В Бога он не верил, поэтому обращался к Разуму Вселенной, о котором прочитал в научно-популярной книжке.
Но от Разума Вселенной никаких утешительных сигналов не поступало.
Тут случилось совсем неприятное. Мужчина заметил, что его рука, которой он ощупывает пакеты с макаронами, стала немного просвечивать. И что через руку видны эти макароны, как будто руки и не было. Как будто макароны стали реальнее его руки. И что когда он поднес ладонь к лицу, сквозь нее увидел и другие продукты на витринах, а также кислое лицо продавщицы. При этом сама рука продолжала существовать, шевелилась и реагировала на тепло и холод.
С этого дня у мужчины появлялось все больше и больше просвечивающих мест. Причем часть тела, прозрачная сегодня, на другой день могла стать обычной. И наоборот. Жена вела дневник наблюдений и беседовала с астрологами. "Я так нервничаю!" - говорила она.
Сам же мужчина, напротив, стал сонным и малоподвижным; полюбил разные кресла и слова "давай лучше спать".
Наконец, он вспомнил про историю о стеклянном человечке, сопоставил факты и, слава Разуму Вселенной, догадался…
Хуже всего, что саму историю он уже совершенно не помнил.
Не помнили ее и две его близняшки, жена и любовница.
Не помнил он и того, кто рассказал ему эту историю.
Он не помнил ничего, потому что его голова со всеми извилинами теперь подолгу делалась прозрачной. Через голову можно было спокойно смотреть телесериалы, причем изображение было даже лучше. Этим иногда пользовалась жена, устав за день.
Сам мужчина от такого нецелевого использования своей головы, конечно, страдал. Но врачи только советовали оборачивать голову и другие стеклянные члены в двойной газетный лист или прописывали импортные моющие средства. "Чистота и гигиена, - говорили они, водя по стеклянной поверхности фонендоскопом, - гигиена и чистота".
Наконец, выполняя какую-то сложную фигуру супружеского долга (а сложными теперь были все фигуры), мужчина разбился и рассыпался на кусочки.
Жена заплакала. Осторожно, чтобы не порезаться, она выползла из кровати и стала искать совок.
Склеивала мужчину она вместе с любовницей. Они познакомились незадолго до происшествия и даже сходили поесть мороженое.
Правда, клеился мужчина у них по-разному. У жены он получался невысокого роста брюнетом с маленьким шрамом на левой щеке, а у любовницы - блондином без шрама и двух передних зубов.
Склеив в итоге что-то компромиссное, они отвезли это в местный краеведческий музей. Проследили, чтобы витрина была хорошо освещена, написали в Книгу отзывов и разъехались по делам.
…Через полгода их обеих, таких же стеклянных и подклеенных, привезли в тот же музей. Причем жену привезли вместе с ее новым разбитым любовником, которому она поведала историю о своем стеклянном муже.
Новые экспонаты разместили в запасниках, как авторские повторения известной фигуры обнаженного мужчины, стекло, инвентарный номер 1270; поступило из частной коллекции.
Я приоткрыл глаза и усмехнулся.
"Слушай, Гуль… А помнишь, нам эта Эльвира говорила о каком-то стеклянном человеке. Ну, что детство он ворует, что ли".
"Это, наверное, другой, - сказала Гуля. - Стеклянных много, Эльвира их как-то распознает. У нее самой что-то похожее начиналось. Ну, потом ей Ленин помог".
"Ты что, серьезно?"
"Не знаю. Когда Петя… ну, ее муж, погиб, он водолазом был, она совсем плохая стала. Всем зачем-то говорила, что Петя с ней развелся. Даже несуществующую женщину придумала, к которой он будто бы ушел. Имя ей придумала, возраст, профессию. Макияж, прическу… Знаешь, страшно было. Я у Эльвиры оставалась ночевать, ну, когда мне родители из-за Ленина скандалы устраивали и называли ленинской шлюхой… Лежу я у Эльвиры, слышу, как она в соседней комнате с этой придуманной женщиной разговаривает. Вы, говорит, такая-то по фамилии, поигрались с ним, вот и верните. Ну и что, говорит, что вам его поцелуи нравятся, все равно ими подавитесь, он мой… Страшно было слушать. Мне кажется, Эльвира с твоим прадедом чем-то похожи".
"Чем?"
"Не знаю. Он как бездна".
Я вспомнил, как Яков спрашивал про запах огурца.
И только сейчас уловил этот колющий своей свежестью запах.
Он пробивался сквозь испарения картофеля, сквозь запах слез и лекарств, который, после возвращения невинности, шел от Гули. Сквозь пыль, которая обволакивала предметы в доме Якова. Сквозь запах листьев, перезревших плодов и мочевины со двора.
Покачавшись надо мной, запах огурца стал медленно тускнеть.
Мы заночевали у Якова.
Сам не понимаю, как это произошло. Все время собирались уйти, и внезапно заснули. Наверное, устали от картошки.
До этого я рассказывал Гуле про единорога, которого в средние века выманивали на девственницу. Запах невинности щекотал ноздри зверя, он выбегал из леса и клал голову ей на колени. Тут же, на коленях, его и ловили охотники.
Гуля слушала спокойно, не перебивая.
Она спала.
Я обошел ее, спящую, чувствуя, что вижу ее так в последний раз. Что она спит при мне в последний раз. Теплая и уже не моя.
Я положил голову ей на колени.
Складки черного платья расплылись вблизи и стали горами. На горах росли черные ворсинки и шевелились от моего дыхания.
Где-то в недрах спящей зрела яйцеклетка, которая через неделю будет оплодотворена не мной. Мысль об этом наполняла сознание загустевающей манной кашей.
Я закрыл глаза.
Белого единорога волокут в сетях охотники. Его ноги связаны; выпуклые глаза уже мертвы. Мясо - на шашлык, шерсть - на носки детям, рог - на сувениры. Дева поправляет складки платья, шлет охотникам готический поцелуй. Замирает в ожидании новой добычи. Красная улыбка на губах. Длинные уродливые пальцы. Черные холмы. Колеблющиеся ворсинки. Полевые цветы и веселый ручей.
"Ты здесь? Ты здесь?" - хрипит Яков из соседней комнаты.
Я вздрагиваю и засыпаю.
Проснулся от пустоты рядом с собой. Темно.
Провел рукой. Пустота. Вначале железная, потом матерчатая.
Гуля!
Приподнялся на койке.
Уставился в мутный кружок на запястье. Без четверти двенадцать.
Поднявшись, пошел на узкую щель света из коридора.
Коридор пройден на ощупь.
Потянул дверь.
Я тер глаза. Ничего не понимая, я тер глаза.
Свет торшера. В луже света стояла кровать.
Я тер глаза.
Я увидел одеяло, в котором Яков спрашивал про запах огурца. Одеяло белело, залитое гадким комариным светом.
Спящая голова Якова висела, как осиное гнездо.
Рядом с ним спала Гуля.
Я перестал тереть глаза и дернул. Одеяло мягким камнем свалилось на пол.
Морщинистый скелет Якова лежал возле Гули, как ребенок возле матери.
Они открыли глаза.
"Игорь? - закричал Яков. - Рустамка?"
Гуля поднялась. На ней была ночнушка, какую носили усопшие женщины Якова.
Я схватил ее за руку. И тут же отдернул - такой показалась горячей.
Гуля выбежала из комнаты.
"Убью! - захрипел на меня Яков, поднимаясь с кровати. - Всех убью… Всех! Что тебе, как там тебя? Что встал? Что пришел, говори, убью… Ты холодом меня, говори? Ты меня, как тебя, холодом, родного? Верни, слышишь, встал!"
Красное яблоко орущего рта.
"Я - Яков!" - опрокинув торшер, я выбежал из комнаты.
Гули нигде не было.
На веранде горел свет, в огромном ведре желтела чищеная картошка.
Я пнул ведро; оно опрокинулось, клубни раскатились по полу.
"Гуля!"
Я вернулся в комнату Якова.
На кровати возле Якова сидел мужчина в темных очках и мерял ему давление.
"Умираю", - хрипел Яков.
Человек посмотрел на меня и, не снимая пластыря с губ, сказал: "Ну, это еще успеется. Вы еще нам на гармошке поиграете".
Яков лежал неподвижно и распадающимся на глазах взглядом глядел в потолок.
"Прекрасное давление, - сказал гость, складывая фонендоскоп. - Как у новорожденного".
"Он умер?"
"Нет, уснул. Зря вы его растревожили. Пожилой человек все-таки".
"Кто вы такой?"
"Я - адвокат лица, владеющего домом, в котором вы сейчас находитесь. Вашей родственницы, на которую дом был переоформлен три дня назад в соответствии с законом".
Тишина.
"Это было сделано против его воли", - сказал я.
"Нет, он все подписал добровольно. За что и получил отступные. Ну, те самые, которые вы потратили на возвращение невинности…"
Я очнулся глубоким утром. Дул, позвякивая, ветер. Тряпка, которой я был укрыт, освящалась солнцем.
Ничего не вспомнив, я провел рукой рядом с собой.
Под одеялом лежала раскрытая книга.
Я вытащил ее, потер глаза и уткнулся в буквы.
"…Якобинизм имел уже имя раньше того, чем главы заговора выбрали старую церковь монахов-якобитов местом для своих собраний. Их имя происходит от имени Якова - имени, рокового для всех революций. Старые опустошители Франции, создавшие Жакерию, назывались "жаками"
Философ, роковые слова которого предуготовили новые жакерии, назывался Жан-Жаком. В том самом доме на улице Платриэр, в котором умер Жан-Жак Руссо, была основана ложа теми заговорщиками, что со времени казни магистра ордена тамплиеров Якова Моле поклялись сокрушить государственный строй старой Европы.
Во время сентябрьских убийств какой-то таинственный старик громадного роста, с длинной бородой, появлялся везде, где убивали священников.
Он рубил направо и налево и был покрыт кровью с головы до ног. После казни Людовика XVI этот самый вечный жид крови и мести поднялся на эшафот, погрузил обе руки в королевскую кровь и окропил народ, восклицая: "Народ французский! Я крещу тебя во имя Якова и Свободы!"".
Ничего не понял, сполз с койки. На банках с огурцами дергались зайчики.
Кровавый старик.
Волоча за собой разрушенные тапки, я вышел в коридор.
"Гуля! Яков!"
Кровавый старик в венке из внутренностей.
"А еще был Яков Свердлов, - сказал я вслух. - Тоже революционер".
В соседней комнате засмеялись.
Я зашаркал тапками в сторону смеха.
На веранде сидела тетя Клава и пилила тупым ножом картошку.
Смех оказался плачем. На ее мокром лице темнела смесь туши, помады и пудры.
"Уже увезли, - сказала она. - Такие деньги им сунула, вслух произнести боюсь".
Куда увезли? Какие деньги?
"Большие деньги, Яшычка, большие. Лучше бы он умер, чем вот так заснул. И, между прочим, сон - твоих рук дело. Ты тут вчера ночевал не буду говорить с кем в обнимку, соседи показания дали. И о том, что ты старику ее в постель засовывал, чтобы он на вас домик переписал, а он - фигу, он уже на меня записал, как на более близкую. Хотя я с ним никуда не ложилась. И вообще в целой жизни у меня один всего был, артист заслуженный, ты знаешь. А ты еще когда под столом ошивался и нам юбочки будто случайно поднимал, я еще тогда поняла, что далеко мальчик пойдет. А только я дальше тебя пошла. Адвоката наняла и с ним советуюсь. Так что бери ножик и помогай мне картошку резать, я сама не справлюсь. Старику все равно не поможешь, так хоть картошку эту долбаную пожарим. А он, знаешь, еще и разговаривает во сне, слушать смешно, что он там такое под нос рассказывает. Он там все равно долго не проспит, с нашей-то медициной. Я потому его как в последний путь проводила и цветами обложила, пусть в цветах спит, так наряднее. Медсестры, конечно, все букетики растащат, но это уже их внутреннее. Зато все соседи видели, как я его в цветах везла, и какие у меня слезы были. Вот, кстати, ножичек, держи".
И она протянула мне большой ржавый нож.
К Якову меня отвозил Адвокат.
У него была странная машина, "Жигуль".
"Для слепых", - объяснил он мне.
Внутренности салона были разрисованы глазами. Расспрашивать о том, как эти глаза помогают ему водить машину, было неудобно.
Я только спросил, как его зовут.
"Я же не прошу вас раздеться", - раздраженно ответил он.
"Извините, а что оно у вас, смешное?"
"Имя-то? Смотря для чего. Имя всегда для чего-то нужно, правильно?".
"Я сегодня утром читал книгу, - перебил я болтовню Адвоката. - Там было о моем имени. Что Яков - это имя всех революций".
"Правильно, - кивнул Адвокат. - Так и есть. Это и в Библии написано, что Яков с Богом боролся. За то ему Бог имя поменял. С Якова - на Израиль. Потому что Яков - это борец; с братом боролся, и с тестем боролся, с Богом… Революционное имя".
"Получается, что Ленина, по-вашему, тоже должны были Яковом звать", - сказал я, вспомнив Гулю.
Глаза на обшивке смотрели на меня; вздрагивали на ухабах зрачки.
"Ленин? - Адвокат свернул в переулок. - Ленин был Ульяновым. То есть Юлиановым. Юлиан Отступник, слышали, который христианином был, а потом против христиан гонения начал? То-то. Но и Яковом он все-таки был, этот Ульянов, хотя и неявно".
"Неявно?"
"Неявно. Как звали сына Якова, которого тот более всего любил и которому передал свое благословение? Иосиф. Яков, потом - Иосиф. А кто дело Ленина принял-продолжил? Иосиф…"
"Сталин?"
"Так что был, был Ленин Яковом…"
Машина притормозила. Глаза на обшивке закрылись.
"И написал Ленин письмо соратникам своим и сказал: соберитесь, и я возвещу вам, что будет с вами в грядущие дни. Сойдитесь и послушайте, сыны Иакова.
Троцкий, ты - крепость моя и начаток силы моей, верх могущества и самый способный человек в настоящем ЦК; но ты, чрезмерно хватающий самоуверенностью, бушевал, как вода, - не будешь преимуществовать.
Зиновьев и Каменев - братья, орудия жестокости - мечи их; в совет их да не внидет душа моя, и к собранию их да не приобщится слава моя; проклят гнев их, ибо жесток, и ярость их, ибо свирепа.
Бухарин, любимец всей партии, будет змеем на дороге, аспидом на пути, уязвляющим ногу коня, так что всадник его упадет назад, ибо никогда не учился и никогда не понимал вполне диалектики.
Пятаков при береге морском будет жить и у пристани корабельной; однако слишком увлекающийся администраторством, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе.
Иосиф - отрасль плодоносного дерева над источником; ветви его простираются над стеною; огорчали его, и стреляли и враждовали на него стрельцы, но тверд остался лук его, и крепки мышцы рук его. Ибо ты, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть; и да будет она на голове Иосифа и на темени избранного между братьями своими.
И окончил Ленин завещание сыновьям своим, и положил ноги свои на постель, и скончался, и приложился к народу своему".
Место это было где-то за Октепе. Зеленые ворота в незабудках ржавчины.
Из ворот выбежал мужчина и стал кричать: "Выпишите ее! Она не спит, она притворяется! Готовить плов не хочет, уборку делать не хочет, детей сколько надо рожать не хочет, притворяется. Она всегда притворяется!"
Адвокат сжал мою руку. Я повел его, не зная, куда идти. "Направо", - говорил Адвокат. Я сворачивал направо.
Здание было двухэтажным и пахнущим мочой.
Школы пахнут чебуреками, поезда - курицей и мазутом, больницы - человеческой беспомощностью.
"ЛЕТАРГАРИЙ № 1", - прочел я на вывеске у входа.
Мы вошли в пристройку с мраморным полом и голубыми масляными стенами. В слое краски были видны волоски от кисти.
Я остановился.
"Надо подождать сестру", - сказал Адвокат.
Я читал стенды. Почти все на узбекском. Картинки с мытьем овощей и смертью микробов.
Один стенд был на русском.
Тоскливой гуашью нарисован человек с закрытыми глазами.
На стенде написано: "Летаргия".
"При легкой степени летаргии глаза закрыты, больной неподвижен, мышцы расслаблены. Жевательные и глотательные движения, а также реакция зрачков на свет сохраняются. Возможно закатывание глазных яблок. Может сохраняться элементарный контакт больного с окружающими его лицами.
При тяжелой летаргии наблюдаются выраженная мышечная гипотония, арефлексия, реакция зрачков на свет отсутствует; кожа холодная и бледная; дыхание и пульс определяются с трудом. Сильные болевые раздражители не вызывают реакции. Больные не едят и не пьют; отмечается значительное понижение обмена веществ. Летаргия возникает в виде приступов с внезапным началом и окончанием. Продолжаются они в течение нескольких часов, дней или месяцев.
В последнее время в Средней Азии участились случаи тяжелой летаргии. С целью профилактики рекомендуется…"
Дочитать я не успел: передо мной стояла белая сестра и говорила сквозь меня с Адвокатом. "Палец", - повторяла она. Потом принесла два противогаза и приказала надеть. На противогазах было выведено шариковой ручкой: "ВШЕЙ НЕТ".
"Это чтобы не заразиться, главврач приказ издал, - говорила медсестра, пока я натягивал на лицо тесную и душную темноту противогаза. - Можем, конечно, прививку, но это, извиняюсь, за оплату. А то у нас персонал привитый, лекарство немецкое…"
"А разве летаргия - заразная?" - спрашивал я через пыльный хобот.
"Главврач издал приказ, что заразная… Ладно, идемте к вашему дедульке".
Медсестра была до тошноты похожа на тетю Клаву.
Мы стали подниматься по лестнице; навстречу спускались люди в противогазах. В руках у них булькали банки с остатками серого куриного супа.
Над лестницей висела надпись: "В летаргарии не шуметь!"
Мы поднялись на второй этаж.
"Дедулька, - медсестра ввела нас в палату, - дедулька, переходим на открытую фазу, родственники прибыли".
Яков лежал с закрытыми глазами. По одеялу были разбросаны хризантемки.
"Вы не волнуйтесь, все он понимает, только пошевелиться не может. Иногда говорить начинает, это когда открытая фаза. Такие истории рассказывает, обхохочешься, мы его тут слушаем иногда. Он вам, извиняюсь, кем приходится?"
"Прадедом", - сказал я.
"Ответчиком", - сказал Адвокат.
"Ну вот и забирайте вашего советчика поскорее, нечего ему тут коечку занимать. Или, если накладно, мы справку выдать можем, что умер, и вы его законно уже похороните, хотя похоронить сейчас тоже в копеечку вылетает…"
"Как похоронить? - пробормотал я. - Он же жив!"
"А некоторые родственники не выдерживают и хоронят. Потому что, извиняюсь, кому такая жизнь нужна, чтобы через зонд его кормить и белье заделанное менять. Это такие, извиняюсь, деньги, которые в наше время только незаконно иметь можно…"
"Что это?"
Я смотрел на руку Якова. На ней не было мизинца.
"Операцию проводили, - сказала сестра. - Чтобы выяснить, жив ваш дедулька или уже - там…" И медсестра показала пальцем на потолок в черных горошинах мух.
"…потому что других способов пока нет, бесчувственный он. Вот видите, щекочу его, а он и не засмеется".
И медсестра стала скрести ногтями ребра и подмышки Якова.
"Не надо", - сказал я.