Проходят десять минут. Светы нет. Я слышу, как на сцене шестой "А" потихоньку подбирается к финалу: "Солнечному миру - да, да, да, ядерному взрыву - нет, нет, нет!" Я впадаю в состояние полной апатии - меня ждет не только провал, меня ждет чудовищная головомойка, я сорвал выступление своей бригады, я отказался повести себя по-товарищески, я. У классной белые от ярости глаза, ни Маши, ни Светы нет, Устинова помчалась их искать, но до сих пор не вернулась, нам выходить через три минуты, мы уже стоим в предбаннике за сценой. Я вдруг думаю, что хорошо бы эта треклятая бомба рухнула на нас прямо сейчас, и все бы закончилось, честное слово, в этот момент я готов перестать бояться и полюбить атомную бомбу. Маша врывается в предбанник, у нее сполз один бант, она вся в мыле, на ней Светкина белая туника, я не сомневаюсь, что она помнит весь текст наизусть, я успеваю быстро поменять местами Устинову и ее брата, чтобы сохранить симметрию красного и черного. На сцене гаснет свет, мы с Машей идем последними, у меня дрожат поджилки и сердце колотится от возбуждения, я так благодарен ей, что в темноте беру ее за руку - и так мы выходим на сцену.
Северная Атлантика, 10.225 м над уровнем моря
- Mark, Mark!
Я с трудом вынырнул из тёплой, бессловесной ванны, из темноты. Стив тормошил меня за рукав.
- Что, заяц?
Он посмотрел на меня.
- Oh, sorry, Stevey. So, what is that? - Я заставил себя улыбнулся. Он очень нравился мне.
- What was it you said first?
- Nevermind, it was in Russian.
- Okay. Say, how one can become a real photographer?
- Well, it’s not that easy, but possible, - if you know how to look.
- I know how to look. Everybody knows.
- It’s nor quite what I mean. For example. Have you ever seen a man going down the stairs - to the subway, for example?
- Of course.
- And everybody has. But only one man - one famous Russian photographer - has made a picture, which is a sample for every photographer. Not he only saw a man, stairs and his shadow. But he saw it in some very special way, nobody else could see. And he was able show it all in a picture.
- How did he learn to look this special way then?
- He was just making photos. Like you do. Just try. Never forget about seeing. There are no things not worth looking at. Even if some of them seem ugly, you can always find beauty there. Any small, usual thing can have an interesting story. Pictures are stories - I mean, good pictures.
- Stories?
- Yes, like those pictures in Harry Potter movie, - the moving ones. Do you remember?
- Yes. But they were magic pictures.
Вдруг я представил себе, что несколько сделанных им сейчас кадров могли бы оказаться на страницах завтрашних газет. Или послезавтрашних. В зависимости от того, как все получится у меня. И это была бы та самая магия, a picture worth thousand words, a whole story, и ему не надо бы было знать про бленд, экспозицию, светосилу, да и видеть, по идее, не было бы надо. Он мог бы просто сделать мой портрет. Я бы улыбнулся для него. A rather simple magic.
- Well, it’s a rather simple magic. You can do it. Any good photographer can. There’s a story about one - he lived in Paris.
- It’s where we are flying to now, right?
- Yes. So, he was just making pictures of a woman and a boy in a park. An ordinary boy, an ordinary woman, an ordinary park. But after he’s come home and proceeded the film, he saw the pics were changing. In two weeks or so, there was nobody there in the pics, no woman, no boy, only a tree, a sky and a cloud, which was floating from one edge of a picture to another.
- This can’t be true! You’re kiddin’!
- No, Steve, I'm not. It’s a true story.
Он серьёзно посмотрел на меня и задумался, теребя пластмассовую задвижку на свое мыльнице. Потом отвернулся. Я осторожно достал его из сумки, встал и пошёл в хвост, остановился, обернулся. Диспозиция почти не изменилась - только проснулся высокий хасид и, шевеля губами, покачиваясь, читал про себя небольшую книжечку.
Gatehouse Drive, Waltham, MA
Privet.
Sentiabr' - prekrasnoe vremia. Horosho, chto vse poluchaetsia. Dumaiu, chto vpolne eshe mozhno budet kupat'sia, tut teplo. Da, izvini, chto latinica, eto ia s raboty. Chitat'sia kirillica chitaetsia, a vot pisat' - nikak. Tut vse po-prezhnemu, Martin ves' v kakoy-to shinshille s vospaleniem legkih, ee nuzhno kolot' special'noy malen'koy igolkoy, special'nymi shinshillovymi antibiotikami. Ee hoziaeva - studenty iz MIT, para, ona u nih v komnate zhivet, oni postavili kletku na okno - i vse, pnevmoniia. Privoziat ee k Martinu v kliniku kazhdyy den' i rasskazyvaiut, chto ona shepchet v bredu. Sumasshedshiy dom. On smeetsia, no ya podozrevayu, deystvitel'no perezhivaet. Lizka hodit v shkolu, kazhetsia, dovol'na, no na moy vkus, oni ee nedostatochno zagruzhaiut, ona ne chuvstvuet challenge.
Rabota kak-to proishodit, ne skazat', chtoby ee bylo mnogo, no plotnoe raspisanie i zakazchik popalsia ochen' kapriznyy. Ia-to nichego, a vot shef moy, kotoryj kitaec, vse vremia ezdit na peregovory i sobralsia, kazhetsia, na menia perevalit' chast' svoey raboty. Ia, ty znaesh', ne prisposoblena s bumazhkami kopat'sia - eto u vas tam nichego takogo net (uzh u tebia osobenno), a tut kakie-to beskonechnye timesheets, raspredelenie obiazannostey - hotia, vrode, v gruppe tri cheloveka i neponiatno, otkuda takoe kolichestvo otchetnosti beretsia. O tom, komu eto vse nuzhno, ia predpochitaiu voobshe ne dumat'.
Vchera Martin rasskazyval mne pro pnevmoniiu, a ia vspominala, kak v detstve bolela lozhnym krupom - dolgo, eto togda ploho umeli lechit', v obshem, ia valialas' nedeliu s temperaturoy, priezzhala neotlozhka, chto-to takoe mne kololi, tozhe belich'i, nebos', antibiotki, otkuda u nih chelovecheskie. I kogda ia uzhe vykarabkalas' nemnogo, mama mne rasskazala, kak ia ee v odnu iz nochey pozvala. Ona prishla, govorit, - a ia lezhu, otkinuv odeialo - nu, let shest' mne bylo, - i pokazyvaiu na eto mesto, otkuda rebra vniz rashodiatsia - i ono nemnogo pul'siruet. A ia govoriu: "Vot zdes' my postavim hrustal'nyy domik, chtoby bylo vidno, kak rabotaet serdce". A potom eshe boltaiu. I ona ne srazu soobrazila, chto eto ia v bredu. Shinshilla ia, v obshem. Boltaiu ne po delu.
Po delu tak: esli ty poedesh' iz DC, to mozhno libo arendovat' mashinu, libo poehat' Greyhound'om - eto chasov vosem'. Ty skazhi, mashinu ia mogu zabronirovat' zaranee. Pozvoni na cell, kogda budesh' pod'ezzhat', ia tebe dam podrobnye ukazaniia. Esli na avtobuse, to on tebia privezet na South Station, pozvoni ottuda, ia pod'edu za toboy, eto bystro.
Priezzhay skoree.
Love,
Masha
26 апреля 1986 г
Это и был сад земной, апрельский Крым, весь в цветах, в свежей зелени, а в Москве, тем временем ещё по ночам заморозки, и как бы не побило слишком ранний яблоневый цвет, может статься, не дождёмся ни штрифеля со странным вкусом, ни рассыпающегося белого налива, ни мелких твёрдых яблочек неизвестного рода-племени. Но это там, к северу, к северо-западу. Тут море, - специально для нас, победителей областных, республиканских и краевых олимпиад по всем возможным школьным предметам, - солнце, цветы, редкие облака над холмами и деревянные домики. Пятое питание: кефир с булочками на ночь, пионерский лагерь "Орлёнок", две недели без уроков, домашних заданий и холода, после долгой московской зимы.
Я быстро свёл знакомство с Наташей, фотографиней, - то есть, руководительницей фотокружка, - дамой лет, как мне тогда казалось, сорока, а теперь я думаю, что, наверное, от силы двадцати с небольшим. Она позволяла мне подолгу засиживаться в тёмной комнате, нарушать правила распорядка, мотивируя это тем, что-де, дневной свет всё равно просачивается через щели, фотографу необходима ночь. Видимо, я нравился ей - в большинстве своем юные физики, химики и математики к фотографии особого интереса не проявляли, но и не то чтобы совсем оставляли Наташу в покое. Пара человек приехала с фотоаппаратами, некоторые умники любили прийти на занятие и изводить ее вопросами о процессах и составах. Я же вел себя смирно, и она была благодарна мне за это.
Вожатая отряда Марина, будущий юрист, прокурор, морщилась, но победители олимпиад в целом хлопот доставляли не то, чтобы много, оставалось время и на флирт со вторым вожатым, Валерой, и на ночные шашлыки с педагогическим составом. Иногда туда убегала и Наташа, оставляя нас одних в ночи колдовать над метол-гидрохиноновым проявителем и фотобумагой "Бромпортрет", - венгерской "Forte" в "Орлёнке", конечно, не водилось. "Нас" - это меня и Таню, мою ровесницу, юного историка. Она, киевлянка, дошла до всесоюзной олимпиады, где её на полкорпуса обошёл отдыхавший с нами же строгий мальчик Слава, в будущем известный политолог, автор книги "Империя и модернизация", - книгу в английском переводе я увижу через много лет на полке то ли Barnes&Noble, то ли Asia Books - и вспомню эту историю благодаря редкой, ни на что не похожей Славкиной фамилии.
Теперь мне кажется, что фотография Тане вовсе не была интересна, а был интересен ей, скорее, я. Ну и возможность нарушать распорядок. Я чувствовал это, но все равно подолгу рассказывал ей о псевдосоляризации и композиции кадра. Она покорно слушала и даже, обзаведясь к тринадцати годам определённой женской мудростью, задавала вопросы, стараясь садиться ко мне поближе и водя пальцем над фотографиями (дотрагиваться до бумаги я ее быстро отучил). Я жалел, что не мог показать ей Картье-Брессона и фотографии Рима, сделанные Джиной Лоллобриджидой - оба альбома можно было брать в читальном зале районной библиотеки, в Москве, - я так и делал, как минимум дважды в неделю. Как мог, я пересказывал ей содержание фотографий. Безнадёжное это занятие натренировало во мне способность писать "изложения по картинам", за которые я неизменно получал оценку 5/4, - пара необходимых запятых каждый раз закатывалась куда-то под парту, - и не представляю себе, какие уж там образы складывались у Тани в голове, да и слышала ли она хоть что-нибудь. Я и сам иногда слушал свой голос как чужой, потому что больше всего меня интересовало, как к вечеру от прохлады встают дыбом волоски на Таниной руке и как в свете красного фонаря от ее не слишком складного девчоночьего тела остается только абрис, неожиданно женский, с какими-то изгибами и провалами, по которым гладко скользило мое сердце.
Марина постоянно подшучивала над нами, дразнила "женихом и невестой", я же угрожал ей, что если она будет делать это при всех, я снова с ней заговорю при всех о Солженицыне. Это я однажды уже проделал - не чуя плохого, совершенно случайно, просто к слову пришлось. Марина несколько побледнела и попыталась закруглить разговор, но я не унимался. Тогда она вытащила меня на веранду корпуса и стала так шипеть, что я немедленно, не пытаясь протестовать, заткнулся. Зато против "жениха и невесты" у меня теперь имелся действенный приём, - хотя один раз с той же Мариной неожиданно состоялся у нас разговор по душам, должно быть, сильно тронувший ее и несколько просветивший меня в вопросах женской психологии.
Так вот, сад земной, апрельское утро, после завтрака я сидел на скамеечке и читал по-английски "Алису в стране чудес", понимая, конечно, примерно половину, но упорствуя. Кроме всего прочего, меня сильно подгоняло соображение, что автор был математиком и фотографом. Я уже успел рассказать Тане историю о том, как английская королева, придя в восторг от приключений маленькой девочки, попросила принести ей остальные книги того же автора - и получила огромную стопку монографий. "Получите, называется. Надо было математику учить, Ваше Величество," - говорил я, а Таня ахала и, заметим, в ответ не заваливала меня историческими фактами касательно королевы, наверняка хорошо известными ей, юному историку. Женская мудрость, именно. Прямо над головой у меня висел громкоговоритель - они везде висели, считалось, видимо, что без постоянного звукового фона дети заскучают и начнут думать о чём-нибудь неправильном. По громкоговорителю трубили подъём и объявляли скорбным голосом отбой, передавали новости и, - как правило - музыку. Десятичасовой выпуск новостей начался со слов "Чернобыльская АЭС", "четвертый энергоблок", "опровергает", через плохой шипящий динамик было не разобрать, да, в общем, не особенно и хотелось, я застрял в середине главы, пытаясь понять какую-то очередную шутку, основанную на игре слов, ни одного из которых я не знал, а словаря под рукой не было.
- Марк, Марк, - Таня ко мне бежала по дорожке от корпуса, - Марик! Ты слышал??
- Что такое, Танька, что слышал?
- Авария там, авария на атомной станции, в Чернобыле, это же близко к Киеву, а я не могу своим дозвониться.
- Подожди, а ты расслышала, что по радио говорили?
- Они говорят, ничего страшного, а больше я ничего не понимаю. Какие-то замедлители вынули по ошибке, это что вообще?
Я знал что такое замедлители, идея их вынуть из реактора мне не нравилась. С другой стороны, было непонятно, как это можно сделать по ошибке. Она взяла меня за руку и смотрела выжидательно, свежая царапина на плече наливалась розовым, я совершенно не представлял себе, что делать, но все-таки сказал:
- Так, хорошо, пойдём попробуем позвонить ещё раз, - и она пошла, так и не выпуская моей руки, и к телефонам-автоматам, возле которых уже стояли пять-шесть человек киевлян и пара особо нервных девочек из других городов, пришедших на всякий случай, - и так, за руку, мы и простояли полчаса, пока телефонистка не дала нам Киев, и никто не сказал нам про жениха и невесту, ни слова.
Таня закричала в трубку: "Папочка, папочка!", я смотрел на солнце, ладонь была потной и горячей, я чувствовал себя совершенно удивительным образом: что-то очень мужское было в том, чтобы опекать не привычную Машку и не Лелю, двоюродную сестру, с которой мы ездили в пионерские лагеря каждое лето, а совсем чужую девочку, прибежавшую ко мне за помощью, когда ей нужно было на кого-нибудь опереться. Я спрятал ладонь в карман, Таня ссутулилась над трубкой, и сквозь желтый трикотаж футболки проступили завязочки от купального лифа и крупные, круглые позвонки. Из будки она вышла успокоенной, папа сказал, что ничего не происходит, совершенно ничего страшного, тепло, солнце, всё в порядке, на майские они с мамой собираются на дачу сажать картошку и чтобы она не беспокоилась и отдыхала себе. Через месяц про эту дачную киевскую картошку уже ходили легенды и анекдоты - как хохол себе в картофелине дом построил, как все клубни покрылись чешуей, как поевшие ее свиньи слепли или рожали поросят с шестью ногами, - но тогда мы успокоились себе - и успокоились, и громкоговоритель хрипел над нами, что ничего особенного, жертв нет, и думать, следовательно, было не о чем.
- Ну вот видишь, - сказал я ей, когда мы вышли из директорского корпуса. - А ты боялась.
Таня вдруг остановилась и посмотрела на меня, склонив голову на бок. Я засунул руки в карманы, не понимая, должен ли я снова взять ее ладонь в свою - или теперь, когда опасность миновала, эта идея покажется глупой и смешной. И вдруг она спросила:
- Можно, я тебя обниму?
И тут же обхватила меня руками, положила голову мне на плечо. Её коротко, чуть не ёжиком остриженные волосы пахли морем и яичным желтком, а ещё почему-то чуть-чуть солодом. Я осторожно положил ладони ей на спину, - круглые позвонки, завязочки от купальника, - и через футболку почувствовал, какая у неё горячая кожа, сгорела вчера, наверное, на волейболе. Мы постояли так секунд десять или двенадцать, я думал, что будет, если нас кто-нибудь увидит, и эта мысль почему-то не пугала меня, а отдавалась теплом вдоль позвоночника, а Таня, наконец, отпустила меня, и я отпустил ее тоже.
- Спасибо тебе. Я пойду к девчонкам, скажу, что все в порядке. Увидимся вечером, хорошо? Ты будешь в лаборатории?
- Буду, - сказал я. - Надо же это. Проявлять, ну. Ты приходи.
И она убежала. Я пришел в лабораторию к семи и сидел там, не находя себе занятия, пока Таня не пришла и не заявила, что вечер очень тёплый, первый по-настоящему тёплый и его жалко просиживать в лаборатории, а надо, наоборот, идти гулять и даже, возможно купаться, потому что она поговорила с Мариной, Марина её отпустила и вообще хватит тут сидеть. Я пошёл в корпус переодеваться, натянул свои плавки, потом быстро снял их и взял со спинки Пашкиной кровати его плавки - мешковатые, Пашка был толстенький мальчик.
Пляж в лагере был галечный, поэтому мы не стали подходить прямо к морю, а остались на узкой полоске песка у самой ограды и сидели на ней, привалившись спиной к сетке, глядя в темноту. Вода едва слышно плескалась, а воздух и правда был как молоко. Ещё были звёзды, а вдалеке передвигались какие-то огоньки. Один из них с шипением выпустил осветительную ракету.
- Военные.
- Почему военные?
- А граница же тут. Мы со Славкой вышли вчера за территорию, - так там если налево пойти - вышки пограничные, и на воротах написано "Стой! Стреляю!".
Мне все казалось, что Славка пошел со мной гулять неспроста, но он так ничего и не сказал, и мы вернулись в лагерь, молча побродив полчасика в зарослях смородины и лопухов.
- Странно то как-то. Где граница, а где мы.
- Да чего же странно. - Моя рука лежала на гальке совсем близко от ее руки, буквально в паре сантиметров, - Турция - рукой подать. А Турция, между прочим, член НАТО. Я слышал про одного человека, который туда уплыл на резиновой лодке, ночью, его погранцы пропустили, потом сняли какого-то большого начальника.
- Ничего себе. Это сказки какие-то. Это же целое море надо переплыть.
- Ну и чего? Вон Хейердал с Сенкевичем сколько переплыли.
- Не, сказки, мне кажется. Через границу, ничего себе. Мало ли кто чего рассказывает.
Я запнулся. Ссылаться на авторитет радио "Свобода" было, по мнению моих родителей и их друзей, несколько неблагоразумно. Ну и что?.
- Это по радио "Свобода" сказали.
- Это что такое?
- Ну, есть такое радио. Ты не слышала.
- А. Это "голоса". У меня папа иногда слушает. Редко.
- И у меня слушает. Часто. В Москве, правда, плохо слышно, у вас, говорят, лучше. Это там и рассказывали, про человека этого. Спортсмен какой-то.
Мы помолчали. Таня на сантиметр сдвинула руку, и тогда я положил ладонь ей на плечо. Но обнять не решился. Сидеть было неудобно, спина начала ныть. Надо было говорить о чем-нибудь.
- Недалеко до Смирны и Багдада. - сказал я, глядя в небо. - Но трудно плыть. А звёзды всюду те же.
- Это что?
- Осип Мандельштам. Про Феодосию.
Прозрачна даль. Немного винограда,
И неизменно дует ветер свежий.
Недалеко до Смирны и Багдада,
Но трудно плыть, а звезды всюду те же.