– Видите ли, я очень занят. И скоро уезжаю в Японию.
– Понимаю. Я подстроюсь под ваше расписание. Позвольте спросить вас, человека, которым я восхищаюсь как всеобъемлющим артистом: что вы думаете о моей мазне?
Моя любимая посмотрела на меня с мольбой. Злясь на весь свет, я ответил:
– Не стоит задавать мне таких вопросов. Я фригиден.
– У вас фригидный глаз?
– Нет, но я фригиден к живописи. Поставьте меня перед любой картиной, даже самой гениальной, – я ничего не чувствую, абсолютно ничего.
Я лгал ради Этель: на самом деле моя фригидность распространялась только на современную живопись.
– Это просто потрясающе. В жизни не слышал лучшего отзыва о моих картинах. Как я счастлив, что вызываю у вас абсолютный ноль эмоций!
Варвар! Он и мою фригидность присвоил, представив ее как исключительную реакцию на свое искусство. На мой взгляд, он хватил через край, и я собрался было высказать ему все, что думаю, но тут инициативу перехватила Этель. Она так и висела на моей руке, точно я был для нее единственным шансом удостоиться внимания мэтра. Срывающимся голосом она прежде всего извинилась за отсутствие у нее равнодушия к его картинам, потом описала до мельчайших подробностей трепетные ощущения, которые вызывало в ней его творчество. Смущенная, взволнованная, она была великолепна; на месте Ксавье я умирал бы от счастья и любви. Я взглянул ему в лицо: он разглядывал сквозь платье все то, что эта сумасшедшая готова была хоть сейчас ему предложить.
– Бисер перед свиньями, – процедил я сквозь зубы.
Мне хотелось схватить паршивца за лацканы, встряхнуть хорошенько и крикнуть: "На колени! На колени, когда с тобой разговаривает мадонна!" Совсем худо стало, когда он вытащил телефонную книжку и записал координаты моего ангела. "А ты-то, глупая гусыня, как ты можешь так трепетать? Его интересует только то, что у тебя под юбкой, это невооруженным глазом видно. Объясни мне, почему священная муза влюбилась в надутого самодовольного болвана? Пусть я безобразен до предела, все равно я в тысячу раз лучше этого воплощенного самомнения".
Настроение у меня было хуже некуда, когда счастливый избранник вновь повернулся ко мне с видом сообщника ("Вы меня, конечно, понимаете, но довольно, я желаю общаться с более интересным собеседником."). Он о чем-то спросил меня, я не расслышал, слишком занятый своей обидой и размышлениями о вселенской несправедливости, с которой мы бессильны бороться. По вопросительному молчанию я понял, что от меня ждут ответа, и выпустил, как слюну изо рта, первые пришедшие на ум слова:
– Это порнография. Порнография замечательна тем, что она дает глобальное объяснение нашей эпохи. Что есть порнография? Это ответ на всеобщую анорексию, которой мы страдаем. Мы больше ничего не жаждем, и немудрено, потому что хотеть, в сущности, нечего. Наши глаза и уши еще более пресыщены, чем желудки. Только порнография вызывает некое подобие желания у тех, у кого всего в избытке. Вот почему сегодня господствует порнографическое искусство: оно единственное привлекает внимание, возбуждая ложный аппетит. И что же нам с этим делать? Лично я выбрал аскезу: моя фригидность меня устраивает. Я ничего не хочу, потому что ничего не чувствую. Ведь публика сама в ответе за порнографию: если бы она так усердно не симулировала оргазм, артисты не делали бы вид, будто верят, что ей это нравится.
Под конец своей речи я заметил, что Этель и Ксавье смотрят на меня с выражением глубокого недоумения. До меня начало доходить, что я ответил вовсе не на тот вопрос, который был мне задан. Досадуя на себя, я решил спасать положение стремительными действиями; пришлось импровизировать: я быстро простился и ушел, увлекая за собой мою любимую.
– С какой стати ты затеял философскую дискуссию о порнографии?
– А о чем он меня спросил?
– Он предложил нам пойти с ним в ресторан поесть устриц.
Через несколько дней моя любимая позвонила мне в сильном волнении.
– Угадай, с кем я сегодня ужинаю.
– С нашим великим художником.
– Да. Он мне только что звонил. Я так счастлива! И все это благодаря тебе. Он только о тебе и говорил.
– Потрясающе. Ты бы спросила его, может быть, он и поужинать хочет именно со мной?
– Конечно, хочет. Но он сказал, что был восхищен тем, как тонко и оригинально ты отклонил его приглашение. Он в восторге от тебя.
– Он не очень-то разборчив.
– Наоборот! – обиделась она.
– А ты еще менее разборчива, если хочешь знать мое мнение.
– Перестань. Конечно, как он может тебе нравиться? Ты не гомосексуалист, насколько я знаю.
– Я не рассматриваю его с сексуальной точки зрения. Он не нравится мне как человек.
– Пожалуйста, не надо все портить. Я так счастлива!
– Потому что переспишь с ним сегодня?
– Да что это на тебя нашло? Ты никогда так со мной не говорил.
– А зачем ты лицемеришь? Ты же ждешь не дождешься, когда он тебя трахнет!
– Тебе так необходимо быть вульгарным?
– Неужели ты не понимаешь, зачем этот тип пригласил тебя поужинать? Ему только одного надо!
– Откуда тебе знать?
– Думаешь, ты интересна ему как собеседница?
– Час от часу не легче.
– Пойми меня правильно: собеседница ты изумительная, но ему на это плевать! На вернисаже он не слушал ни слова, когда ты перед ним распиналась. Он раздевал тебя глазами и облизывался.
– Я уже большая девочка и смогу за себя постоять без твоей помощи.
На другой день, когда она позвонила мне, она была наверху блаженства– Сказала, что умирает от счастья. Ксавье – лучший из мужчин.
– Ты с ним спала? – спросил я ледяным тоном.
Смущенный смешок.
– Да. Мы любим друг друга. Это потрясающе. Он говорил мне такие чудесные вещи. Я без ума от него.
Слушать подобные пошлости из ее уст мне было невмоготу. Я пожелал ей большого счастья и поспешил повесить трубку.
Сразу после этого я позвонил организаторам конкурса "Мисс Вселенная" и сказал, что согласен быть членом жюри. Они пришли в восторг. Я спросил, нельзя ли мне отправиться в Японию немедленно.
– Но, месье, сейчас только конец декабря. Раньше десятого января вас там не ждут.
– Я оплачу гостиницу.
– Не в этом дело. Канадзава – маленький городок на севере острова Хонсю, где нет ничего интересного. Что вы будете делать там один?
– Я всю жизнь мечтал стать отшельником в Японии. А нельзя ли устроить конкурс где-нибудь еще подальше? Например, на Тасмании?
Ясное дело, я создал им головную боль. В конце концов я согласился отправиться в Японию 9 января.
Было 28 декабря. Какой кошмар! Переход из одного года в другой всегда давался мне тяжело. А на этот раз дела обстояли еще хуже, потому что 1996 год стал главным в моей уродской жизни: в этом году я безумно влюбился, а заодно и прославился– И с этим знаменательным годом я вынужден расстаться, а наступающий не сулит ничего хорошего.
А ужаснее всего конечно же то, что Этель станет названивать мне каждый денье рассказами. Если она будет плакать, мне придется ее утешать. Если будет веселой, мне придется делить ее несносное счастье. Только не это!
Я, как мог, урезонивал себя. Мне-то что с того? У Этель это не первый роман. С невинностью она давно рассталась. Это просто очередное приключение, из которого моя любимая выйдет, конечно, не без потерь, но такой же, как прежде.
Я был бы вправе ревновать, только если бы намеревался признаться моей красавице в любви и добиться взаимности. Но ничего подобного я никогда и в мыслях не держал. Для этого надо было рехнуться, а я еще в своем уме.
Думал я и о том, что у меня не будет больше долгих разговоров с Этель обо всем на свете, когда я мог затронуть любую тему и чувствовал, что в эти часы она моя. Теперь, когда мы увидимся, говорить придется о любви – о ее любви. Она будет подробно описывать мне каждый шаг и каждый взгляд божественного Ксавье, анализировать их, объяснять, чем они замечательны, исключительны и прочее, и прочее. И ведь моя любимая вовсе не глупа – просто она как все.
Эта перспектива повергла меня в такое уныние, что я еще раз позвонил организаторам конкурса "Мисс Вселенная" и попросил заказать мне билет только в один конец, без обратного:
– Я хочу прожить всю жизнь в Канадзаве. Мне там нравится.
– Вы же никогда там не были!
– Вот именно. Потому мне и нравится этот город.
Мне объяснили, что билет все равно будет заказан в оба конца: им это обойдется дешевле.
– Вы имеете право не использовать обратный билет. Но в Японии очень трудно получить вид на жительство.
Я повесил трубку, проклиная этот мир, в котором разбитому сердцу негде затеряться.
Последние дни 1996 года стали для меня сущей пыткой. Моя любимая купалась в своем омерзительном счастье, и ей непременно хотелось посвятить меня во все подробности. Я не осуждаю ее, боже упаси: она была в той гипнотической начальной фазе любви, когда человек от счастья лишается и ума, и стыда. Если бы только я не был ее лучшим другом!
Я, кстати, и не знал, что мне присвоено это звание. Раньше она меня так не называла: мне не было отведено определенного места в ее жизни, а если и было, то она этого не уточнила. Насколько же это было лучше: я мог позволить себе самые безумные мечты.
Не приходится сомневаться, что случилось это из-за Ксавье. Я так и вижу сцену: он, должно быть, спросил ее, какие, собственно, у нас с ней отношения. Она, наверно, ненадолго задумалась, а потом ответила: "Эпифан – мой лучший Друг". Утверждение это было ей вдвойне на руку: оно придавало невинный характер нашей близости (без чего я бы вполне обошелся) и переносило на нее часть восхищения, которое красавчик испытывал ко мне.
Сам я был поставлен перед этим фактом 29 декабря.
В тот день Этель, захлебываясь от восторга, поведала мне, что великий артист не носит нижнего белья.
– Никогда, представляешь, никогда!
– Это мерзко.
– Нет! Это дивно!
– Этель, почему ты мне об этом рассказываешь? Это не мое дело.
Трубка молчала несколько секунд, потом я услышал ответ: Потому что ты – мой лучший друг.
Она произнесла эти ужасные слова торжественным голосом. Не будь я рыцарем, я сказал бы ей прямо, что мне не нужна ее дружба, особенно если из-за нее я обречен вникать в детали интимного туалета соперника. Но что-то всегда мешало мне хамить моей мадонне, и я повел себя так, как ей хотелось.
– Вот это новость, – ответил я взволнованным голосом.
– А то ты не знал? – засмеялась она с безжалостной нежностью.
– Я правда не знал, – подтвердил я – и не солгал.
– Ты просто слепой! Это у тебя от излишней скромности. Тебе и невдомек, как к тебе тянутся люди.
– Наоборот, это от излишней самонадеянности. Я-то думал, что ты любишь меня безумной любовью, – процедил я сквозь зубы.
Она расхохоталась:
– Ты просто прелесть!
Все ясно: когда урод из уродов признается в любви красавице из красавиц, это может быть только шуткой.
– Мне повезло: у меня самый сказочный любовник и самый потрясающий друг на свете!
– Смотри, прогневишь богов, – коварно ввернул я.
– Я знаю. Надеюсь, что избыток счастья не предвещает трагедии.
– Предвещает, а как же иначе. Трагедия в том, что девятого января я уезжаю в Японию без тебя. Как тебе будет меня не хватать! Кому еще ты сможешь рассказывать о кальсонах твоего юного бога?
Она даже не заметила моей колкости.
– Девятого января? Как здорово! Значит, ты сможешь быть на премьере фильма.
– "Мимолетного тропизма"?
– Да. Седьмого января вечером устраивается торжество. Приходи, поможешь мне вынести эту скуку.
– Я полагаю, Ксавье тоже придет?
– Да, – тихо обронила она.
В ее голосе не было уверенности.
Мне вдруг стало жаль ее, и я высказал вслух одно опасение, явно противоположное ее собственному:
– Если, конечно, ты не бросишь его раньше.
У нее вырвался странный смешок. Очевидно, я попал в точку.
Назавтра она снова позвонила мне.
– Нет, Этель, звонками я сыт по горло. Я хочу с тобой встретиться. С тех пор, как ты с Ксавье, ты потчуешь меня одним своим голосом и лишаешь удовольствия видеть тебя.
– Я сейчас приеду.
Обычно я для нее "наводил красоту": одевался получше, чистил перышки. На сей раз я совсем пал духом: не умылся, остался в старом халате и даже – верх неприличия – не выключил телевизор.
Она вошла, прекрасная и бледная.
– Ты неважно выглядишь.
– Я сегодня не спала, – вздохнула она.
Какое-то время мы сидели, тупо уставившись в экран. Только реклама супервпитывающих гигиенических прокладок вывела нас из оцепенения. Моя любимая выключила телевизор.
– Когда я это вижу, мне стыдно, что я женщина, – сказала она и разрыдалась.
Я напишу этим гигиеническим прокладкам, – успокоил я ее. – Я не допущу, чтобы их реклама заставляла тебя плакать.
Трогательная в своем горе, она рассмеялась сквозь слезы. Мне пришлось выслушать подробный рассказ о трагедии. Вчера она спросила красавчика, пойдет ли он с ней на премьеру фильма, а он ответил, что не в его правилах обещать так задолго.
– Ты понимаешь, что это значит? Для него это "так задолго"! Иначе говоря, он не уверен, останется ли со мной еще на неделю!
Я подумал, что этот тип не только хам, но и дурак; в конце концов, даже если он собирался бросить мою любимую до седьмого января, что ему стоило принять ее приглашение, которое в случае их разрыва отменилось бы ipso facto [10]? Какого черта она вообще делает с этой тупой скотиной? Я едва не задал ей этот вопрос напрямую. Но вместо этого сочувствие и глупость подсказали мне такие слова:
– Полно, Этель, что за бред! Он не имел в виду ничего подобного. У тебя от любви ум за разум зашел.
– А что же, по-твоему, он имел в виду?
– Да только то, что сказал. Он не любит строить планы. Есть такие люди, которые живут одним днем.
Я сам себя не узнавал: мало того, что я защищал соперника, так еще и сыпал такими чудовищными банальностями!
– Разве это мешает ему пойти со мной на премьеру фильма, в котором я играю одну из главных ролей? – резонно возразила Этель.
– Это же художник. Он не любит связывать себя определенными обязательствами, точными датами.
– Что ты несешь? Назначил же он дату вернисажа, да и о своих встречах он никогда не забывает.
– Вот я и говорю, он эгоцентричен, как все творческие люди.
– Ты считаешь, что это оправдание?
– Нет. Но если ты его любишь, принимай таким, какой он есть, со всеми недостатками.
Она ошеломленно уставилась на меня:
– Ты говоришь всю эту чушь в его защиту из мужской солидарности?
Я хотел ее утешить – и что же получил в награду? Меня обвинили в солидарности с мерзавцем во имя половой принадлежности! Это было уж чересчур.
– Послушай, я пытаюсь быть человечным.
– Я не прошу тебя быть человечным, я прошу помочь мне во всем разобраться.
– Тоже мне, бином Ньютона! Разбираться абсолютно не в чем.
– Ты думаешь, он любит меня?
– Ты думаешь, твой вопрос – по адресу? Спроси у него самого.
– Я не могу.
– Тогда у себя самой.
– Я не в состоянии судить объективно. Тебе со стороны виднее. Ты знаешь все о наших отношениях.
– Нет, смешно, ей-богу. Я не желаю продолжать подобный разговор. Это не мое дело.
Слезы, едва высохнув, хлынули с новой силой. Видеть, как плачет любимая женщина – плачет из-за другого мужчины! – это было выше моих сил. И я смалодушничал: заключил Этель в объятия.
– Да, он любит тебя! Это же бросается в глаза!
Если бы только она поняла, кто это – "он"!
– Ты думаешь? – спросил приглушенный голос.
– Уверен.
Я обнимал ее так крепко, что она едва могла дышать. Мне наконец представился случай объясниться моей любимой, пусть под чужим именем, но абсолютно свободно. Я дал выход всему, что копилось в душе, – достаточно было говорить о себе в третьем лице, как Юлий Цезарь. А поскольку "я" есть "другой", проблем с грамматикой у меня не возникло.
– Он любит тебя, он болен тобой, он хмелеет от твоей красоты, он не ест и не пьет, он думает только о тебе, живет одной тобой, он счастлив, лишь когда держит тебя в объятиях, а когда ты далеко от него, он чувствует пустоту и боль в груди, словно развороченной пушечным ядром.
Я мог бы продолжать еще долго. Это было так просто; всего лишь открыть рот и выпустить свору слов, давно рвавшихся на волю.
Я услышал захлебывающийся от волнения голос той, которую сжимал в объятиях:
– Откуда ты все это знаешь?
– Да это бросается в глаза.
В глаза и в уши!
Она прижалась ко мне, растерянная, ошеломленная, – вот что я с нею сотворил!
– Говори… говори еще про то, что бросается в глаза. Это так приятно.
Она вошла во вкус! Что ж, я опять спустил свору:
– Он разрывается между двумя противоречивыми желаниями. Ему хочется упасть перед тобой на колени, поклоняться тебе, открыть тебе всю глубину любви, что он к тебе питает; однако столь же сильно он жаждет ранить тебя, причинить тебе боль, борясь с чувствами, которые ты ему внушаешь. Любовь бросает его к твоим ногам и в то же время будит в нем зверя. Ты для него – пытка и наваждение за гранью человеческих сил.
Вдруг спохватившись, что говорю от имени другого, я замолчал. И правильно сделал, потому что уже ступил на опасную территорию.
Покоившаяся в моих объятиях Этель, похоже, совсем потеряла рассудок.
– Как он меня любит! – прошептала она. – Как я слепа!
О да!
Она высвободилась, и я сразу ощутил пустоту.
– Я всегда знала, что ты волшебник, – сказала она мне. – Человек с таким лицом по определению не похож на других. Ты видишь людей насквозь. Ты встречался с Ксавье всего один раз и все про него понял. Ты почувствовал, что он испытывает ко мне.
Тут она попала в точку, сама того не зная. Неужели успела забыть то, что я сказал ей о красавчике наутро после вернисажа? Я всегда завидовал способности некоторых людей к сознательной амнезии. В умении закрывать глаза на действительность с ними не сравнится ни один страус.
Моя любимая рухнула на диван и вознеслась на седьмое Небо.
– В жизни я не была так счастлива!
И все это – дело моих рук! Тот, кто спит с тобой, никогда не дарил тебе такого блаженства, как я. Слава словам, слава моим словам, они искуснее в любви, чем член моего соперника!
– Если бы не ты, Эпифан, я бы так ничего и не поняла. Ты помнишь, в каком состоянии я пришла сюда? А посмотри на меня теперь! Этим я обязана тебе.
Ты мне больше чем друг, – ты мой брат.
Что ж, и на том спасибо. С братом, по крайней мере, возможен инцест.
Радость моя была недолгой. Окрыленная, Этель полетела к любовнику. Другому предстоит греться в пламени, которое разжег в ней я. Margaritas ante porcos [11].
Последние два дня 1996 года я провел перед телевизором: проживать их мне не хотелось. Программы были ужасны: нас пичкали компиляцией событий года. Трупы убитых девочек, умирающие тысячами заирские беженцы, грязные скандалы – только помешанный мог все это смотреть. Я начал понимать, что и вправду сошел с ума.
Я получил две тысячи приглашений на встречу Нового года и от всех отказался, ссылаясь на другие.