У меня мелькает некое соображение. Я включаю айпад, оказываюсь в пространстве сети, загружаю один из пиратских литературных сайтов, несть им числа, нахожу там собрание сочинений Федора Михайловича Достоевского, и – да, да, память меня не подводит – вот этот текст: "Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселяющиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина".
Цитату я переношу в специальный архив, чтобы потом ее можно было легко найти. А соображение, возникшее у меня, заключается в том, что – извините за банальную мысль – психика общества может быть уподоблена психике человека. Собственно, подразумевал это уже Дюркгейм, когда вводил для характеристики социума понятие аномии, то есть – исчерпанности, социального разложения, которое вполне можно рассматривать как болезнь. Народ оказывается как бы поражен синдромом приобретенного иммунодефицита, и любая инфекция, ранее отскакивавшая как горох, теперь вспыхивает в нем лихорадочно высокой температурой. Истерия может служить диагностическим признаком. После истерии Средних веков начинаются в Европе религиозные войны, после истерии террора в начале ХХ века – Первая мировая война, после истерии фашизма и коммунизма – Вторая мировая война… А что ждет нас после нынешнего, в общем, вполне очевидного приступа?..
Я смотрю на пейзаж, пробегающий за окном. Он поворачивается, как пространственный диск – чем дальше к горизонту, тем медленнее. Переливаются бороздами вельвета вспаханные поля, желтеют озера люцерны (или как там эта цветистая поросль называется), мелькают овраги, столбы, проселочные дороги, мосты, заросли ив то отскакивают от окна, то снова почти вплотную к ним приникают. Пальцы у меня затекли, но я боюсь шелохнуться. Разумеется, мысль, которую я опасаюсь спугнуть, умозрительна и имеет явно спекулятивный характер. После этого – не значит вследствие этого. Вообще весь данный сюжет надо бы еще "хорошенько подумать". И тем не менее возникает у меня четкое убеждение, что есть, есть смысл поставить его на специальную разработку. Кажется, мне удалось нащупать некую точку отсчета, некую потаенную грань, задающую целую систему координат, действительно "зеркало отражений", некую парадигму, некий семантический горизонт, по обратной разметке которого, как в ясный вечер с холма, будет просматриваться громадная историческая перспектива.
А еще меня почему-то тревожит фигура Парвуса. Вроде бы прямого отношения к моим нынешним изысканиям он не имеет, и все-таки слишком многое в российском революционном движении связано с этим загадочным человеком. Тень его проступает за декорациями то одного, то другого события.
Настоящее имя Парвуса – Израиль Гельфанд, и родился он в России, под Минском, в местечке Березино. Александром Парвусом он стал в 1894 году, когда начал подписывать этим псевдонимом свои статьи в немецкой социал-демократической прессе.
С фотографий, сохранившихся от того времени, на нас смотрит невероятной мрачности человек, взгляд которого полон дьявольской проницательности и глубины.
Парвус имеет степень доктора философии, он закончил престижный Базельский университет, его статьи по политической экономике печатаются во многих европейских газетах. Он вступает в Социал-демократическую партию Германии, сближается с "Группой освобождения труда", которую возглавляет Плеханов, оказывает большое влияние на Ленина, а потом, когда в эмиграции появляется Троцкий, и на того. Ленин, в частности, привлекает его к сотрудничеству в газете "Искра", и обзоры Парвуса, посвященные мировой политике и экономике, выходят, как правило, на первой ее полосе. Что же касается Троцкого, то, рассорившись с редакцией "Искры" и перебравшись после этого в Мюнхен, он останавливается не где-нибудь, а непосредственно в доме Парвуса. Данный период Исаак Дойчер характеризует как их "интеллектуальное сотрудничество". Они вместе прогуливаются по городу, читают одни и те же книги, обсуждают один и тот же круг насущных проблем. Парвус, конечно, старше, но Троцкий в энергии молодости схватывает все на лету. Тогда и возникает знаменитая теория "перманентной революции", социалистического преображения, которое должно охватить сначала Европу, а потом и весь мир – авторство ее одни историки приписывают Льву Троцкому, а другие – Александру Парвусу.
Однако дело не только в этом. Известность Парвус приобретает благодаря своим фантастически точным прогнозам. Еще в 1895 году он предсказывает войну между Японией и Россией, а когда в 1904 году война действительно начинается, пророчит России поражение в ней и как неизбежное следствие – революцию. Он пишет о "кровавой заре предстоящих великих свершений", и представляется, что в этих свершениях он отводит себе далеко не последнюю роль.
Во всяком случае, как только в России вспыхивает революционный пожар, Парвус, обзаведясь фальшивыми документами, оказывается в Петербурге. Здесь его демоническая энергия проявляется во всю мощь. Вместе с Троцким он участвует в создании Петербургского совета рабочих депутатов (позднейший аналог которого, тоже Петросовет, сыграет решающую роль в Октябрьской революции 1917 года), входит в его Исполнительный комитет, приобретает бульварную "Русскую газету", на которую никто внимания не обращал, и в считаные недели поднимает ее тираж сначала до ста тысяч, а потом и до пятисот. Заметим, что это в десять раз больше, чем у большевистской газеты "Новая жизнь".
Парвус во многом определяет стратегию и тактику Петросовета, составляет его резолюции, пишет многочисленные статьи, выступает с пламенными речами на заводах и фабриках, где его уже начинают воспринимать как одного из революционных вождей. А когда большинство Совета оказывается арестованным, даже некоторое время возглавляет его. Это звездный час Парвуса, его "пять минут славы", об этом он не забудет уже никогда.
Однако революция в России терпит сокрушительное поражение. Рабочий класс, как считают социалисты, к масштабной революционной борьбе еще не готов. Забастовочное движение в Европе тоже идет на спад. Начинаются годы реакции, всегда влекущие за собой разброд и шатание.
И вот тут с Парвусом происходит удивительная метаморфоза. Он не уходит в подполье, не вязнет в склоках и разногласиях распадающейся революционной среды, не пытается осмыслить теоретически пройденные этапы борьбы, не выдвигает концепций, не создает научных трудов. Нет, им овладевает совсем иная маниакальная страсть – Парвус до потери сознания хочет разбогатеть. Причем в его отношении к деньгам есть что-то мистическое. Парвус считает, что деньги как всеобщий эквивалент способны сотворить то, чего не смогла совершить революция. Возникает фантасмагорический "план Парвуса", о котором до сих пор вспоминают склонные к конспирологии публицисты. Идея его проста как все гениальное. Парвус полагает, что социалистам следует, сконцентрировав силы, захватить власть в какой-нибудь отдельно взятой стране, пусть даже не самой развитой, не самой передовой, затем эту страну надо беспощадно ограбить – продать золото, акции, земли, природные ископаемые, фабрики и заводы, все-все вообще, вплоть до дворцов, картин и скульптур; даже если страна будет не очень большая, сумма все равно получится фантастическая. Далее эти деньги надо положить в швейцарские банки на депозит, а в подходящий момент – выбросить разом и обвалить мировую финансовую систему. В наступившем хаосе, кризисе, в пертурбациях, когда прежняя жизнь рухнет и обесценится все, восстание пролетариата вспыхнет само собой.
Нечто подобное он уже пытался осуществить. В революцию 1905 года Исполком Петербургского совета по инициативе Парвуса выпустил так называемый "Финансовый манифест", где призвал все население Российской империи объявить денежный бойкот царской власти: не платить налогов, принимать в качестве платежа только золото и серебро, закрыть все счета в банках, отказаться от бумажных банкнот. Кроме того манифест объявил, что русский народ не будет возвращать царских долгов (то есть России денег в долг не давать), и после Октябрьской революции правительство Ленина напомнит об этом предупреждении западным кредиторам.
Более того, в сумасшедшие наши девяностые годы стала бестселлером книга некоего публициста, где утверждалось, что большевики исполняли именно этот план. Якобы все их действия после захвата власти – все конфискации, экспроприации, изъятие ценностей у "буржуев", весь колоссальный, неимоверных масштабов грабеж – преследовал исключительно эту цель. Даже политическую борьбу между Троцким и Сталиным автор книги трактовал в данном ключе. Дескать, Троцкий со своими последователями намеревался ограбить страну и сбежать, а Сталин как рачительный менеджер и истинный патриот сорвал их коварные замыслы. Тем не менее огромные суммы ушли тайными каналами за рубеж, чему способствовал секретный посредник между Парвусом и Лениным – некий Ганецкий, и, по мнению автора книги, именно эти мощные финансовые вливания помогли Соединенным Штатам преодолеть Великую депрессию конца двадцатых – начала тридцатых годов… Эффектная, надо сказать, получилась картина. Конспирологические сорняки всегда вымахивают до небес.
А результат "Финансового манифеста" был потрясающий. В постановлении Государственного совета России, принятом в том же 1905 году, говорилось, что "среди населения возникла беспримерная в истории нашего государственного кредита паника, вызванная этим преступным воззванием… истребование вкладов из государственных касс приняло стихийный характер и выразилось к концу отчетного года в громадной цифре 148 с лишком миллионов рублей. Одновременно с сим значительно увеличились требования производства платежей золотом или серебром и весьма возросли операции по продаже валюты, обусловленные отливом капиталов за границу". Чтобы спасти положение, правительство Николая II было вынуждено срочно, на самых кабальных условиях искать деньги за рубежом. Во Франции, в частности, появился целый слой мелких рантье, живших на проценты от "русских займов".
Успех, видимо, кружит Парвусу голову. Парвус полагает, что теперь ему дозволено все. Через некоторое время возникает громкий скандал: Максим Горький, чьи литературные интересы представлял в Германии именно Парвус, заявляет, что не только не получил от него никаких гонораров, хотя пьеса "На дне" в одном лишь Берлине была поставлена более пятисот раз, но исчезла и та часть денег, которую Горький предназначал для передачи РСДРП. Было проведено разбирательство, третейский суд, куда вошли Август Бебель, Карл Каутский, Роза Люксембург. Парвус, несмотря на изобретательную защиту, был им осужден и исключен из обеих социал-демократических партий, немецкой и русской. Впрочем, самого Парвуса это не очень смущает. В 1910 году он перебирается в Константинополь, где становится ни много ни мало экономическим советником правительства младотурок.
Это один из самых темных периодов в жизни Парвуса. Здесь осуществляется его давняя ослепительная мечта – Парвус наконец превращается в очень состоятельного человека. Нет точных данных, на чем именно он сделал свой капитал, но можно предполагать, что это были поставки продовольствия и оружия во время Балканских войн. Сразу же изменился и образ жизни Парвуса. Земан и Шарлау в книге с характерным названием "Парвус – купец революции" сообщают, что в мае 1915 года, то есть когда Европа задыхалась в военном чаду, Парвус в "Бауэр ам Лак", это Цюрих, устроил себе настоящий монарший двор. При нем неотлучно состояла свита хорошо оплачиваемых блондинок, он курил сигары невероятной величины, он оплачивал то свой оркестр, то театр, а за завтраком выпивал не меньше бутылки шампанского.
Одновременно Парвус становится заметной фигурой на международной арене. В разгар вселенской бойни, известной как Первая мировая война, он предлагает правительству кайзеровской Германии так называемый "Меморандум", где подробно излагается план организации революции в Российской империи. План предполагает поддержку сепаратистских националистических движений в России, объединение всех революционных сил, прежде всего большевиков и меньшевиков, в единый сплоченный центр, широкую пропаганду в армии и на флоте, кампанию в прессе по дискредитации царской власти.
Однако германское правительство относится к "Меморандуму" скептически. Оно вовсе не жаждет зажечь в России революционный пожар, который может перекинуться на Германию. Тем не менее "доктору Гельфанду" выделяется миллион рублей (вместо запрашиваемых им пяти), и есть сведения, правда косвенные, что проезд Ленина в Россию через Германию в апреле 1917 г. организовал именно Парвус. Впрочем, в знаменитом "пломбированном вагоне" ехали не только большевики, но и "обычные" российские социал-демократы, а также – польские социалисты, литовские социалисты, еврейские социалисты, (имеется в виду Бунд), анархисты, эсеры и так называемые "дикие" революционеры, то есть не принадлежащие ни к одной из партийных групп.
Парвуса ждет жестокое разочарование. Социалистическая революция в России действительно побеждает. Происходит немыслимое: большевики не только захватывают в стране власть, но и вопреки всем прогнозам удерживают ее. Более того, они под давлением Ленина подписывают с немцами Брестский мир, по которому Германия получает свободу действий в Польше, в Прибалтике, на Украине.
Казалось бы, "Меморандум" Парвуса полностью осуществлен. Автор этого гениального плана вправе рассчитывать, что получит с него богатые дивиденды. Парвус этого явно ждет. Он надеется стать по крайней мере министром финансов в новом советском правительстве. Однако в политике, как известно, благодарности нет. И такого мнения придерживается не только Сталин. Слишком долго и слишком явно Парвус нарушал общепринятые нормы революционной жизни. Слишком одиозной является его фигура для европейских социал-демократов. Слишком темные связи и обязательства опутывают его. Ленин, ставший к тому времени председателем СНК, категорически отказывается иметь дело с Парвусом, заявив, что тот "лижет сапоги Гинденбургу", а Троцкий, которого Парвус всего лет десять назад считал своим верным соратником и учеником, вообще не отвечает ни на какие его послания.
Не приносят успеха и попытки Парвуса договориться с немецкими социал-демократами. Клара Цеткин и Карл Либкнехт явно не доверяют ему, а Роза Люксембург сразу же указывает визитеру на дверь.
Парвус прожил еще несколько лет. Организовал Копенгагенский институт по исследованию Мировой войны (никто тогда еще не подозревал, что эта мировая война получит название "первой"), финансировал ряд социал-демократических изданий в Европе, вроде бы имел какие-то незначительные контакты с правительством Эберта, но все это, конечно, было уже не то. Великая революция, которую он предвидел и жаждал, свершилась, но – отвергла его. Единственный шанс в жизни был безнадежно упущен. В конце своих дней он скажет, что был царем Мидасом наоборот: "золото, к которому я прикасаюсь, делается навозом".
Его сыновья от первых двух жен стали советскими дипломатами. Один служил в посольстве СССР в Италии, потом, как и многие в те времена, безвестно пропал; второй работал сотрудником М. Литвинова, тоже был репрессирован, провел десять лет в сталинских лагерях.
Умер Парвус в 1924 году, по официальной версии – от инсульта. После смерти его не было обнаружено никаких личных бумаг, все его огромное состояние тоже бесследно исчезло. Он пришел из мрака и погрузился во мрак. Кто провел такую квалифицированную зачистку – немецкая контрразведка или советское ГПУ, до сих пор неизвестно…
Додумать этот тревожный фрагмент я, к сожалению, не успеваю. Поезд, плавно сбавляя ход, прибывает в Москву. Пассажиры, вероятно облегченно вздыхая, покидают вагон. На платформе я неожиданно замечаю, что у женщины, ехавшей рядом со мной, помимо элегантного ноутбука, с которым она проработала почти все четыре часа, наличествует еще и сумка, довольно большая – ей никак не удается поднять ее за ремень на плечо.
Прекрасный случай, чтобы установить контакт.
За всю дорогу мы не обменялись ни словом. Это неписаный закон мегаполиса – в транспорте никого рядом с собою не замечать. Нас слишком много. Мы и так все время друг друга тесним. Но тут, на платформе, в разброде, начинается совсем иная игра. Я отчетливо чувствую, что, если предложу свою помощь, офисная модель не станет ее отвергать. Я как бы случайно поглядываю на нее. Она как бы случайно поглядывает на меня. Однако в этот момент у меня звонит сотовый телефон, и, пока я, мысленно чертыхаясь, высвобождаю его из узкого внутреннего карманчика, женщина, кое-как взгромоздив груз на себя, движется к выходу.
Мне звонит человек, которого я по-прежнему буду обозначать как "учителя". Секунд сорок он мнется и запинается, извиняясь, что потревожил меня, пыхтит, мямлит, причмокивает, точно у него слипается рот, а потом сбивчиво сообщает, что на другое утро после нашего разговора все девять котов от него ушли.
Я не сразу соображаю:
– Какие коты?.. Ах, да…
– Их нет уже второй день. Видимо, они не вернутся. Я почему-то решил, что вам следовало бы об этом знать…
Чувствуется, что учитель растерян. Еще бы, прожить тридцать лет в окружении неких инфернальных существ, и вдруг ни с того ни с сего очутиться в пугающей пустоте.
Однако причем здесь я?
После этого – не значит вследствие этого.
Я объясняю, что в данный момент нахожусь в Москве, разговаривать не слишком удобно, кругом транспорт, народ, но, когда вернусь, обязательно ему позвоню.
– Как будто жизнь кончилась… – растерянно говорит учитель.
– Ну что вы – такое…
– Нет-нет, кончилась жизнь…
Я запихиваю телефон обратно в карман. Сладкого офисного видéния уже нет, оно растворилось в сутолоке, которая второго шанса никогда не дает. Осталась лишь асфальтовая пустошь перрона, светлый полдень Москвы, овеянный прозрачной жарой, лоскуты синего неба, рельсы, уходящие в никуда, сожаление о виртуальной возможности, так и не воплотившейся ни во что.
Может быть, это и к лучшему.
Когда идешь по зыбкому следу, нельзя оглядываться по сторонам.
А до Осовца я добираюсь на электричке. Еще ранее, в Петербурге, я выясняю ее расписание через интернет и теперь, проверяя свои расчеты на практике, удивляюсь, совсем как ребенок, что именно так все и есть. Цифровые знаки и знаки реальности совпадают. Сорока минут мне оказывается достаточно, чтобы покинуть вокзал, проехать три станции на метро, взять на другом вокзале билет и без спешки, имея еще временной запас, усесться в вагон.
Правда, ощущения у меня теперь совершенно иные. Если на "Сапсане" я как бы переносился из прошлого в будущее, в ту, не слишком, на мой взгляд, привлекательную "мегаэпоху", которую с неумолимым упорством олицетворяет Москва, то тут я через какие-то двадцать-тридцать минут начинаю погружаться то ли в прошлый век, то ли сразу же – в позапрошлый.