Так что - со вчера - ну что? Вот я открыл мейл впервые за три недели: два письма от отца, истерическое письмо от Динки, на которое не буду отвечать, спам, спам, спам, рассылки. Одна такая: "Этот день в истории", я люблю сам жанр - бессмысленность собрания фактов, объединенных по принципу "1 из 365"; хотя астролог, наверное, рассудил бы иначе. У меня есть игра для самого себя - я пытаюсь иногда схлопнуть годы и представить себе, что все это происходит параллельно; или связывать события аналогиями, именами, последствиями, - занятие бессмысленное, но забавное иногда. Что мы имеем сегодня? Второе сентября. Что мы имеем второго сентября? 911 год (тут начинается магия чисел) - Князь Олег заключает мир с Византией и, скажем прямо, ставит на Руси крест - будем считать, что это Юг против Севера; в то время, как в 1864 Шерман берет Атланту - вот тебе Север против Юга. Стихии против людей: 1666 - Пожар в Лондоне разрушил 13,000 домов, 1954 - ураган Эдна убил 20 человек в Неваде. Гои против евреев: 1732 (не удержался, посчитал сумму цифр, посчитай и ты) - Папа Клемент XII возобновляет антииудейские законы в Риме, - а в 1944 в Аушвиц забирают Анну Франк. Про контроль и власть: родилась последняя королева Гавайев Лилиуокалани, ваш Конгресс основал Министерство финансов, Штаты официально признали независимость Литвы, Латвии и Эстонии. Про символы: Академия оформляет копирайт на статуэтку "Оскар", приземляется Союз TM-24 (это я все пишу, чтобы не заканчивать письмо к тебе, ты понимаешь. Я уже скоро; но мне очень не хочется.) Но подлинная красота не там.
Подлинная красота вот: 1957 - Штаты проводят ядерные испытания в Неваде (о, да, это просто не день Невады), 1958 - Британия проводит ядерные испытания на Рождественских Островах, 1962 - СССР проводит ядерные испытания на Новой Земле, 1978 - СССР проводит ядерные испытания в Семипалатинске, 1981 - СССР проводит подземные ядерные испытания - ну, где-то под землей. Силой суммарного удара выбрасывает из колыбельки новорожденную принцессу Лилиуокалани, Папа Клемент заявляет, что все это происки евреев, Византия в ужасе торопится заключить мир со всеми варварами в округе, Шерман цепенеет у радиоаппарата - адъютант, адъютант, зачем же мы воевали? Трещина идет вдоль Балтийского побережья - откалываются и плывут Литва, Латвия и Эстония, ураган Эдна гонит ядерное облако в сторону Нью-Йорка, Калери, Корзун и Андре-Деэ не могут приземлиться - из-за радиации сошли с ума приборы, паника, овчарки катаются по земле, Анна, шатаясь добирается до радиорубки, говорит: "Александр Юрьевич, вы слышите меня, там, на небе? Шерман, освободите частоту, ваш адъютант плачет в эфире, уведите его, наденьте серые мундиры, общевойсковые, резиновые, защитные. Александр Юрьевич, "Союз", "Союз", - говорит Аушвиц, не возвращайтесь, слышите, не возвращайтесь".
Извини, пожалуйста. Это я скажу тебе, чего меня так повело: я в гестхаусе ждал такси в аэропорт, сидел внизу с рюкзаком, и там лежали старые журналы - ну, скажем, годичной давности. Я взял Life, a там рецензия на новый альбом Taschen - All-American Ads of the 60s. Это серия у них - 30s, 40s, 50s - и вот добрались. А к рецензии, значит, иллюстрации, и среди них постер фильма The Last War. Вот журнал у меня, я его забрал, цитирую тебе: A most spectacular film depicting the horrors of a nuclear war that may befall us at any moment. Постер черно-белый, 1961 год, типичный западный кинопостер тех лет, имя компании незнакомое, но мало ли их тогда было. Внизу ядерный гриб, слева название большими буквами, а справа сверху текст. Что вот радио и телевидение нас предупреждают. И вообще какой ужас ожидает все человечество. И что сама жизнь на земле находится под угрозой гибели. То, это.
И я читаю, потому что читать больше нечего, и дохожу до третьего абзаца: "We the Japanese are in a better position then people of any other nation to make a film such as this." И тут я понимаю, что у меня начинают течь слезы, ни вдоха, ни выдоха.
"Мама и нейтронная бомба". Помню, как кто-то где-то писал, что многие, мол, наши сегодняшние поэты из пиджачка Евгения Евтушенко не то что вышли - а так там и остались. Я не очень смыслю в поэтах, но сам я не вышел из "Мамы и нейтронной бомбы" ни-ку-да. И глупо как, что это я второй раз тебе уже про японцев пишу - а первый, соответственно, писал в прошлый понедельник по поводу человека с двумя бородами. Потом прочтёшь.
Слушай. Сейчас я отправлю письмо, отсоединюсь, позвоню на работу, и скажу, чтобы на меня не рассчитывали в ближайшие два месяца. А потом позвоню моему агенту и скажу, что я рассчитываю на него в ближайшие двадцать минут. А это значит, что через двадцать минут у меня на руках будут даты билетов, и тогда я опять подсоединюсь и напишу тебе даты билетов. И я очень прошу тебя: не меняй планов, и вообще я же все понимаю, не изображаю из себя бедного Срулика или что я посижу в темноте, а действительно: я не хотел бы, ну, вырывать тебя из твоей жизни. Я тебя последний раз видел 24 августа в 18:45:42. Между тем все пожелтело в Москве, ветер, дождь. Волны с перехлестом, все изменится в округе. Собственно, меняется уже. У меня дома обнаружилась одна чашка с остатками твоего кофе, две твоих забытых сережки, одно окно, из которого ты смотрела на трубы, одна черная дыра, пустое место…"
6 ноября 1985
(СВЕТ МЕДЛЕННО ЗАГОРАЕТСЯ. БРИГАДА СТОИТ В РЯД, СЗАДИ ПЕРПЕНДИКУЛЯРНО СТОИТ ХОР.)
(ХОР НАЧИНАЕТ ТИХО ПЕТЬ "НАД МИРНЫМ ВЬЕТНАМОМ ЛЕТИТ "ФАНТОМ")
АНЦЕЛЕВИЧ (ШАГ ВПЕРЕД):
Мама,
я читаю сегодняшние газеты
сквозь прозрачных от голода детей Ленинграда,
пришедших на всемирную елку погибших детей.
Пискаревские высохшие ручонки
тянутся к желтым фонарикам
елочных мандаринов,
а когда срывают,
не знают, что с ними делать.
КОРОЛЕВА (ШАГ ВЛЕВО):
Дети Освенцима
с перекошенными синими личиками,
захлебываясь газом,
просят у деда-мороза с елки
стеклянный шарик,
внутри которого
хотя бы немножечко кислорода.
(ХОР ПОЕТ ГРОМЧЕ)
КОТОВА (ШАГ ВПРАВО):
Вырезанные из животов матерей
неродившиеся младенцы Сонгми
подползают
к рыдающему Серому Волку.
Красная Шапочка
пытается склеить кусочки
взорванных бомбами
детей Белфаста и Бейрута.
УСТИНОВ (ДВА ШАГА ВПРАВО):
Сальвадорские дети,
раздавленные карательным танком,
в ужасе отшатываются
от игрушечного.
Бесконечен хоровод погибших детей
вокруг их всемирной елки.
(ХОР ПОЕТ ГРОМЧЕ)
УСТИНОВА (ДВА ШАГА ВЛЕВО):
А если взорвется нейтронная бомба,
тогда вообще не будет детей:
останутся только детские сады,
где взвоют игрушечные мишки,
плюшевую грудь
раздирая пластмассовыми когтями до опилок,
и затрубят надувные слоны
запоздалую тревогу…
АНЦЕЛЕВИЧ:
Спасибо, Сэмюэл Коэн
и прочие гуманисты,
за вашу новую "игрушку" -
не ту, которой играют дети,
а ту, которая играет детьми,
пока не останется ни одного ребенка…
(ХОР ПОЕТ ГРОМКО ВТОРОЙ КУПЛЕТ.
ДЕКЛАМАТОРЫ ОТСТУПАЮТ НАЗАД И СТАНОВЯТСЯ ШЕРЕНГОЙ ПЕРЕД ХОРОМ.
КОРОЛЕВА, КОТОВА, УСТИНОВА СКОРБНО СКЛОНЯЮТСЯ НА ОДНО КОЛЕНО. ВСЕ ПОЮТ ВМЕСТЕ.
СЛОВА ПЕСНИ НА СТРАНИЦЕ 3.
СВЕТ ГАСНЕТ, ПОТОМ МЕДЛЕННО ЗАГОРАЕТСЯ)
- И тут, - говорит она, хватая меня за руку и дергая вперед, - мы с Мариком выходим вперед, взявшись за руки!
Я не дергаюсь, стою, прочно упершись ногами в полированный паркет классной комнаты, и Светку по инерции разворачивает ко мне. Я смотрю на нее исподлобья, она приоткрывает рот, но я все равно никуда не дергаюсь, стою на месте и тихо говорю:
- Нет, не взявшись за руки.
Все молчат. Светка глубоко вздыхает, и я вижу, как у нее краснеет кончик носа. Дрожащим голосом она говорит:
- Но взявшись за руки будет лучше!
Ну уж нет, я не буду держаться с ней за руки, это я твердо решил, бесповоротно. Концовка там такая, на самом деле: мы со Светкой действительно выходим вперед (только ни про какое "за руки" в сценарии не написано), и декламируем кусок из поэмы, которую я знаю наизусть, целиком, и от которой у меня даже после ста наших репетиций идут мурашки по коже и сводит скулы:
…Слушайте!
Это мы
говорим.
Мертвые.
Мы.
Слушайте!
Это мы
говорим.
Оттуда.
Из тьмы.
Слушайте!
Распахните глаза.
И дальше, - и в этот момент мы уже совсем не играем, по крайней мере, я, и поэтому получается по-настоящему страшно:
СВЕТА (ПОДНИМАЯ ПРАВЫЙ КУЛАК):
Слушайте до конца.
Это мы говорим.
Мертвые.
Стучимся
в ваши сердца.
Не пугайтесь!
Однажды мы вас потревожим во сне.
Над полями
свои голоса пронесем
в тишине.
Я (ПОДНИМАЯ ЛЕВЫЙ КУЛАК):
Мы забыли,
как пахнут цветы.
Как шумят тополя.
Мы и землю забыли.
Какой она стала,
земля?
Как там птицы?
Поют на земле
ХОР, ГЛУХО:
Без нас?
СВЕТА:
Как черешни?
Цветут на земле
ХОР, ГЛУХО: без нас?
Я:
Как светлеет река?
И летят облака над нами?
ХОР, ГЛУХО:
Без нас.
Без нас.
Без нас.
СВЕТ ГАСНЕТ. КОНЕЦ.
До сих пор мы репетировали в своей школьной форме, но конкурс начинается через час, это генеральная репетиция, и мы уже готовы к выходу на сцену. Конкурс агитбригад всегда проходит в начале ноября, под великий праздник, мы варимся в этом занятии с третьего класса, опыта не занимать, и вообще-то есть стандартный набор нехитрых текстов и песен, повторяемых из года в год, - Солнечному миру да, да, да! - да и нехитрая же режиссура клепается классным руководителем за полчаса. Но в этом году мы решаем сделать рывок вперед - в конце концов, у нашего класса лучшие показатели по параллели, мы "пятый физмат", за нами водится слава интеллектуалов и нонконформистов, и мы с Машей и с примкнувшим к нам Сашей Варшавским уговариваем классную разрешить нам выйти за пределы этого самого стандартного набора. Классная, которой еще и тридцати нет, колеблется, но тщеславие берет верх - в конце концов, окончательные сценарии все равно утверждает завуч, если что, ей и отвечать, - и мы получаем "добро". В течение всего следующего месяца наша жизнь напоминает сумасшедший дом: мы пишем сценарий, безжалостно кромсая Евтушенко, Вознесенского и Рождественского, мы пытаемся упихнуть даже что-то из Высоцкого, но классная встает на дыбы, и нам приходится переделывать заново довольно большой кусок.
Текста нам мало - мы выпрашиваем разрешения менять освещение на сцене, и, наконец, убеждаем классную, что для полного триумфа нам необходимы особые костюмы. Обычно на конкурсы агитбригад выходят в пионерской или просто парадной форме, в крайнем случае переодеваются в представителей союзных республик или дружественных народностей, и уж в самых крайних случаях в дело идет нехитрый антураж вроде "буржуйского" котелка и "пролетарской" кепки. Но сейчас, за полчаса до выхода на сцену, мы одеты так, как придумал лично я, - ну или почти так. Я хотел, чтобы на девочках были красные туники (на Свете, как на главной героине - белая), а на мальчиках - черные рубашки и брюки. Туники пошили из выцарапанного Светкиной мамой невесть где кумача - я аж ахнул, когда увидел результат, так получалось красиво и так трагично, так хорошо соответствовало идее. Черных же рубашек, естественно, не было практически ни у кого, и трудами той же Светкиной мамы мальчикам пошили из черного сатина что-то вроде простых рабочих рубах, в которых мы все выглядели старше и внушительнее, чем были на самом деле.
Я не спал последние три дня, метался от эйфории к ужасу перед провалом. Будь я в лучшем состоянии, я бы сейчас, возможно, повел себя деликатней, но я взвинчен, и вот - стою, набычившись и упершись ногами в пол, а Светка, кажется, уже начинает шмыгать носом, но, видит Бог, я не готов выходить с ней вперед, взявшись за руки, потому что у меня все чаще возникает ощущение, что Светка вопьется в мою руку и не отпустит ее уже никогда.
Я не понимаю, как это произошло, но Светка в последнее время оказывается абсолютно везде: она сидит рядом со мной в столовой, она пытается одними губами подсказывать мне что-то на уроках, выпучив от напряжения глаза, она ждет меня у калитки, хотя я все время нахожу какой-нибудь предлог задержаться в школе на десять, пятнадцать, двадцать минут, а иногда и на полчаса: то мы с Машей решаем заглянуть в библиотеку, то застреваем в раздевалке за долгим разговором, то решаем зайти в столовую и купить по стакану компота, приготовленного для продленки - но все равно, дойдя до калитки, мы видим Светку и идем по аллее все вместе: мы с Машей впереди, болтая и глядя по сторонам, Светка - сзади, глядя себе под ноги.
Пару раз она предлагала проводить нас с Машей, но мы говорили, что нам надо поговорить "о кое-каких делах", и Светка, помедлив, сворачивала налево, в сторону своего дома, а мы вдруг начинали смеяться, как будто закончили долгое и тяжелое дело. Сейчас Светка почти шмыгает носом, мне ее жалко, а кроме того, нам вот-вот выступать, я должен немедленно помириться со Светкой, но это последняя капля, и я не готов ни на какие уступки, шло бы все к черту, у меня нет сил.
Вокруг нас стоят десять человек, я чувствую, как Маша сзади осторожно берет меня за рукав, я дергаю рукой. Мы с Машей ни разу не говорили о Светке, ни единого разу почти за год, но нам обоим все понятно. Мне совсем не жалко Светку, я только хочу, чтобы она не начала реветь, потому что вот-вот вернется классная и надо будет идти в актовый зал. Я отворачиваюсь от Светки в надежде, что она как-нибудь успокоится, и о чем-то спрашиваю Андрюшу Батраченко, маленького хорошенького мальчика, однажды пойманного пацанами в процессе целования своего собственного отражения в зеркальце и в 1995 году прилетевшего к мне в Киев повидаться на собственной красной "Сессне". За спиной у меня раздаются всхлипы, я делаю каменное лицо и теряю нить разговора, Светка разворачивается и пулей вылетает из класса, и тут же кто-то еще срывается за ней следом - я вижу мелькающую в дверях полу Машиной красной туники. До выхода на сцену остается пятнадцать минут.
Скатертью, скатертью, хлорциан стелется
И забирается под противогаз!
Каждому, каждому в лучшее верится,
Падает, падает ядерный фугас!
Полтора десятка лет спустя я вспоминал конкурсы агитбригад по странному поводу - мы с отцом объясняли Тамиле, тринадцатилетней дочери его друзей, сваливших в Штаты вместе с основной волной 89–90 годов, какие high school activities существовали в моем детстве. Сначала Тамила излагала, отец слушал, наклонившись через стол и чуть приоткрыв рот в попытке выловить как можно больше из плохо знакомого языка, да еще и в подростковом его изводе, я переводил. Она говорила, что she is not dumb enough to be a cheerleader (я с тоской подумал, что she’s not pretty enough as well, и проблема, мучающая ее, скорее всего заключается именно в этом), что she is not that much of a career chaser to run for her class president or something (честно говоря, она провела у нас неделю и за неделю не оторвалась от Cartoon Network больше чем на три часа) и что вообще high school activities are for those who lack personality, из чего я сделал вывод, что ее, толстенькую и угреватую, по большому счету никуда не зовут, и ее personality оказывается ее единственной защитой.
У меня защемило сердце, и я сказал ей, что лучше уж вообще без activities, чем принудительно, - и попытался объяснить про агитбригады, тимуровские поручения, почетные караулы, конкурсы строя и песни, стенгазеты, политинформации, да бог знает что еще, с трудом вталкивая непереводимые и уродливые советские канцеляризмы в газетный политический английский, и она смотрело на меня все более и более недоуменно, а потом спросила:
- But why would you do all that?
- It was mandatory, - сказал я, - we had no choice.
- But you could walk away and then just complain to your parents! - сказала она, разведя руками, задела лежащий на тарелке последний тост, смахнула его на пол, я наклонился, линолеум еще пах средством для мытья - перед прибытием гости мама с утра наводила в квартире свою фирменную музейную чистоту, и я вдруг вспомнил стишок про хлорциан, а за ним потянулись и другие стишки, ходившие наравне с официальными, - городской фольклор, тайный и в то же время известный всем и каждому, - и я с ужасом подумал про общую обреченность их тона.
Даже детские страшилки были пропитаны этой обреченностью, а еще привкусом такой неизбежности, - ну, как объяснить? - словно для того, чтобы наступил конец света, уже не нужно было, по большому счету, чтобы какая-нибудь военщина что-то там решила. Я понимаю это сейчас, - нам казалось, что Красная Кнопка везде и повсюду, и на нее уже невозможно не нажать, ситуация неотвратима, никакая борьба за мир не имеет значения, это больше нас, это как апокалипсис, - наступит рано или поздно, что бы мы ни делали, какие бы речевки мы ни выкрикивали со сцены, как бы драматично Маша и Света и Ира, в красном и в белом, ни склоняли головы в память жертв Хиросимы:
В поле нейтронная бомба лежала,
Девочка Маша кнопку нажала.
Некому выругать девочку эту -
Спит вечным сном голубая планета.
Поднимая тост, я вдохнул запах выдраенного мамой пола, вспомнил про хлорциан и вдруг представил себе, что каким-нибудь чудом мы бы построили свое тогдашнее выступление на этом фольклоре, читая с тем же трагическим выражением на лицах ("Мальчик нейтронную бомбу нашел и на границу с Ираком пошел…"), и чтобы черное и красное и мы бы со Светкой выходили вперед, - но даже тогда я не согласился бы держать ее за руку, ни за что.