3
Мы отправились в кафе Марианы, но и там нас ждала неудача. Заведение было закрыто, и объявление гласило, что хозяйка уехала на неопределенное время. Мы стояли посреди Латинского квартала - уставшие, сникшие, а я еще и очень голодный.
Я предложил зайти в ресторан. Соня согласилась и даже снизошла до того, что показала мне некое заведение, которого я не знал и где довольно хорошо кормили. В этот час ресторан был заполнен студентами. Сначала я почувствовал себя там неуютно. У всех посетителей без исключения был мрачно-похоронный вид, и они напоминали героев трагедии, которые устроили себе краткий антракт, дабы успеть отдать дань еще и эротике. Во всяком случае, такое впечатление оставляла их манера одновременно обедать и решать любовные дела. Они словно говорили: "Как только завершим трапезу, тотчас же покончим счеты с жизнью, а краткий миг между одним и другим посвятим любви. Но на любовь у нас времени мало: либидо не должно помешать нашим последним размышлениям о Ничто". Скорее всего, настроение Сони совпадало с настроением завсегдатаев ресторана, хотя одежда ее выбивалась из общего стиля. Правда, я бы предпочел, чтобы не совпадали ни настроение, ни одежда.
- Итак, вы считаете, что Дон Хуан сбежал?
- Да.
- Но в данном случае в этом не было нужды. Ни отец, ни брат, ни муж не попытаются за меня отомстить.
- Вы разве забыли, что сами всадили в него пулю?
- Ах да… - Но она тотчас продолжила свою мысль: - Разумеется, я выстрелила в него. Но почему? Разве такое приходило мне когда-нибудь в голову? У меня и пистолета-то не было. Все бы развивалось своим чередом: сначала я, обнаружив, что стою перед ним голая, спряталась бы за рояль, потом быстро оделась бы и убежала, но он сам сказал: "Вон там пистолет!" Кто же его туда положил? Он. Для чего? Чтобы я выстрелила. А зачем ему это было надо?
- Чтобы придать всей авантюре трагический финал. Дон Хуан - любитель трагических финалов.
- Ах! Перестаньте молоть чепуху. Вы все сводите к эстетическим теориям, а они вряд ли теперь уместны. Ну, напрягитесь же, и давайте вместе отыщем тут какой-нибудь смысл!
- Мне придется повторить вам еще раз то, что я уже неоднократно говорил: Дон Хуан, то есть человек, который так себя называет и держит в слугах действительно весьма любопытного типа, выдающего себя за беса, - это некто, кого ранняя импотенция свела с ума или, скажем так, довела до невроза. Но он не утратил своего природного дара - быть неотразимым в глазах женщин. При этом он наделен богатым воображением и придумывает не вполне обычные, надо признать, методы совращения, хотя конец один - ноль.
- А я все понимаю совсем иначе.
Но она не стала тут же пускаться в объяснения, я же был занят едой. Она смотрела на меня взглядом, до смысла которого мне не хотелось докапываться. И вдруг спросила:
- Вы верите в Судьбу? Наверно, верите, ведь вы южанин.
- И все-таки - не верю.
- Я тоже не верила, но теперь, после таких очевидных доказательств… Она немного помолчала, а потом, с трудом подбирая слова, продолжила: Определенные события моей жизни, раньше вроде бы не имевшие меж собой связи, эту связь обрели. Какие-то события теперь воспринимаются как база для того, чтобы другое событие, самое важное, могло произойти, а что-то еще вытекает уже отсюда. Тут есть сцепление, которое вы назвали бы эстетическим, а я называю… - она снова замолчала, взгляд ее стал растерянным, словно ей было стыдно. - а я называю религиозным. И вы, как католик, должны признать мою правоту.
- Я верю в свободу, а не в Судьбу.
- Но ведь я вполне свободно принимала все свои решения.
- Ну хорошо, что же дальше? Мы признаем существование Судьбы с большой буквы, но кто же такой Дон Хуан?
- О! Конечно - Дон Хуан! Настоящий Дон Хуан!
- Родившийся в Севилье в 1599 году, как считает Лепорелло. Дон Хуан Тенорио де Москосо, человек, который, по всей видимости, наделен бессмертием. Хотите, я сейчас поднимусь и крикну всем этим людям, что среди нас ходит бессмертный человек? Представляете, как они будут смеяться? Помните, какие нынче в моде философские слоганы: скажем, "Быть ради смерти". "Человек - это существование ради смерти, - вот что сразу же скажет нам вон тот паренек со светлой бородкой, который выглядит так, словно стоит на краю могилы. - Тот, кто не умирает, не человек". Нам придется признать: логика тут непреложная. И я буду вынужден пожать руку бородачу. А потом вернусь к вам и скажу: "Сеньорита, вы ошибаетесь: человек не может быть бессмертным".
- Почему же?
Я сделал отчаянный жест.
- Если вы спрашиваете меня всерьез, ответа у меня нет.
- А вы попробуйте спросить у юноши со светлой бородкой, что он думает о Боге. Он скажет, что Бога нет.
- У меня есть свои основания для веры в Бога.
- А у меня - для веры в Дон Хуана. Признаю: ваша вера достойней моей, ведь вы никогда не видели Бога, а я ходила голой перед Дон Хуаном.
Я почти закричал:
- Перед сумасшедшим! Перед шутом!
- Почему вы так реагируете? - спросила она спокойно. - Вон на нас уже смотрят. - Она подвинула мне рюмку с вином. - Выпейте и успокойтесь. Можно подумать, что вы ревнуете.
Это меня задело. Соня улыбалась и смотрела на меня ясными голубыми глазами, как, наверно, смотрят матери на непослушных и упрямых детей.
- Вы ошибаетесь. С чего бы мне ревновать? Нет, просто меня бесит, когда разумный человек упрямо верит в подобную ерунду.
Неожиданно Соня взяла меня за руку.
- Вы не представляете, как я вам благодарна за ваше тогдашнее сообщение, сказала она с каким-то восторгом в голосе. - Что было бы со мной сейчас, считай я себя жертвой обычного соблазнителя? Но, открыв мне имя Дон Хуана, вы словно заронили семя в мое лоно. Теперь я чувствую, как внутри у меня живет дитя, чувствую его толчки; оно будет расти, заполнит меня всю, останется со мной, и так мы пребудем вместе Навсегда.
- Вплоть до Ничто, если говорить по-вашему.
Она либо не услышала меня, либо моя ирония не заслуживала ответа. Ее задумчивость, ее молчание позволили мне внимательно вглядеться в нее и сделать некоторые сравнения. Она напоминала мне Деву Марию в "Благовещенье" у ранних голландцев. И тотчас я увидел себя самого - с крыльями, парящим под потолком шумного ресторана. И снова меня уколола мысль: в недрах этой истории было нечто кощунственное.
4
Все было кончено. Я оставил Соню у ворот ее дома. Я простился с ней навсегда. Мне было грустно видеть, как она идет к лифту, не столько медленно, сколько величаво - руки прижаты к животу, словно оберегают дитя; мне было грустно, потому что призрак одержал надо мной победу. Мне было больно, потому что эта девушка, которая очень мне нравилась, поверила в фарс, впуталась в него и сама стала участницей представления. Мысленно я обозвал ее дурой, но тотчас раскаялся в собственной грубости.
Когда я добрался до гостиницы, я чувствовал только усталость и досаду на себя. И решил уехать в тот же вечер. Собрал чемоданы, сходил поужинать и, хоть до отхода поезда оставалось более часа, двинулся на вокзал. Я добрался до вокзала гораздо быстрее, чем рассчитывал, и мне пришлось долго прогуливаться в одиночестве, пока состав наконец не подали к перрону. Быстро разместив свой багаж, я спустился на перрон и опять стал прогуливаться в нелепой надежде, что Соня появится и не даст мне уехать или хотя бы скажет, что все ее признания были шуткой… За пять минут до отхода поезда я поднялся в вагон и вошел было в купе, но тут увидал в конце коридора Лепорелло, который пробивался ко мне, расчищая себе путь локтями. Я хотел было спрятаться, но он уже заметил меня. Весь вид его выражал крайнее негодование, и от спешки он совсем запыхался.
- Вы, дурень несчастный! Где ваш багаж?
Я ничего не ответил, но он догадался сам. И мои чемоданы были переправлены на перрон. Все случилось так быстро, так чертовски быстро, что я не оказал никакого сопротивления. Прозвучал гудок, и поезд тронулся. Лепорелло толкнул меня в сторону выхода.
- Да быстрей же!
Я выпрыгнул из вагона на ходу, или, лучше сказать, меня вытолкнули, а я не противился, потому что, по правде говоря, только об этом и мечтал.
- Отнесите чемоданы к красной "бугатти", она стоит у выхода, - бросил он носильщику. - Ну а вы… - добавил Лепорелло, глядя на меня в бешенстве. Клянусь, вы заслужили, чтобы я дал вам уехать!
Я не ответил. Он схватил меня за плечо и потянул за собой через толпу людей, которые махали платками и все еще кричали слова прощания уезжающим, хотя тех уже не было видно.
- Садитесь.
Он сам сунул в машину чемоданы, заплатил носильщику и повез меня, не забывая проделывать весь набор отчаянных фокусов, в логово Дон Хуана.
- Я вас доставил сюда, - объяснял он, пока мы поднимались по лестнице, потому что, по моим предположениям, у вас нет ни франка и потому что вашу комнату в гостинице уже наверняка успели сдать, а сейчас поздно бродить туда-сюда в поисках пристанища.
Едва мы переступили порог комнаты, я опустился на софу. А Лепорелло, прежде чем отправиться вниз за чемоданами, налил мне виски со льдом, словно все было заранее подготовлено, и оставил меня одного. Дверь за ним закрылась, и я невольно вздрогнул: дом уже не был, как совсем недавно - еще сегодня днем, - обычным логовом, лишенным всякой тайны. Возможно, на меня подействовали ночь и тишина или то, что все произошло так внезапно и я не успел переключиться на новую реальность. Зато в виски не было ничего мистического, и я отдал ему должное. Когда Лепорелло вернулся с чемоданами, он налил мне вторую порцию, и от разлившегося по телу приятного тепла мне стало легко и весело.
- Больше не пейте, - бросил Лепорелло. - Вы мне нужны с трезвой головой, в полном порядке. И вообще я не люблю толковать с пьяными.
Он открыл дверь в спальню, вошел туда и распахнул дверцы шкафа. Я последовал за ним.
- Зато я считаю, что мне совершенно необходимо еще немного выпить, потому что сейчас у нас с вами может случиться драка, а без подогрева я вряд ли решусь ударить вас.
Лепорелло в этот момент согнулся над чемоданом. Он как-то косо взглянул на меня и расхохотался.
- Порой я начинаю сомневаться, что имею дело с умным человеком.
- Вы что, не верите, что я могу залепить вам в ухо? Или хотя бы попытаюсь сделать это - даже ради того, чтобы не стыдно было перед самим собой?
- Только ради этого?
- Только ради этого. Из моральных соображений.
- Ну тогда ударьте меня и больше не беспокойтесь о самоуважении. - Он встал передо мной, и не сняв шляпы, подставил щеку - с той же невозмутимостью, с какой предлагают сигарету. Я дал ему крепкую оплеуху - но он и глазом не моргнул, с его лица даже не стерлась улыбка.
- Успокоились? Или хотите повторить?
- Для полного удовлетворения мне хотелось бы врезать и вашему хозяину.
- Ах, и моему хозяину? Знаете ли, на сей раз ему не повезло. Рана воспалилась. Он теперь в клинике доктора Паскали. Но не ищите ее в телефонном справочнике, это подпольная клиника.
Я присел на край кровати.
- Надеюсь, как только ваш хозяин придет в себя, он не откажется встретиться со мной в безлюдном месте.
- Коли вам угодно… Но, спешу заметить, ведете вы себя ничуть не оригинально. Всякий раз, когда хозяин соблазняет женщину, находится господин, готовый по тем или иным причинам убить его.
- Вы говорите "соблазняет"? Вы ему льстите! А я бы назвал его либо торговцем мистикой с доставкой на дом, либо специалистом по гипнотическим оргазмам для одиноких дам. Может, и то и другое разом. В любом случае забавный тип.
- И обманщик, не так ли? - Он предупредительно поднял руку. - Да не кипятитесь вы, ради бога! Даю слово, мой хозяин никогда не собирался обманывать вас или насмехаться над вами, а я тем более. Мало того, эту девушку, Соню, он тоже не хотел обманывать, хоть ей и кажется…
- Она говорила с вами?
- Ну, некоторым образом…
- Послушайте, можно только одним образом разговаривать с людьми.
- Хорошо. Признаюсь, я подслушал ее мысли. Только поэтому и отправился за вами на вокзал.
- Вы хотите сказать, что мне надо снова увидеться с Соней?
- Но должны же вы помочь мне, нельзя допустить, чтобы Соня тронулась умом.
Он сложил мою одежду в шкаф. Теперь в руках у него были пара простыней и одеяло. Знаком он велел мне встать с кровати. Я отошел в дальний угол и смотрел, как он крутится вокруг постели, стелет простыни - торжественный и серьезный, в плотно нахлобученной на лоб шляпе. По правде говоря, зрелище он являл собой презабавное.
- Это долгий разговор, - ответил я.
- Вот и потолкуем завтра. И ложитесь спать - в восемь утра придет femme de menage, и вам придется открыть ей дверь. На кухне вы найдете все необходимое, только прошу, виски больше не пейте. В ванной комнате тоже есть все что надо. Считайте, что вы у себя дома.
- Спасибо.
- Вот только денег у вас нет, но…
- Надеюсь, вам не придет в голову?..
Он отмахнулся:
- Не придет, не придет! Завтра у вас будут деньги, и заработаете вы их сами.
Он попрощался и вышел - быстро, дьявольски быстро. Я побежал следом и запер дверь на задвижку, потом обошел квартиру, заглянул в шкафы и под кровать, ощупал стены в поисках потайной двери, но ничего не обнаружил, я зажег все лампы - но страх все равно не отступал.
5
И вдруг - впервые за последние два часа - я почувствовал, что обретаю равновесие и способность хоть в малой мере контролировать свои поступки. Из чего следует, что все, что случилось дальше, я делал по собственной воле. По своей же, разумеется, воле я, не вставая с дивана, принялся осматривать гостиную, а потом пошел обследовать и вторую комнату. Стоит ли повторять, что в квартире ничего не изменилось: гостиная была все той же обставленной в романтическом стиле залой, к тому же горели все лампы, а посему трудно объяснить дальнейшее воздействием на меня, скажем, таинственного полумрака. Нет, все, что случилось потом, было связано только со мной, с моим душевным состоянием. Трудно описать, что же это было и как это было: больше всего это напоминало - в физическом смысле - мерцание неоновых ламп перед тем, как им зажечься, именно так что-то замерцало у меня внутри, два-три раза слабо вспыхнуло и потухло. Каждый человек сталкивался хоть раз в жизни с чем-то подобным, и, наверно, именно на такого рода опыт опирался Платон, утверждая, будто наши души способны переселяться. Но во мне мерцало, то вспыхивая, то мягко затухая, чувство иного рода - уверенность, будто я не просто посетил когда-то этот дом, нет, но жил здесь в минувшие времена, возможно очень и очень далекие; это была мгновенная вспышка узнавания. Мгновенная, но все же открывшая мне, что кое-какие вещи изменили свое местоположение, и что лампы в ту пору были иными, и что свет теперь стал чрезмерно ярким. А еще я уловил отголоски не изреченных Лепорелло слов, запоздалые обрывки некоего разговора, в котором я сам принимал участие в роли хозяина дома. Гостей было трое, в том числе одна женщина.
Я совершенно уверен: по природе своей испытанное мною относилось к области воспоминаний, оно всплыло именно из памяти, а не возникло в результате мистических контактов, как в прошлый раз. Более того, вновь родившиеся смутные воспоминания относились ко временам гораздо более ранним: тогда в доме Дон Хуана еще не успели побывать все эти женщины. Что я понял сразу, чисто интуитивно, и весомых доказательств тут не требовалось.
Я встал и еще раз осмотрел комнату. Сначала при полном свете, потом погасив часть ламп. И при ярком свете, и в полумраке, и даже в полной темноте - то есть на ощупь и на нюх - как сама комната, так и все, что тут находилось, предстали мне в неведомом доселе виде: не было ни мистической тайны, как во время первого визита, ни кричащей вульгарности, поразившей меня нынче днем. Зато на меня наплывало ощущение, даже уверенность, будто тут постоянно обитал некто, чьи привычки отличались не только от моих собственных, но вообще от обычаев нашей эпохи; некто с совершенно иным складом ума. Более того, образ жизни и душа его пребывали в полном согласии с позднеромантическим стилем меблировки, а линии и цвет на картинах и рисунках казались ему смелыми или новомодными. Человек этот - на миг я даже уподобил себя ему, но только на миг - теперь принимал друзей, которые пили не виски, но шампанское; которые не позволяли себе разваливаться в креслах, но сидели так, как предписано этикетом; которые говорили не на нынешнем нашем наукообразном языке, но на французском, искрящемся остроумием и светлой музыкой. У женщины был заметный креольский акцент.
Если душа может раздвоиться, то с моей именно это и приключилось. Одна ее половина, воспринимающая, уподобившись сухой губке, жадно впитывала мои новые впечатления, в то время как другая оставалась начеку - анализировала, делала выводы, судила да рядила. При этом она ни в малой степени не заражалась тем трепетным волнением и - почему бы и нет? - сладким ужасом, которые испытывала первая. Такая раздвоенность не была для меня внове. Обычно, чем-то загораясь, я старался, чтобы некая часть моего существа не поддавалась порыву. Благодаря этой привычке, которую можно счесть и достоинством, я умел, когда нужно, взять себя в руки или остудить себе голову. Итак, я закончил осмотр комнаты и перешел к вечерним омовениям. Ванная комната была обустроена вполне современно. Я глянул в зеркало и ничего неожиданного не обнаружил - никакого особенного романтического налета: лицо мое оставалось вполне обычным моим лицом.
Я быстро заснул. Мне тотчас начал сниться сон, который перепевал круговерть минувшего дня. Мне приснилось, что в какой-то закоулок моего мозга снаружи заталкивали нечто вроде куриного яйца, внутри яйца кто-то скребся, как это делают цыплята, вылезая из скорлупы; царапанье звучало отчетливо и казалось мне пронзительно громким (так и должно оно было восприниматься в тиши моей головы), а я ждал появления тоненькой лапки, но она все никак не высовывалась, отчего я начал тревожиться. Но тут обнаружилось, что за время ожидания яйцо превратилось в подобие полого цилиндра, какие используют для своих трюков фокусники. Цилиндр свисал с потолка и был пуст. Лепорелло, во фраке и с волшебной палочкой в руке, предложил мне своими глазами убедиться внутри цилиндра никто не прятался; потом он накрыл его двумя кусками бумаги и зажал их обручами. Тут послышалась далекая барабанная дробь, и Дон Хуан, разрывая бумагу, выпрыгнул на арену с криком "Опля!", а потом бросился со всех ног за кулисы. И тут я снова заглянул внутрь цилиндра, но получалось, будто я высовываю голову в окошко, через которое могу наблюдать картину воспоминаний, мне не принадлежащих. "Ну что? - воскликнул Лепорелло. - Кто скажет, что я не держу слова? А вот вы чуть не улизнули!" Обращался он ко мне, но слова его составляли часть концертного номера - самый финал представления. Лепорелло раскланялся, и публика восторженно захлопала в ладоши. Пока Лепорелло кланялся, появились униформисты и стали менять декорации, тут я проснулся и сказал себе:
- Жанна оставила бокал на краю стола, а Лизетта рассеянна, она разобьет его.