15.
Путь к дому покойного сперва был для меня горьким. Душу мою нежданно начали одолевать уныние, укоры совести и даже сомнение в том, правильно ли я поступил. Своей собственной рукой всего за несколько минут я лишил жизни двух людей, отправил в ад, не дав времени покаяться.
Это не входило в мои планы. Но я понял и другое: хотя такой шаг, как убийство, был в моей программе лишь вынужденной мерой - расправа с Командором была не частью моих планов, а, скорее, условием их осуществления, отправной точкой, - убийство порой может оказаться неизбежным, как случилось с тем бандитом, и в подобных случаях у меня не было иного выхода, как скрепя сердце взвалить на себя последствия - и юридические и нравственные. Вывод несколько меня успокоил. Позднее я на собственном опыте убедился: ничто не успокаивает придирчивую совесть лучше, нежели решение взять на себя целиком всю ответственность за собственные деяния, пускай и невольные. Как обогащается, какие утонченные ощущения испытывает душа в такие мгновения!
Я заблудился на улицах Севильи. Беленые стены и белый свет луны делали город похожим на кладбище, и сам я напоминал тень, скитающуюся меж могил. Так я и шел, сам не зная куда, пока на Хиральде не пробило полночь. Это помогло мне сориентироваться. От собора было легко дойти до дома Командора. Там, на углу маленькой площади, я увидал тени лошадей.
Я направился к той самой двери, через которую меня совсем недавно впускала донья Соль. Ключ повернулся легко, и дверь отворилась. Впереди чуть высвечивался внутренний дворик. Я немного помедлил. Мало - помалу тишина стала полниться какими - то далекими, приглушенными звуками. Я снял башмаки и, взяв их в руки, сделал пару шагов до первой колонны. Вокруг все дышало ароматом, сильным цветочным ароматом, ароматом весны, который преследовал меня в Севилье, и горячил мне кровь, и заставлял снова и снова, против воли, вопреки доводам рассудка, ожидать чего - то несбыточного от собственного тела. Я перевел дыхание. По телу пробежала легкая дрожь, и на краткий миг я почувствовал слабость в ногах. Боже, какой острой болью отзывалась моя кожа на пение фонтана!
Мне надо было подняться по лестнице, пройти верхнюю галерею, попасть в коридор, посчитать двери… Я высунулся в патио, поднял взор и глянул на окна. Кажется, в одном из них я разглядел освещенную луной девичью фигуру. Не вышла ли Эльвира мне навстречу? Я не смел надеяться на такую любезность, вернее, на такое безрассудство, нет и нет, я был готов скорее к легкому сопротивлению, к пылким проявлениям страха, стыдливости и целомудрия. И все же я не ошибся. В конце верхней галереи, на самом углу, стояла, подняв лицо к серебристым лунным лучам, темноволосая женщина.
Я застыл, прижавшись к колонне. Но словно некая неумолимая сила срывала меня с места, влекла за собой, словно вокруг пояса меня обмотали веревкой и оттуда, сверху, Эльвира тянула за другой конец. Я делал шаг за шагом в полной тишине: патио, лестница, пятна лунного света, пятна тьмы. Я боялся, что стук моего отчаянного сердца разбудит птиц.
Я добрался до галереи. Скрипнули деревянные половицы, Из - под ног моих выскочил мышонок и шмыгнул в свою норку. Мне нужно было дойти до угла и свернуть. Я остановился и постоял, прижавшись к стене. Заглянул за угол. Последние сомнения исчезли: Эльвира ждала меня, обмываемая потоками лунного света. Я обулся и двинулся вперед. Эльвира шевельнулась, отстранилась от окна. Мне казалось, что от шагов моих грохочет и содрогается весь дом. Эльвира тоже устремилась ко мне. Мы стояли совсем близко друг от друга, мы смотрели друг на друга. Я протянул руки, и она упала в мои объятия.
- Как река бежит к морю, так я спешил к тебе.
Фраза вышла совсем уж литературной. Но любовь не может обойтись без литературы. Скажи я что - то другое, наверно, все и закончилось бы иначе, но в именно в сорвавшихся с моих уст словах выразилась истинная суть и этого мига, да и предшествующих: "Как река бежит к морю", то есть не по своей воле, а по принуждению. Эльвира в моих объятиях печально вздыхала, не зная, то ли ей спрятать лицо у меня на груди, то ли протянуть мне губы. Но я больше не помышлял ни о ее устах, ни о трепещущем теле, ни о сердце, которое билось рядом с моим. Во мне занозой засела мысль о веревке, которой я обвязан, о силе, влекущей в море речной поток, и о силе, властно влекущей за собой меня. Не моя воля управляла моими шагами, моими руками, обнимавшими Эльвиру, нет, все подчинялось жизненной силе, силе крови, тому, что заставляло цветы источать ароматы, не испрашивая на то их согласия. Я был пленником, зажатым в объятиях куда более сильных, нежели мои собственные; я вдруг осознал, что и Эльвира ждала меня не по своей воле, а лишь подчинялась велению крови. Но меня не слишком волновало, что толкнуло Эльвиру выйти мне навстречу и ждать, купаясь в лунном свете, и что заставило наши сердца биться как одно сердце. Меня пронзила мысль, что я опять попал в западню, и сердце мое взбунтовалось.
Я резко отстранил от себя Эльвиру.
- Но река не может остановить свое течение и повернуть вспять… а я - могу.
Она смотрела на меня, ничего не понимая. Но что - то такое в моем взгляде, в выражении моего лица она уловила, потому что вдруг закрыла ладошкой рот, и в глазах ее блеснул испуг.
- Хуан!
Опять - канте хондо, опять имя мое прозвучало терпко и глухо. Я засмеялся.
- Ты хочешь уйти?
- Может, я когда - нибудь вернусь. А пока - прощай!
- Хуан!!!
Она хотела кинуться вслед за мной, но я уже был далеко. Я шел, не опасаясь, что шум разбудит обитателей дома. Я миновал галерею и начал спускаться по лестнице, когда услыхал голос Эльвиры. Она кричала, высунувшись в окно:
- На помощь! В доме мужчина! Мужчина! Он хочет надругаться надо мной! На помощь! Отец!
Перепрыгивая через ступеньки, я добежал до патио. Наверху захлопали двери. Я выбрался на улицу и поспешил к маленькой площади, где ждали лошади.
- Все, сеньор?
Лепорелло выскочил из темноты и поддержал стремя.
- Пора в путь.
- Вы так быстро уладили дело с Эльвирой? - не отставал он.
- Образно выражаясь, да.
Он посмеялся над моими словами. Мне нравилось видеть, как в его наглых глазах плясали хитрые огоньки.
- Это что ж, хозяин, вы как - то по - новомодному стали забавляться с девицами?
Я не успел ответить: в конце одной из улиц, ведущих на площадь, засветились огни, послышались крики. Лепорелло повернул голову.
- Лучше бы нам не мешкать.
- Погоди.
Мы, не спешиваясь, спрятались за угол. На площадь вышли люди с факелами, на носилках несли покойника.
- Никак Командор?
- Пойди - ка послушай, о чем там толкуют.
Процессия двигалась медленно и торжественно, словно это уже были похороны. Слышались заупокойные молитвы. Издали я мог разглядеть огромное лицо дона Гонсало, оно бледным пятном выделялось в неровном свете факелов. Его телу придали должную позу, руки сложили на груди, сверху поместили шпагу. Перо от положенной сбоку шляпы мело уличный булыжник. Они пересекли площадь и остановились перед воротами с великолепными колоннами, украшенными самым нелепым образом. Послышались удары дверного молотка. В окнах засветились огни. Одно из окон отворилось. Те, что стояли внизу, прокричали, что доставили тело дона Гонсало. Вопли и рыдания. Женский голос начал взывать к правосудию. Дверь распахнулась, факелы, носилки с покойником двинулись внутрь. Над приглушенными голосами, сдавленными охами и ахами, поношениями и угрозами летало мое имя, меня называли убийцей.
Лепорелло вернулся в большом волнении.
- Лучше будет, хозяин, поспешить. Не ровен час вас тут увидят.
- Что ты слыхал?
- Уж как только вас не обзывают! Самое доброе - дьяволом.
- Видишь, как все устроено в мире! Как творятся мнимые репутации!
- Уж не знаю, что там было на самом деле, но винят вас еще и в надругании над Эльвирой.
- Ложь!
- А вы попробуйте - докажите правду - то!
- Но ведь она сама может заверить их…
Мы уже отъехали от маленькой площади, на безлюдных улицах гулко раздавался цокот копыт.
- Эльвира говорить ничего не станет, ни что над ней надругались, ни что нет. Ей ни к чему опровергать сей слух, ведь для женщины, хозяин, неприятней всего слыть девственницей. Потому - то они и не простят мужчину, который пойдет на попятный и задаст стрекача. У женщин тайна их не в чести, они спешат от нее избавиться.
- Я не пошел на попятный.
- Это вы так полагаете и отыскиваете себе оправдание, но на самом - то деле вы испугались, как и многие другие, как пугается всякий мужчина, явно иль нет, столкнувшись с девственницей. Видно, сотворяя мир, Господь позабавился вволю. Ведь все, что Бог поместил на земле и на небесах, полезно и необходимо - кроме вот этого самого. Он наделил этим женщин и самок высших видов животных как лишней добавкой, своего рода предметом роскоши. А нам, мужчинам, велел: "Ну - ка, отыщите сему разумное объяснение, раз вы всему обожаете находить объяснения!" А мы его не находим, и нас берет страх. Вы никогда не задумывались, сколько всякого разного проистекает из этой пресловутой женской невинности? Если они теряют ее до замужества, отцы их беснуются так, словно в лицо им швырнули всю грязь вселенной. Они готовы погибнуть или убить обидчика и видят в этом свой священный долг. Что же касается мужей, то о них много чего могла бы порассказать толпа замурованных в стены женщин, которые смертью заплатили за утраченную до свадьбы чистоту. Есть мужчины, которые озабочены этим больше, чем своими деньгами и гораздо больше, чем спасением души.
Мы доехали до городской стены. Ворота находились прямо у реки, и я прислушивался к шуму воды, пока Лепорелло толковал со стражниками. Фонарь качался на ветру. Звякнули монеты, скрипнули петли на воротах.
- Пора, хозяин!
Мы покинули Севилью и двинулись берегом реки.
- Лепорелло, ты веришь, что в женщинах сокрыта некая тайна?
- Уж не знаю, верю я там во что или не верю, но стараюсь голову себе этим не забивать. Хотя и поговаривают, будто девственниц укрывают крылья архангелов.
- Наверно, нынче ночью архангел и уберег Эльвиру, а я принял его сияние за лунный свет и не обратил на него должного внимания.
- Но ведь архангел - то своего добился.
- По чистой случайности. Причина, которая заставила меня покинуть Эльвиру, не имеет ничего общего ни с женщинами, ни с их тайной.
- Стало быть, была и причина? - спросил Лепорелло, расхохотавшись во всю глотку. - А я уж, грешным делом, порешил, что и вы струхнули.
- Я благодарен тебе за твое толкование, ты и вправду прояснил мне некоторые вещи. А ты не находишь странным, что в минувших событиях женщины играли слишком важную роль? Мариана, донья Соль, теперь Эльвира…
- Я нахожу, что их сошлось слишком уж много за такое короткое время, но, видать, судьба решила разом восполнить то, что вы до сих пор держались от женского племени на приличном расстоянии.
- А я полагаю все иначе. Господь, чтобы поспособствовать мне, решил указать, где наилегче всего могу я явить свое несогласие с Ним. Вот я узнал, что женщины находят блаженство в моих объятиях. И пожалуй, они чрезмерно счастливы со мной - словно попадают в рай. Но даруя им неземное счастье, я отнимаю у Бога то, что только Он может даровать.
- Презабавная теология у вас выходит, сеньор, прямо головоломка. Только я позволю себе опять задать вам давешний вопрос. Отчего бы вам не оставить Бога в покое? Вы, вроде как, только о Нем и думаете, поболе, чем монашенка - кармелитка…
- И мы с монашенкой правы.
- А по мне, так теперь нам полезней было бы решить, куда дальше двигаться.
- Мне все едино: куда бы ни вела эта дорога, я непременно повстречаю на ней женщин.
- Никак вошли во вкус?
- Нет, все сложнее. Я избрал их орудием в моем споре со Всевышним.
- Ну, орудие - то куда какое приманчивое… И уж раз они на вас клюют…
Мы поднялись по откосу. Сверху были видны огни на городской стене и фонари на судах, стоявших на якоре у берега.
- Так мы попадем в Кадис, сеньор…
Я не ответил ему. Пылкое дыхание весны, запах земли, речная сырость, стрекотание сверчков в поле, чистый свет луны заставили меня содрогнуться. Пожалуй, под влиянием всего этого я действовал в последние дни. Но теперь я положил своей обязанностью то, что весна давала мне в наслаждение. Я чувствовал себя в силах управлять своей плотью, подчинять ее себе подобно аскету. Я должен был укротить ее, как норовистого коня, потому что плоть и должна будет впредь служить мне, как служит конь всаднику на скачках - нельзя отпускать поводья, нельзя дать слабину, иначе потеряешь свободу, угодишь в любовную ловушку, в сети весны, расставленные руками какой - нибудь красотки.
Я сделал над собой усилие - и тотчас запах земли, речная сырость, луна, полевые ароматы и стрекотание сверчков перестали смущать меня.
- Кадис, говоришь? Ладно. Мы едем в Кадис. Там мы сядем на корабль.
Глава пятая
1.
И куда они направились?
- В Италию, разумеется.
Лепорелло зашел ко мне после обеда в тот самый день, когда я собирался возвращаться в Мадрид вместе с другом, на его машине. Он появился внезапно и приказал мне - или едва не приказал - разбирать чемоданы, потому что именно на тот вечер была назначена премьера одной драмы, на которую я, по его словам, непременно должен попасть.
- Она называется, - добавил он, не глядя на меня, - "Пока молчат небеса", хотя следовало бы назвать ее "Конец Дон Хуана".
Я плюхнулся на софу. Лепорелло носовым платком вытирал пыль с рояля. Голову его венчала слегка сдвинутая назад шляпа с широкими полями, из кармана торчали серые перчатки. От услужливой покладистости, какую он проявил в последнюю нашу встречу, не осталось и следа; он гордо выпячивал грудь и если удостаивал меня взглядом, то смотрел свысока и насмешливо. Лепорелло вел себя по отношению ко мне как победитель, дарующий жертве прощение и протягивающий ей ломоть хлеба.
- Ведь, смею думать, вам любопытно узнать, чем кончилась эта история.
- Какая история?
- Та, что вы написали за эти дни. - Он повернулся ко мне, стряхивая пыль с платка прямо на мои брюки. - По правде сказать, мне хотелось бы прочитать ее.
- А разве вам она неизвестна?
- Поверьте, вспоминать всегда приятно.
- Это нелепая история.
- А зачем же вы ее написали?
- Не знаю.
- А вот я знаю. Вы писали, потому что не могли иначе, потому что некая высшая сила заставила вас это сделать. Но согласитесь, вам ведь и в голову не придет похвалиться, будто вы сами ее придумали. В ней нет ничего вашего, вы это отлично понимаете. Даже слова не ваши.
Он подвинул ко мне свой стул, сел, налил себе виски.
- Рукопись - ваша, спору нет. И вы можете напечатать ее, но не под своим именем. Ведь вас поднимут на смех.
- Я писатель.
- Да нет, всего навсего журналист, не забывайте. Разве вы когда - нибудь сочинили хоть жалкий рассказец? Вы лишены воображения…
- А вдруг оно пробудилось… Ведь все, что случилось со мной, настолько необычно…
- Прекрасно! - Он протянул мне стакан. - Раз так, продолжайте свою историю и придумайте для нее сносный финал. Как кончил Дон Хуан Тенорио? Почему до сих пор бродит по миру? - Он не стал ждать ответа. Встал, подошел к письменному столу и схватил стопку листов. Когда он возвращался назад, по смуглой щеке его скатилась слеза. - Простите мое волнение, но ведь это и моя история тоже.
- История беса, согласившегося сыграть роль комедийного слуги. Удобный и известный прием - иначе пьеса свелась бы к монологам главного героя, что театру противопоказано.
- Пусть так. Но признайте: если верить тексту, мне не откажешь в изрядном уме - я личность весьма примечательная. Мой хозяин всегда проявлял в этом смысле большой такт и никогда не забывал, что мы вместе учились в Саламанке.
Он откинул голову назад и отер слезы тыльной стороной ладони.
- Вы позволите мне прочесть рукопись?
- Здесь вы у себя дома.
- Знаете, мне это просто необходимо. А вы, надеюсь, не без удовольствия послушаете.
- Так вы собираетесь читать вслух?
- Не волнуйтесь. Я превосходный чтец, а уж стихи - то как декламирую! Когда на хозяина накатывает печаль, я читаю ему Гонгору… Гонгора возвращает его в годы молодости. Мой хозяин в двадцать лет слыл пылким поклонником авангардной поэзии.
Он выпил и приступил к чтению. Первые страницы Лепорелло читал сидя. Но скоро встал и начал расхаживать по комнате. Он читал артистично, менял голос в диалогах, воспроизводил жесты и движения, как они были описаны в тексте, или придумывал их, когда текст подробностями пренебрегал.
- Кто бы мог подумать, не правда ли?
Я поднял отяжелевшие веки.
- О чем вы?
- Что мой хозяин так начинал.
Лепорелло закончил чтение и с великой тщательностью складывал листы бумаги в стопку. Потом вытащил ручку и принялся проставлять номера страниц. Я свернул сигарету и закурил. Лепорелло, не произнеся ни слова, протянул в мою сторону руку, и я вложил в нее сигарету.
- Зажгите, сделайте милость.
Мы молча курили. Но и сигарета не помешала мне снова задремать.
- Прямо не знаю, что с вами делать, друг мой. В вас нет ни капли интеллектуального любопытства, да и обычного человеческого маловато. А уж если что - то и начинает вас занимать, то не трансцендентальные темы, а какие - то мелочи. У вас склад ума деревенской кумушки, единственное, что вас по - настоящему волнует, это вопрос: на самом ли деле мой хозяин - Дон Хуан, а я - бес. И не посмеялись ли мы над вами. Да какое, друг мой, это имеет значение, когда события приняли такой оборот? Любая старуха из вашего родного городка не стерпела бы и кое о чем меня спросила. - Он положил стопку старательно сложенных листов на рояль и придавил их лампой. - Вот вы называете себя журналистом. Но разве даже самый лучший из ваших коллег не отдал бы все на свете за возможность взять интервью у моего хозяина? Да вы только представьте! Десять страниц в "Пари - матч" - текст и фотографии. А какие заголовки! Хотите сделать такой репортаж? С фотографиями я вам посодействую.
- Мне это неинтересно.
- Просто у вас все равно ничего не получилось бы… Мой хозяин не дает интервью. Он не чета всем этим киноактерам и принцессам, которые выходят замуж за колбасников. Но я - то, я - то мог бы кое о чем порассказать, даже рискуя получить потом взбучку. Ведь именно скрытность моего хозяина, это его упрямое нежелание говорить о себе самом, породили массу кривотолков.
- Иначе говоря, вы желаете, чтобы интервью я взял у вас. Вы желаете попасть на разворот в "Пари - матч".
Он скорчил гримасу, которая при некоторой натяжке могла бы сойти за улыбку.
- Разумеется. Ну скажите, что больше всего нравится слугам? Конечно, посудачить о хозяевах. Кое - чем я, правда, от них отличаюсь: я никогда не стану болтать о мелочах, о ничтожных пороках. Но тут, по чести говоря, моей заслуги нет: просто я никогда таковых за моим хозяином не замечал. Он велик. Он всегда брал только самые высокие ноты, скажем соль мажор.