Это он вот про что мы сейчас говорили. Про Крым. Про уплыть.
- А он уплыл?
- Неа. Он не уплыл. Он умер в лагере. Говорят, потом ещё получали за него пайку как за живого неделю и делили.
Таня передернулась.
- Ужасы ты рассказываешь, - сказала она, и я вдруг почувствовал, что с этого момента все наши фразы будут означать нечто совсем другое, нежели сумма использованных в них слов.
- Зато это правда, - сказал я, а пальцы мои осторожно пошевелились у нее на плече.
- Я не хочу правду, - сказала Таня. - Я хочу купаться.
Она встала и начала расстегивать шорты, потом стянула футболку, и я почувствовал, что хорошо бы мне дать ей отойти подальше прежде, чем я сам начну стягивать штаны. Она пошла к воде, осторожно ступая по гальке, и тот же абрис, который так странно изгибался в слабом освещении красной комнаты, теперь предстал передо мной в однотонном свете лунной дорожки. Цветов не было, собственно, почти ничего не было, ни кожи, ни тела, а только Таня, облако такое, на котором и в темноте угадывались ямочки под лопатками бретельки купальника.
Через четыре месяца, летом, в другом пионерском лагере я увижу такой же купальник на другой девочке - и у меня в животе сразу станет тепло и мягко, хотя к той, другой, я так и не решусь подойти - она будет одной из "киевских детей", которых распихивали в то лето по пионерским лагерям целыми школами, увозя подальше от радиации. Несмотря на уговоры вожатых, мы сторонились их, как чумных, потому что считалось, что от них "переходит радиация" и что они "светятся в темноте". Уж не знаю, светились ли в темноте эти несчастные маленькие изгои, но Таня, уже вошедшая в воду по лодыжку, светилась, и я на секунду забыл, что сам рвался идти за ней в воду, а просто смотрел на нее - отрешенным, остранённым взглядом, каким я сегодня смотрел бы на входящую в крымское море тринадцатилетнюю девочку, видя только красоту, нежность, расцветающую женственность и не чувствуя себя, не чувствуя. Таня обернулась, я вскочил, отвернулся, вылез из одежды, остался в мешковатых Пашкиных плавках и поскакал по гальке к теплой, как суп, воде. Она поплыла впереди меня, как маленькая русалка, и я бы не удивился, если бы она запела, но она молчала, и до нее было подать рукой, как до Смирны и Багдада, и я протянул руку, взвилась еще одна сигнальная ракета, свистнуло, мы вздрогнули, и тут она осторожно прижалась ногой к моей ноге, и дальше мы висели в чёрной воде, медленно вращались, и сквозь воду касаться ее кожи было не страшно, потому что вода была между нами как ткань, расходившаяся при каждом движении тяжелыми солеными складками. Танины волосы торчали ежиком, и я сделал то, о чем думал весь день: потянулся и взял несколько соленых колючих прядок губами, она уткнулась мне в шею губами и носом, я боялся, что она почувствует мое напряжение, но она не отстранялась, мы просто стояли так в воде, не шевелясь, и почему-то я слышал все, что происходит в воде и под водой, и на земле, и под землей и на небе.
Я слышал крики пограничников и шорох мельчайших волн, расходящихся от зависших вдали от берега медуз, я слышал как хлопают крыльями чайки, мечущиеся под облаками, слышал топот Пашки, возвращающегося в нашу комнату после вечернего костра, чей-то очень далекий плач, шорох и вой эфира, и еще какие-то звуки, которые не понимал тогда, тяжелые и мерные - и только много лет спустя, из одного тяжелого документального фильма, я понял, что слышал в ту ночь грохот солдатских сапог по полузаваленным коридорам взорвавшейся электростанции, - это добровольцы бегали "десятиминутки", спасая из зараженных помещений приборы и оборудование, чтобы через восемь часов (когда я проснусь в корпусе после беспокойного и неловкого сна, полного прикосновений куда как менее целомудренных, чем эти па медленного подводного танца), - умирать в муках, захлебываясь собственной рвотой, на глазах у врачей, которые раньше видели всё это только в учебниках.
Кто-то засмеялся на той стороне пляжа, послышались шаги, и Таня немедленно оторвалась от меня, нырнула, вынырнула у самого берега, бросилась к полотенцу, а я помчался за ней следом, неловко падая в воде. До корпуса мы шли молча, не то чтобы не зная, что сказать, а, скорее, не понимая, зачем. Через три дня мы разъезжались, писали друг другу адреса на пионерских галстуках, я обнимал ее в опустевшем корпусе за пять минут до отхода автобуса, в буквальном смысле отрываясь от нее сердцем, потом я получил два письма, написал одну открытку. Больше ничего не было.
Земной сад, цветы при люминесцентном свете фонаря были как будто покрыты серебристой пылью, - выйдя на середину аллеи, я разом услышал стрекотание всех цикад: такое привычное, что перестаешь его замечать, это стрекотание вдруг рухнуло на меня отовсюду. Я услышал собачий лай где-то вдалеке и плеск со стороны моря, и замотал головой. Чтобы как-то успокоиться, я решил пойти в радиорубку, посмотреть, что делает Славка, который там обычно болтался, - наверное, я понимал, что не засну.
Поднявшись по лестнице, я услышал из-за прикрытой двери шипение и треск, а больше ничего, - постучался, никто не ответил, я распахнул дверь, а там, у приемника, стоявшего под самой настольной лампой, вокруг стола, заваленного радиодеталями, стояли Наташа, Марина, Славка, какие-то ещё из других отрядов, а знакомый неприятный женский голос, с трудом выгребая из из металлического шума, продолжал: "По сообщениям очевидцев, люди тысячами покидают Припять и Чернобыль, пытаясь прорваться через заградительные кордоны. Метеорологические службы североевропейских стран предупреждают о приближении радиоактивного облака". Я слушал, опершись спиной на дверной косяк, смотрел на зелёный абажур настольной лампы и думал о том, что завтра я расскажу все это Тане и буду с ней, и она сможет на меня опереться. "Вы слушаете программу Liberty Live, - сказало радио, - Свобода в прямом эфире".
Северо-Восточная Атлантика, 11.040 м над уровнем моря
Стив уже расспрашивал маму о том, будут ли у него в Москве новые друзья, она успокаивала его, что да, конечно будут, и школа ему понравится, а ещё там можно играть в снежки, - помнишь, как в Сан Луис Обиспо привезли с гор снег на грузовиках - ну так вот, в Москве снег падает с неба, сам, его ниоткуда не привозят.
Я поёжился - почему-то продрог, а то ли просто начал трезветь не к месту. И всё время думал про женщину и мальчика, про ветку на той фотографии, про то, чем закончилась история, что мальчик остался, видимо, цел и невредим, а больше мы ничего не знаем.
- Say, Mark, - Джози перегнулась ко мне, - our new apartment is somewhere near. - Она достала бумажку и прочитала по слогам: - Kropotkinskaya. Is it a good neighbourhood?
- Well, there are no neighbourhoods in American terms in Moscow. But yes, it’s rather a nice place and quiet if your new apartment is far from the street. And it’s close to the centre. Well, imagine yourself living somewhere in Upper East Side.
- I've never lived in New York, - она улыбнулась. - It's crazy. Everybody is in a hurry. They don’t live life there.
- Well, Moscow is much more like New York, than like SLO, you’ll see. But you’ll get used to it.
Я не сказал ей. Я подумал, что хватит с неё переезда, хватит с неё наступающей зимы с тридцатиградусным морозом, им и так страшновато ехать в незнакомую страну, хватит с них. Все произойдет само и, наверное, продлится недолго. А потом, в сутолоке переезда и первых дней, всё, может быть, как-то и забудется. Или хотя бы когда-нибудь.
Boston, MA
- Нет, это, конечно Арбат, только что без матрёшек, как видишь. Но смысл, в общем, примерно такой.
- Нет, мне кажется, это какой-то правильный Арбат, такой, как бы сказать, небесный Арбат, его райский двойник, только что без смарагда и сердоликов, хотя, смотри, как сказать, - в этот момент мы как раз проходили мимо небольшой ювелирной лавочки. Маша улыбнулась.
- Вот ты всегда так.
- Ну да. А как ты хотела. Иудеи ищут знамений, а еллины - доказательств.
- Ну тебя. Я тут один раз шла в десять вечера, машина стоит, припаркована, а там девочка минет делает своему бойфренду. Я случайно заглянула. Она на меня смотрит большими глазами, остановилась, но не отрывается - я ей улыбнулась, да и дальше пошла.
Я потряс головой. Прошло всего четыре дня, джетлаг никак не хотел отпускать, - особенно учитывая, что я ещё и с Азии-то не особенно успел перестроиться. Первый день вообще прошёл в совершенно сомнамбулическом режиме. Попрощавшись с франкоговорящими улыбчивыми представительницами авиаперевозчика, я с грехом пополам доковылял до паспортного контроля. Там одноглавый, но зато очень внимательный цербер произнёс свой сакраментальный вопрос, я в полусне буркнул что-то про Нью-Йоркское триеннале фотографии, шш-их - проверка подлинности паспорта, хлоп-хлоп, чирик-чирик, welcome to the United States, baggage claim, расступающиеся двери, утренний, пахнущий бензином воздух. Kew Gardens показался после JFK зелёным районом, чуть не парком. Джеки с Костей напоили меня чаем, накормили завтраком, я переоделся, и отправился болтаться по Манхэттэну, у меня был всего день, - а точнее, учитывая восемь часов разницы, вечер и ночь, - назавтра нужно было ехать к Олегу с Лилей в Вашингтон, а уже оттуда автобусом (всё-таки автобусом) - в Бостон.
Слева написано: Combo Pizza+Coleslaw+Cola for only 9.99, справа - Escape the everyday for just 9.99. Выбор, как всегда со времён Декарта, стоит между телесным и духовным. Всякий раз, думая о том, что надо бы уже, наконец, доехать до Штатов, я представлял себе, что поеду не просто так, а по строго определённому маршруту - Большой Каньон, где не водится никого, Бостонская гавань, заповедник Stratocumulus, а ближе к зиме и Nimbostratus забредают, и вот этот кораблика, который ходит вокруг Манхэттена - чтобы с него захватить здешних Altocumulus, когда они пасутся над застывшей диаграммой сумасшедшего архитектурного эквалайзера Нью-Йоркских небоскрёбов из журнала "Америка" за 1978 год. Но сейчас, после 9/11 смотреть на эту линию казалось мне несколько неприличным, что ли, - вроде как ехать фотографировать Мэрилин Монро, которой две недели назад противопехотной миной оторвало ногу. Пицца, салат и кола победили, - ещё бы двойной, нет, лучше тройной эспрессо, - и есть шанс, что вечера я доживу.
Я дожил до вечера, спал в Амтраковском поезде, Балтимор, Филадельфия, потом ещё спал у Олега с Лилей и был разбужен их трёхлетним сыном с утра - он ощупывал моё лицо и говорил: "Дядя, вставай". Это стоило труда. От двух дней в DС память сохранила в основном толстых серых белок на ограде неожиданно маленького Белого Дома, сцену приезда байкеров в Hooters неподалёку от китайского квартала (девочки захлопали в ладоши, запрыгали, а Олег задумчиво сказал: ну вот, гусары приехали.) и распитую неизвестно с какой радости посреди рабочей недели литровую бутыль пятидесятиградусной "Смирновки", вручённой Лиле в собственные руки её посольскими друзьями. Наутро Олег лежал пластом, а я, договорившись, где оставлю машину, поехал на автовокзал. Девять часов тридцать минут в автобусе с весёленькой надписью "Питер Пэн" на боку, рекламный щит растворимого кофе: "Thanks to us, there are no more sleepy little villages", шпили, лесополосы, два сэндвича, три бутылки воды, ни одной сигареты. South Station. Boston. MA. Уже темно.
- Тут хорошо. Слушай, а мы к центру ведь идём, да?
- Ага, к центру. А что? Там ничего интересного, в общем.
- Как это ничего интересного? У вас тут кладбище, на котором похоронена семья Матушки Гусыни.
- Ничего себе. Это ты откуда знаешь?
Я открыл сумку и показал ей купленный в аэропорту Lonely Planet Boston.
- Ты всё-таки очень систематичный человек, ты это знаешь? А ещё художник.
- Понимаешь, Машечка, проблема как раз в том, что я не художник. И никогда им не буду. Я ремесленник, - правда очень хороший. Это Таня Сазанская художник. А я нет. Это кажется только. Ну, если я очень буду стараться, то в конце жизни мне сделают персональную выставку: "Сорок лет по странам и континентам".
- Тебя это мучает?
- А как ты думаешь?
- Я не знаю. Я совсем ничего про тебя не знаю, - я поняла, когда читала твои письма.
- Мучает. Меня это мучает. Меня, собственно, всё мучает.
- Знаю-знаю. Все хотят твоей смерти.
- Ну, не все.
- Но очень и очень многие.
Она засмеялась и на мгновение приобняла меня.
- Как странно, что ты здесь, ты не представляешь себе.
Я сжал её запястье.
- И мне ужасно странно. Всё это ужасно странно. Как это получилось, а?
- Я не знаю. Не хочу думать. Главное, чтобы всё получалось само. А ещё чтобы потом не жалеть. Не сделать ничего такого, о чём бы потом жалеть.
- Мы и не сделали. И не сделаем, да?
- Да.
Рекламный щит в гавани гарантировал, что если мы купим тур на китов, то киты точно покажутся.
- Как ты думаешь, они их прикармливают? - спросила Маша.
- Почему прикармливают. Я думаю, киты деньгами берут. Ну, плюс соцпакет. Я ненадолго, хорошо?
Я сделал несколько снимков сквозь ряд арок, в конце которого стояла какая-то мелкая скульптура, не более и не менее нелепая, чем все мелкие скульптуры на свете, а потом подошёл к самому краю пирса. Обещанных Nimbosratus не было и в помине, подвела переменчивая East Coast weather, а вот полупрозрачные Altocumulus действительно висели вдалеке, над портовыми складами, над зеленью - на той стороне. По касательной, чуть ниже облаков, карабкался в небо самолёт, градусов пятнадцать к линии горизонта, если приложить транспортир. Четыре серии по восемь через одну десятую, двадцать шагов вправо, новая плёнка, пять серий по шесть, свет плохой, очень плохой свет, очень плоский, сейчас мы его, при такой чувствительности камера должна вытянуть. Я закончил, спрятал аппарат, обернулся. Маша рылась в сумочке, звонил телефон. Я снова уставился на гавань, она, зажав левое ухо рукой, небольшими кругами ходила по пирсу, а я так старался не слушать разговора, что и действительно не услышал, как она оказалась у меня за спиной и, уже подойдя ко мне совсем близко, сказала "I love you". Через один удар моего сердца, короткий, добавила: "Bye, dear", спрятала телефон, подошла, положила подбородок мне на левое плечо.
- Всё в порядке?
- Угу.
Я обернулся к ней.
- Это Мартин звонил. Лизка смотрит cartoons вместо чтобы уроки делать. А ещё вечером нас зовут на party, там недалеко от нас, русские, ужасно приятные, тебе понравится. Там у них отложенный день рождения. Ты же пойдёшь со мной, правда же, правда же?
- А это нам надо подарок купить, правда же, правда же?.
- Правда же. - Она засмеялась. - Придумаем что-нибудь. Пойдём в "Дьянсен" вон зайдём, купим какую-нибудь штучку. Только это на Ньюбери придётся вернуться.
Это был день рождения Мирры, отложенный. Пять-шесть человек русских, трое американцев - включая рассеянно улыбающегося мне Мартина. Дима, хозяин дома, R&D manager крупной софтверной компании, приготовленная Миррой ужасно вкусная, совершенно русская еда. Разговор перескакивает с русского на английский, русского по мере того, как пустеет бутылка дорогой польской - польской! - водки, становится всё больше, разговоры о работе, рецессия, детям в колледж, SAT, - Мирра, смешливая еврейская девочка лет сорока, профессор права, спорит с Мартином об affirmative action, а умный ироничный Дима наблюдает всё это со стороны и только изредка вставляет реплики в типичный пьяный русский разговор, перенесённый на американскую почву.
- Цель была сформулирована Никсоном ещё когда - welfare state. Другое дело, к чему всё пришло и что теперь ассоциируется со словом welfare, - говорит Мартин.
- Зависит от того, что мы хотим получить в итоге, - то есть, что, какую страну.
- Давайте выпьем - провозглашает Саша, вечно укуренный рыжеватый программист и по совместительству философ, живущий неподалёку, - Давайте выпьем! Мирра, брось ты их с этой политикой, иди сюда.
Я вообще не помню, когда я получал такое удовольствие от общения с людьми. Думаю, ещё рюмки через три я был бы готов жениться практически на любом из них.
- Ты не скучаешь?
- Ты чего, Машечка, нет, конечно. Они охуенные, реально, я давно столько удовольствия от людей не получал, невероятные какие-то.
- У Димы тут кот уходил из дома, - Кот трётся тут же, поблизости, о спинку зелёного кресла. - Он ужасно расстроился - ну все расстроились, переживали страшно. Ничего, пришёл через две недели, ободранный такой.
- С блохами??
- Нет, - смеётся, - без блох. Я боюсь, тут нету блох, даже в природе.
- Пойдём, вылезем на улицу, а? Я курить хочу.
- Пойдём, я с тобой постою.
На улице Маша просит сигарету, я пытаюсь отдать ей всю пачку, привезённую из Москвы. Она качает головой.
- Бери, ладно тебе, они по семьдесят центов пачка примерно.
- Нет, я просто стараюсь не курить с некоторых пор.
Я прикуриваю.
- Тихо тут невероятно. Везде. Зелень, тишина, небо. Тот свет. Лимб, точнее.
- Ну это тебе только кажется. Лимб - это, знаешь, то, что окружает других.
- А ад - это не другие, я помню. Ад - это те же самые.
Я запрокидываю голову и вижу крупные, как земляника, звёзды.
- Ну посмотри, правда же. Таких звёзд не бывает. И такой тишины не бывает в городе. И Мирры с Димой таких замечательных я не могу себе представить. Это в кино, - причём, в каком-то старом, не Кубрик, не Джармуш, не Коэны, не дай бог, а что-то совсем далёкое. Вера Холодная, не знаю. Из несуществующей жизни. Пойдём пройдёмся немножко, а? Мне надо чуть протрезветь.
Она потрепала меня по волосам.
- Пойдём, пьянчужка.
- А Мартин ничего, что мы вдвоём ушли?
- Знаешь, он, кажется, про всё это вообще не думает.
Мы идём среди сонных, спящих уже домов, свет почти нигде не горит, - и молчим, - потому что и сказать, вроде нечего. Тогда я вспоминаю старую игру и говорю:
- Ашхабад.
- Донецк, - отзывается она, ни о чем не спрашивая.
- Киев. И чур, без американских городов, русские только. А то мне точно не светит.
- Договорились. Вильнюс.
- Сигулда.
- Алма-Ата.
- Нечестно. Абакан.
- Облака плывут. Нарва.
Я запнулся. Ничего, кроме Анкары на ум не шло. И Анкара теперь была едва ли не ближе к России, едва ли не привычнее слуху, чем все бывшие города бывшей империи, которые мы назвали.