его вспоминалась мне явственно и неотвратимо. Иначе говоря, мир моих воспоминаний был подменен воспоминаниями кого-то другого. Это случилось в тот вечер. Я только что вернулся из Мюнхена, где несколько дней назад - 10 июля 1865 года - Рихард Вагнер дал премьеру "Тристана и Изольды". Ко мне в гости пришли трое друзей - милый Шарль со своей любовницей Жанной, которая вечно оставляла бокал на краю стола, а также некий мужчина, удивительно высокомерный, чьего имени мне не удалось запомнить. Я по мере сил рассказывал им об опере Вагнера. Шарль попросил меня, чтобы я для примера сыграл им какой-нибудь фрагмент, если память мне позволяет, тогда я сел за рояль и как мог воспроизвел некоторые темы: мелодии Тристана и мелодии Изольды. Шарль сказал:
- Dans la musique de Wagner, chaque personnage est, pour ainsi dire, blasonne par melodie qui represente son caractere moral et le role qu'il est appele a jouer dans la fable.
- Вы хотите сказать, что по тем мелодическим отрывкам, которые я только что показал вам, могли бы понять, как любили друг друга Тристан и Изольда?
- Naturellement, mon vieux!
Милейший Шарль начал рассуждать о любви, а я разглядывал его. За время моего отсутствия он изрядно постарел, у него тряслись руки, дрожали веки, и какая-то общая дряхлость словно предвещала скорое и непоправимое разрушение. Но взгляд его светлых глаз не утратил холодной и печальной пронзительности, слова же свидетельствовали, что и всегдашняя острота мысли не покинула его. Жанна тоже немного постарела, движения ее сделались чуть скованней, чуть замедленней, ибо она как следует не оправилась после паралича. Шарль время от времени замолкал, нежно глядел на нее и порой касался ее смуглой руки. Все, что Шарль говорил о любви Тристана и Изольды, скорее походило на откровенное описание его собственных чувств к Жанне; и меня всегда огорчало, что человек его ума позволил поработить себя женщине духовно весьма мало развитой, хотя физически на диво соблазнительной. Кое-кто из наших общих друзей находил этому извинительное объяснение: на их взгляд, подобная зависимость давала Шарлю нужный импульс, отчего ум его и восприимчивость достигли такой остроты, какой не найти ни у одной живой души в нынешнем веке. Но я-то держался иного мнения: Жанну навязал Шарлю сам Господь Бог, руководствуясь лишь Ему одному ведомыми резонами, и мне они были непонятны. Только подумать, сколько бы нового Шарль открыл нам, сколько бы еще сотворил, не попади он в любовное рабство к Жанне! Теперь он, войдя в роль Тристана, описывал их любовь как самое глубокое и полное воплощение счастья - что-то вроде дьявольского счастья Адама и Евы после того, как они дали обмануть себя змее. Но уж об этом я был осведомлен лучше любого другого.
- Ну а вы в любовь не верите, не правда ли? - внезапно спросил Шарль, и казалось, будто его светлые зрачки вот-вот просверлят мои глаза, которые уже тогда были тусклыми, словно их угнетала старость.
- Верю, но на свой манер.
- Для вас это лишь чувственная забава?
- Нет, прежде всего - вызов Богу, - ответил я, рискуя раскрыть тайну своей личности, и тотчас добавил: - Вернее будет сказать, такою представлялась мне любовь в юные годы.
- Но я-то осведомлялся о вашем нынешнем отношении к любви.
- Для меня это технически отшлифованный навык, хоть суть и осталась прежней.
- Вы относите это к способам усилить наслаждение?
- К наслаждению я равнодушен. Я имею в виду способ завоевания женщин.
- О, пожалуйста, расскажите нам о нем! - раздался голос Жанны, в котором была знойная пряность, словно она воспылала желанием тотчас же пасть жертвой моего искусства. - Это так любопытно!
- Думаю, мне будет затруднительно понять вас, - возразил Шарль. - Я в своей жизни знал только один-единственный способ и применил его к единственной женщине. Это - полная отдача. Потому прочие женщины оставались мною недовольны, либо - я ими.
- Просто вы любите, а я не любил никогда, - заметил я.
- И вы находите возможным жить так?
- Я открыл для себя чувство более глубокое, нежели любовь, а равно цель более высокую, нежели женщина.
- Pourtant, vous еtes un homme a femmes, mon vieux!
- Клянусь, женщины играют в моей жизни не более чем вспомогательную роль, это только инструмент.
- Инструмент наслаждения?
- Да нет же! Никогда. Разве я только что не сказал вам, что наслаждение мне безразлично?
- Так что же?
- Позвольте мне пока не раскрывать своей тайны.
- Я всегда предполагал в вас человека загадочного, но теперь уверился, что загадка существует на самом деле. И вы скрываете свое подлинное имя!
- О, Шарль, дорогой, какие глупости приходят тебе в голову! Помолчи и позволь ему объяснить нам свои приемы. Я умираю от любопытства.
Шарль взглянул на нее с нежностью. И тотчас подчинился. Мы улыбнулись друг другу. Моя улыбка означала, что я готов выступить ему на помощь. Он своей улыбкой благодарил меня.
- Жанна права. Что может быть занимательней секретов покорителя женских сердец!
- …даже если это секреты не столько покорителя, сколько насмешника или обманщика.
Но тут окно воспоминаний захлопнулось, образы прошлого рассеялись. Тот, кто заполнял собой мое существо, исчез, и я вернулся к себе самому, словно влекомый тем словом, к которому испытывал особую неприязнь. Я встал и почувствовал себя человеком, посетившим иной мир, где глаза мои освоились с чудесами. Все было по-прежнему, вокруг стояла все та же тишина, но мне почему-то сделалось холодно.
- Но разве я мог когда-то играть отрывки из "Тристана и Изольды"? спросил я себя. - Играть на рояле музыку Вагнера!
И, прежде чем лечь в постель, попытался припомнить мелодии, которые слушал Шарль. Напрасный труд. Я никогда не помнил музыки из "Тристана".
6
Я проснулся оттого, что кто-то обрывал звонок и одновременно бешено колотил в дверь. Это была Лизетта, но стоило мне открыть, как она принялась извиняться за то, что прервала мой сон. Я снова лег, а она под самыми разными предлогами еще несколько раз заглядывала в спальню и при этом просто пожирала меня глазами, словно я был неведомой диковинкой. Наконец она принесла завтрак, но спальни не покинула, теперь она просто молча в каком-то диком восторге стояла передо мной. Не знаю, что меня больше смущало: неотступность ее взгляда или неуместное выражение блаженства на ее лице, ведь до сих пор ни одна женщина никогда так на меня не смотрела и ни у одной от созерцания моей физиономии лицо не сияло таким счастьем. Я решил, что она околдована каким-то воспоминанием и взор ее на самом деле обращен вовсе не ко мне. Я протянул ей пустой поднос, она взяла его, но с места не двинулась.
- Что с вами? Что-нибудь случилось?
- О нет, месье, но вы так хороши собой!..
Она поспешно скрылась на кухне, а я и вовсе растерялся. И даже стал прикидывать, не сон ли это, и кинулся под холодный душ, который помог мне очухаться. Во время бритья затмение окончательно рассеялось, я смог собраться с мыслями да еще и посмеялся над собой. Наверняка во сне я возомнил о себе невесть что, и в результате наружу выплеснулись какие-то ущемленные, загнанные вглубь желания.
Я остался один и принялся перебирать в памяти события минувшей ночи, но не как реальные, а как пригрезившиеся во сне. Я и мысли не допускал, что такое могло случиться на самом деле. Однако сны редко запоминаются так отчетливо. Но главное - и это сбивало меня с толку больше всего - какая-то часть меня, вопреки воле вопреки доводам разума вплетала их в цепочку реальных событий, словно они самым естественным образом предшествовали нынешней ситуации.
"Это какая-то болезнь", - только и пришло мне в голову.
И тут явился Лепорелло. Резкий звонок в дверь, словно вихрь, сдул непрошеные воспоминания.
- Доброе утро, - произнес он, не снимая шляпы. - Как спалось?
- Спал я нормально и здесь вполне освоился…
Я спросил про Дон Хуана, и улыбка тотчас слетела с его губ.
- Я за него очень тревожусь. Знаете… - Он только теперь снял шляпу и извинился за рассеянность. - Возникло редчайшее осложнение. Душа моего хозяина за минувшую ночь раза два покидала тело.
- Подумать только! И это вы, такой знаток по этой части, толкуете о душе, словно о банальном воздушном шарике, который может взять да и улететь.
- О душе, друг мой, нам ведомо весьма мало, почти ничего; но речь теперь не о том. Скверно, очень скверно, что Дон Хуан долгое время провел без своей души. - Он сел и отер ладонью со лба несуществующий пот. - Вспомнить не могу без ужаса. Его уж сочли за покойника. Но я-то, я-то знал, что умереть он не может, и, само собой, сцепился с врачом. Только под утро, часика эдак в три, он снова подал признаки жизни.
- Каталепсия?
- А вам все охота отыскивать легкие объяснения для вещей необъяснимых… Но я кровно заинтересован, чтобы Дон Хуан побыстрее выкарабкался, иначе сорвется наша поездка в Испанию. Нам непременно надо выехать дней через восемь-десять. Мы посещаем Испанию каждый год, чтобы увидеть новые представления о Тенорио.
А что, интересно, делает сейчас Соня? Холит и лелеет в душе своей семя Дон Хуана? Все так же заворожена мыслью о мистическом материнстве, которое она для себя выдумала?
- Что вы намерены сегодня делать? - спросил вдруг Лепорелло.
- Ничего. Я вообще не понимаю, почему и зачем я тут.
- Ну, прежде всего, чтобы помочь Соне.
- Соне? Ах да, той девушке!
Лепорелло расхохотался.
- Точно так же ответила мне сегодня утром и она, каких-нибудь полчаса назад, когда я упомянул о вас: "Ах да, тот господин!" Но Соня говорила искренне, а вот ваше безразличие напускное. Ведь вы только что думали…
Я в бешенстве грохнул кулаком по столу.
- Катитесь ко всем чертям! Я сыт по горло вашими играми в чтение чужих мыслей! Знайте, ни малейшего восторга у меня эти фокусы не вызывают. Мало того, не так давно в Мадриде я посетил одну ясновидящую, бедную женщину, жалкую, как бездомная кошка, так вот, она подробно рассказала, о чем я думаю, только ей и в голову не приходило устраивать из этого спектакль.
- Знаю я ее, - невозмутимо бросил Лепорелло. - Она живет на улице Виктора Прадеры, в доме номер восемьдесят семь, а зовут ее Соледад. И нет ничего удивительного, что вас к ней занесло: среди ее клиентов полно интеллектуалов. Да, она обладает великим даром.
- У вас есть одно преимущество - вы умнее.
- Это точно, куда как умнее. Благодарю.
- Но если вы опять вздумаете намекать, что вы бес, я не стану с вами больше разговаривать.
- Так вы действительно в это не верите?
- Разумеется, нет.
- И вам действительно трудно в это поверить?
- Мне - трудно.
Лепорелло прошелся по комнате, не глядя на меня, будто пытаясь перебороть горькое разочарование. Потом скрылся в гостиной, исчезнув из поля моего зрения, но я слышал его шаги, шум передвигаемых вещей, еще какие-то звуки. Вдруг его физиономия показалась в двери. Он снова надел шляпу, на лице его застыла маска комического отчаяния.
- А если мы примем молчаливый уговор: вы сделаете вид, что верите, а я сделаю вид, что верю, будто вы верите?
- Нет!
- Ну и бог с вами!
Он подтолкнул меня к софе и мягко усадил. Он опять сумел подчинить меня своей воле, но справедливости ради замечу: улыбка его была при этом не торжествующей, а покорной, почти заискивающей.
- Я хотел бы изложить вам кое-какие соображения о связи между понятиями "быть" и "верить"… Очень важно, чтобы вы меня поняли правильно… вернее, чтобы вы нас поняли. То есть хозяина и меня.
- Да разве вам есть что сказать в свое оправдание?
- Мы не собираемся оправдываться, речь идет о другом - о смысле всей этой комедии. Допустим, мы с ним два притворщика или, по-вашему, два мошенника… Разве вам не было бы любопытно услышать некую теорию на этот счет?
- Нет.
- Ну хотя бы одну фразу, и прекоротенькую, одну мыслишку?
Во взгляде его было столько униженной мольбы, что я сдался. Казалось, он вот-вот встанет передо мной на колени и начнет просить, молитвенно сложив руки, лобызая мои ботинки. Я даже испугался, что именно так он и поступит, испугался, что своим унижением он унизит и меня.
- Валяйте.
Он радостно хлопнул меня по плечу.
- Вот это другое дело! Так-то лучше! И между прочим, задумайтесь - до чего легко сделать ближнего счастливым. А как бы я был счастлив, поверь вы, что я Черный Боб, вселившийся в тело Лепорелло. Ладно, утешусь, стало быть, хотя бы шансом объясниться. - Он чуть отошел от меня и замер, облокотившись на рояль. Взгляд его устремился в пространство, а руки пришли в движение. - Сам по себе человек - ничто. Одинокий человек - ничто. Человек - это всего лишь то, что думают о нем другие. Вы скажете, что нас с хозяином двое и нам достаточно верить друг в друга, чтобы обойтись без третьего лица, чья вера вполне может оказаться не больно крепкой. Но на самом-то деле нас вовсе не двое. Мы - два одиночки, каждый сам по себе. Ведь общение двоих непременно должно держаться либо на заблуждениях, либо на обманах, мы же с хозяином знаем друг о друге всю подноготную. Так что я не могу заставить его поверить, будто я - бес, а он не может убедить меня, будто он - Дон Хуан. Но ежели в это поверит кто-либо другой, я и вправду сделаюсь бесом, а он - Дон Хуаном… Вы сейчас скажете… что я прекрасно мог сам поверить, будто я - бес, как Дон Хуан мог поверить, будто он - Дон Хуан, но это означало бы самодостаточность, то бишь гордыню. Драма Сатаны именно в том и состоит, что он возжелал убедить себя самого, что он - Сатана, и не преуспел… Потому что…
Я снова перебил его:
- А вы, разумеется, и о драме Сатаны все знаете? Информация из первых рук?
Лепорелло схватил стул и уселся прямо передо мной. При этом он не сводил с меня глаз. Затем снял шляпу и швырнул на ковер.
- Теология, сеньор. Теология плюс знание человеческой натуры… и дьявольской. Итак, летим далее. Богу ведомо, что он - Бог, потому что он не только Один, но и Триедин. Но ежели ты один, как Сатана или любой обычный человек, и хочешь поверить, будто ты то, чем желал бы быть, ты должен раздвоиться и уверовать в себя как в постороннее лицо. Но вот беда: именно такая внутренняя вера и ведет к разрушению, когда ты раскалываешься на взаимозависимых субъекта и объекта веры: на существо-которому-нужно-чтобы-в-него-верили-чтобы-существовать и на существо-нужное-чтобы-верить-в-себя-самого. Так вот: одна часть человека, та, которая живет чужой верой в себя, верит только в то, во что верит кто-то другой (то есть вторая половина), но при условии, если тот, другой, реален как личность - если он верит в себя самого. Но и второй половине, чтобы существовать, в свою очередь нужна вера первой половины. Иначе говоря, между двумя половинами, на которые распадается индивид, должна возникнуть непрерывная система взаимной веры, непрерывная, как система зеркал, когда одно зеркало отражается в другом. Я верю в себя (то есть в тебя), потому что ты (то есть я) веришь в меня (то есть в тебя)…
Я не выдержал:
- Лепорелло, ради пресвятой Богородицы! Вы совсем заморочили мне голову!
Он словно получил удар ногой под дых: резко согнулся пополам и чуть не упал.
- Умоляю! - выдавил он жалобным голосом. - Никогда больше не упоминайте при мне об этой Сеньоре!.. Обещайте…
- Раз это на вас так действует… Мне не трудно…
Он вроде бы слегка успокоился. Даже выдавил из себя улыбку. Но в глазах еще жила тревога.