- Да. - Кюбра налила всем еще чаю и сама села пить. - У нее Вагиф. Говорит, с трудом заставил ее чашку кофе выпить. Говорит, лежит лицом к стене и молчит. Вскакивает, походит по комнате и опять ложится.
Эльмира вздохнула, поникла головой. Из ее зажмуренных глаз выкатились слезы. Плечи дрогнули.
Под строгим взглядом Али Аббаса Керимова, человека из народа, пристально смотрящего на нас с фотопортрета, мы простились с Эльмирой и Кюброй и с тяжелым сердцем вышли из этого еще недавно такого благополучного, а теперь словно разбомбленного дома.
Долго, трудно добирались домой. Трамвай по улице Басина довез только до Шемахинки. Дальше мы поперли по улице Джабарлы пешком. Медленно поднимались в гору до проспекта Строителей. Я запыхалась и была вся мокрая, когда наконец мы вошли к себе в квартиру. Я сразу направилась в ванную, но, увы, душ принять не удалось: вода не шла. Без сил повалилась на тахту. Попросила всполошившегося Сергея найти в аптечке и принести сустак.
- Легче тебе? - спросил он, сидя рядом на тахте. - Юля, ну не молчи же!
- Легче, - успокоила я его. - Сережа, вот ты пережил блокаду. Вот так и было - хлеба нет, воды нет?..
- Ну, не совсем так. - Он невесело усмехнулся. - Совсем не так. То, что происходит у нас в Баку, вообще ни на что не похоже.
- Да… Все оказалось не так, как виделось в наших девичьих снах. Ты очень голоден? Сварить кашу?
- Лежи, лежи. Распустили народ, вот и результат… У нас нельзя без твердой власти…
Все это я слышала от него сотни раз. Мой твердокаменный муж не зря называл себя "солдатом партии". "Управление должно быть четким сверху донизу", - говорил он, всегда готовый подчиниться приказу и выполнить его наилучшим образом. Возможно, он был прав. Но мне, признаться, больше по душе объявленный в речах и газетах плюрализм. Власть, представляемая толстопузыми партийными вождями, мне, по правде говоря, обрыдла. По их словам, они только интересами народа живут и дышат. Но это же обман! Оторванность партийной власти от народа - огромна! И вот теперь, когда власть разжала жесткую хватку, отпустила вожжи, народ растерялся. Свобода! Цензура исчезла, говори что хочешь! Вот и появились новые политики, они-то и завладели - завладевают - народом. На языке у них все то же - народное благо. А на уме? Разве разберешься…
А ну их всех! Мне бы со своей жизнью разобраться. Разве могу я представить себе жизнь без Олежки?
Я слышала, как Сергей в "кабинете" говорил по телефону со своим приятелем из общества "Знание" - таким же великим знатоком как международного, так и внутреннего положения, который утром, прежде чем взяться за зубную щетку, хватает газету. Этот приятель - Джалалов - азербайджанец лишь по фамилии, по отчиму, а вообще-то вполне русский, но азербайджанская фамилия помогала ему в служебном восхождении. Он занимает в "Знании" какой-то пост. Он вхож, представьте себе, даже в ЦК. Сергей очень к нему прислушивается.
А я прислушивалась к своему сердцу. Нет, оно не болело. Оно словно потяжелело, я чувствовала его вес. Только бы не свалиться с инфарктом, подумала я. Володю попросить приехать… Господи! Володя! С ума сойти…
Сергей вошел, стал пересказывать свой разговор с Джалаловым. Перед зданием ЦК партии с утра гремит митинг, десятки тысяч бакинцев перекочевали туда с площади Ленина, ораторы неистово орут о суверенитете, требуют отставки Везирова и правительства республики, и толпа, разгоряченная этими крикунами, бьет стекла камнями и дважды пыталась прорваться в здание ЦК, но была отброшена охраной - там-то милиция и внутренние войска оказались в достаточном количестве. А погромы армянских квартир и убийства вроде сегодня прекратились. Паромы без передышки снуют по Каспию, вывозят армянские семьи в Красноводск…
И еще рассказал Сергей, что на Баилове при оползне погибло не меньше двадцати человек. Об оползне склона горы на территории военного городка Каспийской флотилии сообщали по телевизору - это произошло позавчера ранним утром, десятка три людей оказались засыпанными, заваленными обломками зданий.
Просто поразительно, как чутка природа к социальным потрясениям. Не будь в Баку кровавого погрома - я уверена, гора стояла бы себе, как простояла тысячи лет, и не вздумала сползти на военный городок. А землетрясение в Армении? События, бушующие на поверхности, - не отозвались ли каким-то роковым, загадочным образом на недрах, разбудив дремлющие в них разрушительные силы? Понимаю: тут случайное совпадение. Но ведь и в случайностях скрыт некий сокровенный смысл…
Впрочем, все это - мои фантазии, не имеющие отношения ни к науке, ни к политике, от коих я в равной мере далека.
На ночь я приняла снотворное и заснула. Но среди ночи проснулась от пронзительной тоски. Меня будто мама позвала - так явственно я услыхала ее высокий и звонкий голос. И вспомнилось: детство, ТРАМ, "Синяя блуза", и мама, молодая, пышноволосая, стоит в ряду других синеблузников и выкрикивает: "Эй вы, небо! Снимите шляпу! Я иду!.." А вот и отец - стоит в сторонке, скромный, тихий, поблескивает пенсне… Бедные мои, вы еще не знаете, что произойдет с вами… И я еще не знаю, я сижу на широком плече дяди Руди и смеюсь беспечно… О господи, какая тоска! Я задыхаюсь от слез, от рваных наплывов воспоминаний, от горького предчувствия новой беды…
Вдруг Сергей болезненно застонал.
Я тронула его за плечо.
- Что с тобой, Сережа?
Он открыл глаза, в слабом предутреннем свете его лицо казалось плоским, даже бесплотным.
- Опять этот сон. - Он прокашлялся. - Эти женщины с горшками. В длинных платьях. Идут и плачут… как будто кто-то умер…
- Принести воды?
- Да что ж такое - всю жизнь этот сон… Охренеть можно… Не надо воды… Ты-то как себя чувствуешь?
День наступил пасмурный и ветреный. Дважды Сергей ходил в магазин, там толпа ожидала привоза хлеба, но хлеб все не везли, и Сергей, угрюмый и ссутулившийся, возвращался ни с чем. И без газет: почтовый ящик был пуст.
Когда принялась готовить обед, я позвала Сергея в кухню.
- Смотри, это делается очень просто. Вермишель варится в воде, пока не разварится, потом воду сливаешь. Теперь - открыть мясные консервы - слава богу, у нас есть запас - и согреть на сковородке, на маленьком огне…
Он уставился на меня:
- Зачем ты все это говоришь?
- Ну… на всякий случай…
- Юля! - Он взял меня за плечи и развернул к окну, всмотрелся. - Ну-ка говори, что у тебя на уме?
- Пусти, Сережа. Ничего нет на уме… Мало ли… вдруг заболею…
Он смотрел недоверчиво.
Нет, у меня ничего не болело. Просто я устала жить. Барахтаться устала. Трепыхаться.
- Юля, - сказал он с необычной мягкостью, - мы прожили долгую жизнь. Сколько передряг всяких выпало - мы пережили. Так? Надо выдержать и сейчас… всю эту чертову кутерьму… Не падай духом, Юля. Слышишь? - Он легонько меня встряхнул.
- Я не смогу жить без Олежки, - сказала я.
- Да не уедут они! Мы имеем право не отпустить.
- Нет, Сережа. Придется отпустить. В Баку происходит такое, что… нельзя их удерживать…
- Ну посмотрим, - проворчал он. - Видно будет.
Подойдя к окну, он смотрел на Сальянские казармы, перед которыми громоздилась баррикада, составленная из большегрузных машин, и толпились люди - ни днем, ни ночью не убывали тут пикеты.
Я поговорила по телефону с Ниной. Они с Павликом сидели дома, на службу не ходили, какая там служба, когда в городе погром… Ну погром вроде бы кончился - некого громить, армяне покидают Баку… Сколько, сколько? Я даже не знала, что их так много - около двухсот тысяч… Павлик говорит, что и русских примерно столько же… Никогда я раньше не задумывалась о национальном составе населения Баку. Бакинцы - они и были бакинцами, это - как бы сказать - особая общность. Если угодно, надэтническая . До меня как бы донесся из закаспийского далека громыхающий голос Галустяна: "Мы разве национальность смотрел?"
Нина сказала, что, если транспорт пойдет, Павлик приедет, чтобы взять немного муки - хоть оладьи печь. Но пока транспорт не ходит. И вообще, все непонятно. Говорят, митинг перед ЦК не утихает, всю ночь там стояли люди и теперь полно, и опять пытались прорваться в здание, но не вышло. Охрана там крепкая.
ЦК осажден! Вы слышали, чтобы такое могло быть?
Впрочем, меня это не касалось. Я спросила, как Олежка себя чувствует?
- Да так, ничего, - сказала Нина. - Хнычет. На улицу хочет. На бульвар. Вы написали бумагу для нас?
- Нет еще. Все равно нотариат, наверно, закрыт.
- Напишите, чтоб было готово. Мы намерены умотать как можно быстрее.
Она так и сказала - " умотать ". Не "уехать", не "покинуть вас, дорогие родители", а - умотать. Что-то было в этом словечке бесстыдное, безнадежное. Я положила трубку.
Утром следующего дня, девятнадцатого, я не смогла встать - такая слабость навалилась. Меня будто накрыло оползнем. Сергей испугался. Несмотря на мои протесты, вызвал "скорую помощь".
Она приехала часа через полтора. Молодой врач-азербайджанец измерил мне давление (оно оказалось очень низким), наскоро выслушал посредством фонендоскопа сердце.
- Сердечная недостаточность, - определил он и выписал рецепт на кордиамин.
Посоветовал пить кофе, есть больше фруктов и зелени - и, сопровождаемый пожилой молчаливой медсестрой, ушел.
- Такой диагноз и я бы мог поставить, - проворчал Сергей. - Кому бы тебя показать?
Оба мы, конечно, подумали о Володе. Нет у нас больше своего врача…
- Кажется, вода пошла, - сказала я. - Слышишь? Налей в ванну и набери во все кастрюли.
И тут зазвонил телефон. Я взяла трубку. Напористый голос с легким акцентом быстро произнес:
- Русские? Уезжайте из Баку! А то армян у нас уже не осталось!
И сразу - гудки отбоя, я и ахнуть не успела.
- Юля! Что случилось? - Сергей подсел ко мне на тахту. - Юля, почему ты так побледнела? Кто звонил?
- Русские, уезжайте из Баку, - повторила я. - А то армян уже не осталось.
Он ошеломленно смотрел на меня, медленно моргая, переваривая услышанное.
- Да ну, Юля… Хулиганская выходка… Пустая угроза. - Он говорил нарочито бодрым тоном, но я за этой нарочитостью различала тревогу. - Не придавай значения, Юля. Слышишь?
Я кивнула. Сергей пошел набирать воду. А когда вернулся, я спросила:
- Сережа, а у тебя в Серпухове совсем никого не осталось? К кому бы ты мог поехать?
- Ты прекрасно знаешь, что никого нет. И почему так странно спрашиваешь: "ты", а не "мы"?
Я промолчала.
- Юля, почему не отвечаешь?
Что мне было ответить? Я чувствовала себя загнанной в тупик. Не могла же сказать Сергею о своем предчувствии - о том, что вряд ли переживу отъезд Нины и Олежки - особенно Олежки… Мне идет шестьдесят пятый год - что ж, это немало, в сущности, жизнь прожита - и, если учесть, что я не убита на войне и не сидела в тюрьме, - прожита неплохо… Были, были веселые молодые годы… Счастье? Ну не знаю. А возможно ли счастье в нашем сумасшедшем веке?.. Живем, как живется, - несемся в мощном потоке жизни, ну а если вознамеришься постичь умом и овладеть "сырым материалом жизни", то не взыщи - вот судьба Ванечки Мачихина… судьба Володи Авакова…
Сергей пошел на кухню чистить картошку. Что-то там опрокинул - я слышала, как он ругался сквозь зубы. Нервничает. Да, дорогой мой капитан Сережа, жизнь оказалась куда сложнее партийных директив. Понимаю, как трудно тебе в это переломное время…
Звонок. Я нерешительно протянула руку к трубке. Боялась услышать опять… Но это был Джалалов, и я позвала Сергея.
Поговорив со своим приятелем, Сергей подсел ко мне.
- Ты не спишь, Юля? Представляешь, убито не меньше шестидесяти армян, разгромлено больше двух тысяч квартир. Пять изнасилований! И опять, как в Сумгаите, бандитизм остается безнаказанным! Ты слышишь?
- Слышу.
Но лучше бы не слышать… не слышать, не видеть… не жить…
Что-то еще он говорил о положении в городе, об остановленных заводах, о захватах армянских квартир. Потом пошел дочищать картошку, порезал палец, стал искать йод в аптечке, опять что-то уронил…
Я заставила себя встать. Мне просто необходимо было написать это. И я, найдя у Сергея на столе чистый лист бумаги, написала отчетливым почерком: "Заявление. Настоящим подтверждаем, что не имеем возражений против отъезда нашей дочери Беспаловой Нины Сергеевны с семьей на постоянное жительство в государство Израиль. Беспалов Сергей Егорович. Беспалова Юлия Генриховна". Вот и все. Подписаться надо будет в присутствии нотариуса - таков порядок.
Сергей вошел в "кабинет" с обмотанным пальцем.
- А, ты здесь. А я ищу…
Я протянула ему заявление. Он прочел, собрал тысячи морщин на лбу.
- Ты уверена, что это правильно?
- Да. Здесь жить больше нельзя.
- Они могли бы переехать в другой город.
- Куда? - спросила я.
- В Россию. В Калугу, Владимир… тот же Серпухов, наконец… Архитекторы, наверное, всюду нужны.
- О чем ты говоришь? Ты не хуже меня знаешь, что их нигде не пропишут. А без прописки не примут на работу.
Он помолчал. Я понимала, как мучительна для него мысль о том, что он собственными руками выпроваживает свою дочь из любимого отечества. Но, конечно, он сознавал и неотвратимость этого отъезда. О, как я понимала Сергея Егоровича Беспалова, храброго солдата войны и верного "солдата партии"…
- Ты представляешь, что с ними там будет? - сказал он с горечью. - Работу не найдут, пособия еле хватит на пропитание, это же капиталистическая страна. Там главное - деньги. А где их взять? Олег вырастет, забудет русский язык, сунут ему в руки автомат - иди убивай арабов…
- Перестань! Талдычишь пропагандистские штампы!
- Что значит - "талдычишь"? - обиделся Сергей. - Я не талдычу, я дело говорю. Это сионистское государство…
- А у нас какое? Интернациональное? Сколько, ты сказал, убили армян? Сколько тысяч вынуждены бежать из Баку?
- Столько же, сколько азербайджанцев бежало из Армении… Это вспышка старой вражды, она не характерна для нашей…
- А что характерно? Лозунги, в которые давно никто не верит? Хочу тебе крикнуть, Сережа: протри глаза! Посмотри, что творится в Прибалтике, вспомни Тбилиси и Фергану!
- Что ты хочешь сказать? - Он смотрел на меня оловянным взглядом. - Все вспышки межнациональной розни произошли только потому, что ослаблено…
- Люди плохо живут - вот почему! Живут бедно, вечная нехватка продуктов, осточертевшие очереди… Хорошие вещи - втридорога у спекулянтов… Нервы у всех - ни к черту… Если бы не это, не бедность - не вспыхнула бы ненависть, не пошли бы за крикунами и политиканами, не было бы погромов…
- Юля, успокойся, - сказал Сергей, тронув меня за руку. - Не надо нам ссориться.
- Да… не надо… Скоро мы останемся одни… Картошка, наверное, сварилась? Открой банку тушенки, будем обедать.
После обеда я прилегла отдохнуть, задремала. Вдруг проснулась: было ощущение, что сердце останавливается - так редко оно билось. Надо что-то принять - кордиамин, нитроглицерин… полтаблетки анаприлина… В комнате было темно, за окном смеркалось, и, кажется, накрапывал дождь. Шаркая домашними туфлями, я пошла в кухню, мои лекарства были там, на столике.
Сергей, сильно ссутулясь, стоял у темного окна. Раньше от письменного стола было не оторвать его - лекции писал, мемуары. Работал! А последние дни все время торчит у окна, выходящего на Сальянские казармы. Смотрит, смотрит…
Я зажгла свет. Сергей обернулся. В который уже раз я внутренне ужаснулась: как он постарел! Сколько морщин прорезало время на красивом когда-то лбу, на дряблых щеках. И этот угрюмый взгляд, пугавший меня…
- Большая толпа у ворот казарм, - сказал он. - Кричат что-то… Юля, что с тобой?
- Ничего особенного.
Я приняла лекарства. Под языком быстро растворилась малюсенькая таблетка нитроглицерина. Мое усталое сердце потихоньку набирало обороты - пусть, пусть еще поколотится, потрепыхается.
Сидели перед телевизором. Шла передача на азербайджанском языке, дородный мужчина в косо повязанном галстуке призывал, насколько я понимала, к спокойствию. Заиграл оркестр народных инструментов - зурна, кеманча, барабан. Наконец пошли последние известия из Москвы. "В Баку перед зданием ЦК КП Азербайджана продолжается митинг, участники которого протестуют против введения чрезвычайного положения… Предпринимаются попытки нападений на склады воинских частей с целью захвата оружия… Военные проявляют выдержку, терпение…"
Вдруг экран полыхнул белым светом и погас. Чертыхнувшись, Сергей принялся крутить ручки, полез отвинчивать заднюю стенку, вынул трубочку предохранителя.
- Нет, не перегорел. Неужели с кинескопом что-то? А может, на студии? Позвони Нине - у них работает?
Оказалось, и у Нины не работал телевизор. И у Джалалова. Значит, что-то случилось на телестанции. Джалалов сказал, между прочим, что, по его сведениям, возле военных городков, на крышах домов, устанавливают пулеметы.
- Кто устанавливает? - недоверчиво спросил Сергей.
Тот ответил: активисты Народного фронта, экстремисты.
- Экстремисты! - сказал Сергей, положив трубку и заходив по комнате. - Не понимаю! Ведь они все должны быть на учете у органов безопасности. За час, ну за два органы могли бы их всех арестовать… Нет, не понимаю, что происходит…
В начале двенадцатого легли спать. Я приняла снотворное и довольно быстро заснула.
Ненадолго…
Нас разбудила стрельба. Отчетливо стучали пулеметы или автоматы, а может, и те и другие. Потом взревели моторы.
Надев халаты, мы сунулись к кухонному окну. Светящимися трассами было исполосовано темное небо. Трассы шли снизу, со двора Сальянских казарм, и сверху - с верхних этажей соседнего с нашим домом высотного здания института. По просторной территории казарм скользили, перемещались огоньки фар.
- Кажется, танки двинулись, - сказал Сергей. - Похоже, они проломили стену и выходят. Ну, дела!
Телефонный звонок прозвучал резко и испугал меня. Что еще случилось? Я сорвала трубку.
- Это Джалалов. Извините. Сергея можно?
С напряженным вниманием Сергей слушал его, бросая в трубку лишь отрывистые междометия. Потом пересказал мне: Джалалов живет на улице Хулуфлу, выходящей на Московский проспект. Со стороны аэропорта по Московскому проспекту в город входят войска. Идут бэтээры, идут боевые машины пехоты. Там поперек шоссе баррикада - грузовики. Бронетехника пошла по насыпи. Офицер кричал в мегафон: "Расступитесь, мы все равно пройдем". Боевики скосили его автоматной очередью. В ответ - бешеная стрельба. По окнам, по балконам, без разбору, по всему, что движется… А по Тбилисскому проспекту тоже входит в город колонна…
Я зажгла свет - посмотреть, который час.
- Потуши! - страшным голосом крикнул Сергей.
Но я не успела даже руку поднести к выключателю. Внизу возобновилась стрельба. Свирепый стук автомата, звон разбитого стекла - и, пятясь и опрокидывая в падении табуретку, Сергей тяжело рухнул на пол.
Не слыша собственного крика, я бросилась к нему. Он хрипло стонал, зажимая ладонью рану на голове, над правым ухом. Между пальцев текла кровь, заливала лицо. Я метнулась к шкафчику, сорвала с крючка полотенце и, пав на колени, стала перевязывать Сергею голову, а он хрипел, затихая. Пятно крови проступило сквозь полотенце…