- "80 тысяч верст под водой". Как капитан Немо и Аронакс гуляют по дну океана. Ух, здорово!
- А уроки ты сделал? - осведомляется Круглов.
- Угу.
Продолжительный звонок у входной двери. Костя идет открывать, впускает в комнату женщину очень строгого вида, в зеленом плаще-болонье.
- Пахомова, председатель жэка. - Она устремляет на Круглова немигающий пристальный взгляд. - Как ваша фамилия, гражданин?
- Круглов.
- Имя-отчество?
- Георгий Петрович. Садитесь, пожалуйста. - Он придвигает ей стул.
Но Пахомова не в гости пришла и рассиживаться тут не собирается. Она достает из сумки папку, листает бумаги.
- Где вы прописаны?
- На Марата, 36. Я снял у Арутюнова квартиру официально, у вас в жэке не возражали. Арутюнов мой старый товарищ по флотской службе…
- Сколько вы собираетесь здесь прожить?
- Вероятно, до конца его заграничной командировки. Потому что с квартирой мне…
- Где вы работаете, Круглов?
- Я ушел с работы. В сентябре начну преподавать в школе.
- Вы не работаете три месяца.
- Два с половиной. Я же объясняю вам: с нового учебного года приступлю к преподавательской работе. Есть договоренность на этот счет. В середине учебного года устроиться практически невозможно.
- У вас семья, так? На что вы живете?
- Ну… во-первых, работает жена. Во-вторых, я подрабатываю. Вот, - показывает он на ватман, расстеленный на столе, - делаю наглядные пособия для школьного кабинета биологии.
Пахомова и бровью не повела на наглядное пособие.
- Должна вас предупредить, гражданин. Поступил сигнал от жильцов. Живете не по месту прописки, нигде не работаете.
- Я же объясняю…
- Для устройства на работу вам дается две недели. Если через этот срок не представите справку с места работы, то придется действовать по закону.
- По какому закону?
- Сами знаете. За тунеядство.
- Я тунеядец?! Да вы… - Круглову воздуху не хватает, он судорожно глотнул. - Как вы смеете…
- Я предупредила, - холодно обрывает председатель жэка. - До свидания.
Твердо прошагала к выходу. Костя запирает за ней дверь и возвращается к своему дивану, к Жюлю Верну. Вдруг, кинув взгляд на отца, замечает: что-то неладно. Круглов стоит неподвижно, вцепившись в спинку стула, и лицо у него такое… такое… Костя пугается:
- Пап, что с тобой? Ты слышишь?.. Папа! - Он вскакивает, тормошит отца. - Что с тобой?
- Ничего, - тихо говорит Круглов. - Который час?
Костя смотрит на будильник.
- Без двадцати десять. Пап, ты как будто окаменел…
Круглов наконец оторвал руки от спинки стула. Идет к телефону, крутит диск.
- Люба? Привет. Маша у тебя?
- Здравствуй, Юра. Да, Маша у меня… - отвечает Люба Куликовская.
- Позови, пожалуйста.
- Она только что вышла, Юра…
В передней щелкает замок. Круглов с трубкой у уха смотрит на вошедшую Машу и говорит:
- Понятно. Она только что вышла от тебя, села на самолет и мигом прилетела домой. Спокойной ночи, Люба.
Кладет трубку. Маша, надев домашние туфли, поправляет перед зеркалом прическу. Она, разумеется, сразу поняла смысл того, что сказал в трубку Круглов, но ничем не выказывает ни смущения, ни смятения. Маша - абсолютно спокойна.
- Вы поужинали?
- Да, - отвечает Круглов, задумчиво глядя на нее. - Мы с Костей пили чай и ели чайную колбасу.
- Пойду тоже попью. Костя, умываться и спать. Слышишь?
- Угу. - Костя на диване переворачивает страницу.
* * *
В кухне Круглов, прислонясь к косяку двери, смотрит как Маша ставит на газ чайник, вынимает из холодильника еду.
- Попьешь чай?
- Попью. - Он садится за стол. - Почему не попить чаю со своей женой поздним вечером.
- Не такой уж поздний. - Маша ставит перед ним стакан чаю и садится напротив. - Что ты уставился на меня? Хочешь спросить, где я была?
- Ты была у Любы.
- Нет, - говорит она после небольшой паузы. - Нет, - повторяет тихо. - Надоело врать. Ох как надоело! Давно хотела тебе сказать…
- Не надо, Маша.
- Почему не надо? Тебя устраивает мое вранье? Нет уж, милый. Скажу. Не могу больше… Я тебе изменила. Только не думай, что я просто…
- Знаю. - Круглов сидит с опущенной головой, обеими руками держа стакан с остывающим чаем. - Ты не просто. Ты полюбила другого человека.
- Режешь по живому, Юрочка… Ну, раз ты такой проницательный, то… Сил нет больше, понимаешь, нет сил… Это вечное неустройство… без своей квартиры, без денег… извини, без надежды, что станет лучше…
- Да, да, понимаю.
- Что ты понимаешь? - с горечью говорит Маша, еле сдерживая слезы. - Если б ты понимал, ты бы давно все получил… Все, что тебе полагается - по уму, по таланту… по твоим, наконец, военным заслугам… Так ведь ничего! Ровным счетом ничего для семьи не делаешь! Все для человечества! Не меньше! Как будто я… мы с Коськой… не часть человечества…
Теперь она, уже не таясь, плачет.
- Да, да, - потерянно кивает Круглов. - Ты права. Я во всем виноват, я один… безнадежный неудачник… обитатель чужих квартир… тунеядец…
- Что ты несешь? - Она всхлипывает. - При чем тут тунеядец?
Круглов встает, подходит к раскрытому окну, к подоконнику, где спит в горшочках чужая герань.
- Машка, я все понимаю. Ты права. Ты… уйди к нему. Рогачев благополучный человек, он сделает тебя счастливой.
Маша замирает с платком у глаз.
- Откуда ты знаешь, что это Рогачев?
- Не знаю, - глухо отвечает Круглов, стоя к ней спиной. - Вдруг меня осенило.
Пауза. За колышущейся занавеской тихо нисходит белая ночь. С улицы доносится летучий женский смех.
Маша вдруг вскакивает, порывисто бросается к Круглову, припадает к нему, и плачет, и говорит сквозь слезы:
- Юрка, не смей… не смей меня гнать к нему… слышишь?.. Хороший мой, родной…
На них, раскрыв рот, смотрит Костя, возникший на пороге кухни.
И еще одна белая ночь - одна из тех ночей, когда так сильно, так глубинно ощущаешь вдруг, что мир устроен прекрасно, но совсем не просто.
А вернее, еще не ночь за окном, а долгий летний вечер. В квартире Штейнбергов идут сборы. Леонид Михайлович набивает вещами большой "абалаковский" рюкзак. Возле серванта Вера Никандровна занята упаковкой посуды. Перед тем как уложить в картонную коробку, она завертывает каждую чашку и тарелку в газету. А Галя собирает в дорогу своих кукол: одевает и укладывает их в пеструю сумку и разговаривает с ними, просит лежать спокойно, не баловаться.
- Все-таки позвони Рогачеву, - негромко говорит Вера Никандровна. - Может, Маша знает, куда он подевался.
- Станет Рогачев сидеть в субботу дома, - отвечает Штейнберг. - На даче они. Да и, не сомневаюсь, не знает Маша.
- А вдруг? Позвони, прошу тебя.
С явным неудовольствием тянется Штейнберг к телефону. Набирает раз, другой - нет, не отвечают. Он бросает трубку, закуривает.
- Прямо душа не на месте от того, что мы уезжаем, не простившись с Юрой, - говорит Вера Никандровна.
- Это у них, у боцманов, так заведено, - ворчит Штейнберг. - Вдруг исчезают… - Он подходит к книжным полкам. - Давай все же возьмем немного книг. Я бы Гоголя взял, Стивенсона…
- Леня! Уговорились ведь - летим налегке. Только минимум вещей и посуды.
- Ну хоть Ильфа - Петрова…
- Нет. За книгами и остальными вещами приедем зимой. Если устроимся за это время.
- Непреклонна, как… как боярыня Морозова.
- Неудачное сравнение, Ленечка. Ты бы вышел курить на кухню.
- Эй, комроты, даешь пулеметы, - бормочет Штейнберг, выходя из комнаты, - даешь батарею… чтоб было веселее…
Звонок. Он открывает дверь и - с возгласом "Легок на помине!" впускает в переднюю Круглова. Тот входит с виноватой улыбкой, протягивает Вере Никандровне букетик ромашек.
- Спасибо, Юра, спасибо, - говорит она. - Слава богу, появился. Да не снимай туфли, ты же знаешь, у нас не принято. Проходи.
Войдя в комнату, Круглов подкидывает к потолку Галю, та радостно хохочет и норовит усесться дяде Юре на шею. Штейнберг, однако, снимает ее с широкого кругловского плеча:
- Галочка, у нас с дядей Юрой будет серьезный разговор.
- Вечно у вас серьезные разговоры. - Галя возвращается к куклам. - А у меня с вами будет серьезный разговор…
- Юра, - говорит Вера Никандровна, - тебе надо помыться, побриться.
А Штейнберг усаживает Круглова в заскрипевшее старое деревянное кресло и, став перед ним, спрашивает грозно:
- Где тебя носит?
- А в самом деле: где меня носило? Плохо помню, где я был и что делал после того, как Маша с Костей уехали в рогачевском автомобиле. Помню только, как я утешал Машу. Она страшно плакала, билась в моих руках, а я уговаривал ее… ты поступаешь правильно, говорил я, тебе будет хорошо с ним… А он, Рогачев, стоял тут же и смотрел на нас едва ли не с сочувствием… Ну, что теперь вспоминать…
Еще помню свое отчаяние. Понимаешь, после их отъезда пала тишина. Как кариатида, держащая на плечах балкон, я вдруг ощутил жуткий каменный груз тишины. И выбежал из арутюновской квартиры.
Где меня носило? И сколько? Какие-то обрывки в памяти. Мы с Пашкой Соловьевым, бывшим мотористом нашего катера, сидим в пивной где-то на Выборгской стороне, и Пашка подливает мне водку в кружку с пивом и обкладывает матом за то, что я связался с евреями, а я пытаюсь Пашке объяснить, какой он стал сволочью, а ведь был на Балтике приличным парнем, но язык не повинуется мне… Потом, кажется, был вытрезвитель… Стыдно, стыдно… Но что было, то было, ты уж прости, что я все это вываливаю… Потом в Зеленогорске… в бывших Териоках… там живет Скляренко, был такой у нас в дивизионе химик, ведал дымаппаратурой, мы с ним ругались когда-то, уж больно был занудлив… Теперь у него дом в Териоках, ну финский, дощатый, и огород… В огороде мы и пили, и там же, в сторожке, помню, я спал… Хороший парень Скляренко, надежный… только все хотел мне доказать, что человеку нельзя давать много воли, иначе человек вред сделает и себе, и окружающим. А я кричал: "Да почему непременно вред?! Подневольный человек больше вреда причинит, чем свободный…" А-а, чушь, пьяные разговоры… прости…
Вот что помню хорошо: спал я после очередной выпивки в скляренковской сторожке, среди зреющих огурцов, и вдруг проснулся как будто от того, что меня позвали. Голос я узнал сразу: это был тихий голос Веры Никандровны. Сорвал я несколько ромашек и кинулся бежать на станцию электрички…
Штейнберг отчитал меня за беспутство. Он бывает… бывал нестерпимо сварлив, насмешлив… я готов был вспылить… Хорошо, что Вера Никандровна вмешалась. Вот человек, умеющий успокоить, утихомирить… Ну ладно…
Оказалось, что Леонид Михайлович тоже бросил институт. Он - после моего ухода - пожелал работать по индивидуальному плану, это не прошло, Рогачев хотел пристегнуть к нему двух сотрудников. И Штейнберг взбрыкнул. Он списался со своим любимым Приэльбрусьем, его там хорошо знали, пообещали работу и квартиру - и Леонид Михайлович уволился из института. "Все, - сказал он мне в тот вечер, накануне отлета на Кавказ, - на сей раз окончательно. Иду в горные инструкторы, в спасатели. В науку больше не вернусь, сыт по горло". Пока Вера Никандровна готовила ужин, мы с ним условились о переписке, о системе самонаблюдений и анализов. Ведь то, что мы сделали, принадлежало уже не только нам. Ты понимаешь?
Утром следующего дня Штейнберги улетели на Кавказ. Леонид Михайлович с того времени, то есть с 60-го года, ни разу не приезжал в Ленинград. Вера Никандровна наезжала. Потом Галя приехала учиться. А он - ни единого разу.
Что было потом со мной? В сентябре я начал преподавать биологию в школе. В той самой, где когда-то замещал Машу. И где продолжала работать Люба Куликовская.
У Любы был комплекс вины передо мной: ведь она, так сказать, "прикрывала" частые отлучки Маши, когда та ездила к Рогачеву. Как же, подруги детства… Теперь, когда мы с Машей расстались, Люба решительно стала на мою сторону. Она сокрушалась, что потворствовала Маше, помогая ей обманывать… даже попросила у меня прощения. "Да что ты, - сказал я Любе, - какое прощение, ты не виновата. Ты поступила как настоящая подруга". - "Нет, - покачала она головой, - нет, нет… я не должна была так… Просто ты, Юра, добрый…" Не знаю. Не такой уж я добрячок. А вот она, Люба, и верно была очень добрая, отзывчивая. Мы привязались друг к другу - два одиноких человека. Люба помогала мне как-то управляться с бытом. А года полтора спустя мы поженились. Я переехал к ней в Купчино, на Будапештскую улицу.
Летом того же, 62-го, года, в августе, Штейнберги позвали нас погостить к себе в Гаджинку. И мы с Любой впервые в жизни полетели на Кавказ.
* * *
В густой зелени садов - черепичные, железные, обитые жестью крыши Гаджинки. Ранним утром по главной улице, по Советской, едет на велосипеде Круглов. За ним увязывается собака, с лаем выскочившая откуда-то из-под забора. А он знай себе катит, загорелый, в шортах и распахнутой на груди тенниске, в соломенной шляпе. Сворачивает с главной улицы на боковую, немощеную. У калитки одного из домов слезает с седла, входит во двор, ведя велосипед "под уздцы".
- Эй, люди! - взывает Круглов, приближаясь к веранде. - Просыпайтесь! Хватит спать.
Вера Никандровна выглядывает из окна кухни:
- Никто не спит. Не кричи, пожалуйста.
На веранду выходит Люба Куликовская в цветастом сарафане.
- Юрик, - говорит она, поправляя очки, - пока ты ездил на бахчу, мы с Верой соорудили пирог. Ну, что ты привез?
- Понятно, понятно: раз Штейнберг приезжает, подавай ему яблочный пирог. - Круглов отвязывает от велосипедного багажника туго набитые сумки. - Вот, посмотри.
- Какая тыква! Какие арбузы! - Люба восторженно всплескивает руками. - Какая роскошь!
- А виноград? - Круглов поднимает крупную гроздь. - Хоть сейчас пиши натюрморт в стиле этого… как его… ну, все равно.
Люба принимается разгружать сумки, а Круглов идет на хозяйскую половину двора. Там, в саду, среди груш и яблонь, хлопочет у дымящего очага пожилая женщина в черном, в низко повязанном над бровями платке.
- Марьям-ханум, - обращается к ней Круглов, - доброе утро. Юсуф просит прислать ему свежий чурек.
- Каждый день хочет свежая чурек, - ворчит женщина. - Только свежая чурек любит. И футбол. Хорошо. Я пекла чурек. Шамиль! - зовет она. И велит выскочившему из дома черноглазому подростку: - Идти бахча, нести дедушка чурек.
- Прадедушке, - улыбается Круглов.
- Дедушка, пардедушка - одна и та же, - говорит женщина.
Круглов возвращается к той половине дома, которую снимают Штейнберги. И тут с веранды сбегает Галя, их семилетняя дочка. Она вертится возле Круглова.
- Дядя Юра, ты же обещал! Ну дядя Юра!
- Галочка, я помню. Только давай попозже.
- Ну дядя Юра, - теребит его Галя. - Нехорошо же!
- Галя, - выглядывает из окна кухни Вера Никандровна, - оставь дядю Юру в покое.
- Не оставлю! Дядя Юра обещал научить меня ездить на велосипеде!
- Ладно! - сдается Круглов. - Где твой велосипед? Давай сюда.
Слышно, как Вера Никандровна в кухне говорит Любе:
- Стала совершенно дикой. Носится по улице, дерется с хозяйскими внуками…
- С правнуками! - кричит Галя, залезая на седло велосипеда. - Ну, поехали!
Она энергично крутит педали, Круглов бежит рядом, придерживая велосипед, кренящийся то влево, то вправо.
- Тихо, тихо, Галочка… Куда ты прямо на дерево? Руль поворачивай!
Нелегко приходится Круглову.
- Эй, расступитесь, деревья! - резвится девочка, крутя педалями и беспрерывно звоня. - Мы едем, едем, едем в далекие края!
Она направляется к калитке, и Круглов, бегущий рядом, распахивает ее, оба они вылетают на улицу… Взвизгнув тормозами, резко останавливается подъехавший к дому газик. Из него выскакивает Штейнберг и обрушивается на испуганную Галочку, на ошеломленного Круглова:
- Сволочи! Прямо под колеса! С ума посходили?
Несколько позже Круглов и Штейнберг после завтрака сидят, покуривают, благодушествуют на скамейке под яблоней.
- Все-таки ты мог бы встретить нас, - говорит Круглов. - А то пригласил в гости, а сам - в горы.
- Понимаешь, не мог, - отвечает Штейнберг. - На Донгуз-Оруне потерпела бедствие группа московских альпинистов. Ну и нас срочно подняли под утро, и мы помчались… Работа такая.
- Да, выбрал ты себе… В рогачевском отделе была жизнь поспокойней.
- Лучше сказать: безопасней. Но спокойней мне как раз здесь, в горах. Мы вначале поселились в Теберде. Потом перебрались сюда, в Гаджинку. Нравится тебе Гаджинка?
- Нравится.
- Лучшее место на свете. Отсюда рукой подать до перевалов. Хочешь - на Наур, хочешь - на Клухор, на Донгуз-Орун. Теберда недалеко.
- Да. Красивые места.
- Хочется, Юра, купить тут дом. Человеку нужен свой дом. Но это очень трудно. Продают дома редко и дорого. Получить участок для застройки - еще трудней.
- Ты добьешься. Ты упорный.
- Может, и добьюсь. Спасателей тут ценят. Хотя и не так, как, скажем, завскладами.
- Ну еще бы! Сравнил… Леня, как ты себя чувствуешь?
- Превосходно. А ты? Наладилась у тебя жизнь?
- Если ты называешь жизнью наличие работы и семьи, то - да, наладилась.
- Хочешь знать, что я называю жизнью? - говорит Штейнберг, помолчав. - В расхожем смысле жизнь - ежедневное воспроизводство быта. Но с точки зрения более высокой жизнь - это преодоление трагического одиночества разума.
- Разум - одинок?
- А ты знаешь еще какой-нибудь разум, кроме человеческого? Только не тычь мне под нос дельфинов. Речь идет не об умении ловить рыбу, а о способности создать цивилизацию.
- Разум не обязан непременно что-то создавать.
- Обязан.
- Он может быть нетехническим… нетехнологическим…
- И поэтому не обнаруживает себя? Ау, братья по разуму! Где вы? Нету вас. "Глухо. Вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо".
- Леня, ты серьезно считаешь, что мы - одинокий разум во Вселенной? Раньше ты так не считал. Вспомни, мы не раз говорили о множественности населенных миров.
- Мало ли что я думал раньше. Тут, в горах, думается иначе, чем на городском асфальте. Для Вселенной типичны необитаемые миры. Горячая плазма, холодный камень, межзвездная пыль - вот из чего состоит матушка-Вселенная.
- Нет. Еще - порядок, объединяющий все это. Ты классика процитировал, дозволь и мне: "Тихо плавают в тумане хоры стройные светил". Хоры стройные. Кто их выстроил? Не я придумал это выражение: мировой разум.