- Хотели все голые прийти, а потом решили, пусть только дети голые. А женщины в нижнем белье.
- Да зачем им это?
- Ну не знаю, Юля-ханум. Чтоб в Москве о них не забывали, да-а?
- Зулечка, это, наверное, глупая выдумка.
- Почему выдумка? Люди зря говорить не будут.
- Ты спроси у своего Гамида. Он, наверное, в курсе событий.
- Ой, Гами-ид! - Зулейха высоко поднимает черные полумесяцы бровей. - Вы Гамида не знаете, Юля-ханум? Гамид молчит и молчит, да-а?
Это верно. Ее молодой муж, года три назад окончивший юрфак университета, недавно получил должность в республиканской прокуратуре - и заметно напустил на себя важность. Зато Зулейха компенсирует молчаливость супруга неистощимой говорливостью. Она минувшим летом закончила пединститут и стала преподавать в младших классах. По правде, я плохо представляю эту легкомысленную болтушку в роли учительницы. Ну да что говорить. Времена меняются, и школа меняется, а значит, и учителя. Вот только, когда Олежка подрастет, я бы не хотела - при всем моем добром расположении к Зулейхе, - чтобы она стала его первой учительницей.
Господи, думаю я, нарезая морковку кружками, господи, когда Олежка подрастет - в какую он пойдет школу? и где эта школа будет?
Ну вот, уже сердце ноет…
А Зулейха несется дальше - про Галустяна рассказывает, нефтяника, который живет в квартире напротив. К нему, Галустяну, кто-то все время звонит, голоса разные, а требуют одно: уезжай, убирайся, не то плохо будет.
- А вчера пришли какие-то пять человек. Угрожали! Это еразы, они ходят по домам, где армяне живут.
- Что за еразы? - спрашиваю.
- Ну эти, которые из Армении. Ереванские азербайджанцы, да-а? Их армяне выгнали, а тут им жилье не дают, вот они ходят по домам…
Что-то у меня в груди сегодня покалывает.
- Прости, Зуля, мне надо принять лекарство.
- Ой, конечно, Юля-ханум! - Она провожает меня до двери, продолжая тараторить: - Галустяны уедут, а они возьмут займут квартиру, да-а? У них хорошая квартира, отдельная. А мы в тесноте живем. Разве справедливо?
Кладу под язык таблетку валидола. Если не уймется боль, тогда - нитроглицерин. В восьмидесятом я перенесла инфаркт, не большой, микро, но все же инфаркт. Теперь без таблеток из дому не выхожу. Мне никак нельзя помирать, пока Олежка не подрастет.
- Баба! - Ему уже надоело рисовать, он крутится возле меня, а я сижу в кресле, старом штайнеровском кресле с подушечкой для головы. - Баба, - ноет Олежка, - ракази сказку!
- Какую сказку рассказать?
- Как дедушка Билин бабил! - выпаливает он.
- Во-первых, это не сказка, Олежек. А во-вторых, дедушка не бомбил Берлин, а только готовил самолеты для бомбежки.
- Ракази, ракази!
- Ладно. - Боль отпустила меня, можно продолжать функционировать. - Расскажу. Только сперва поставлю суп вариться. Ты порисуй пока.
День сегодня пасмурный, в кухне, где когда-то царила моя громкоголосая мама, темновато. Зажигаю свет. Заканчиваю возню с овощами, ставлю кастрюлю на газ.
Тут хлопает наружная дверь. Выглядываю в переднюю. Павлик пришел.
- Ты с работы? Почему так рано?
- Здрасьте, Юлия Генриховна. - Павлик вешает пальто и, задрав бороду, разматывает с шеи длинный шарф. - Я был на объекте, потом попутная машина подвезла.
Мы входим в комнату. Олежка бросается к отцу. Павлик чмокает его в щечку и, присев за Олежкин столик, начинает вникать в созданные сегодня произведения нашего мариниста. У молодых отцов далеко не всегда находятся терпение и время для ребенка - а у Павлика находятся, он хороший отец. Если б он не был суховат к нам с Сергеем, я бы вовсе не имела к зятю претензий. Непьющий, тихий, семьянин отменный - чего ж еще?
Он, подняв голову под моим "размышляющим" взглядом" смотрит на меня.
- Что-нибудь случилось, Юлия Генриховна?
- Нет. Ты пообедаешь с нами?
- Ну, если до двух. В три мне надо на работе появиться.
- Суп сварится, и сядем обедать. Котлеты только разогреть. Павлик, мне Нина сказала, что ты послал документы.
- Не документы, а данные о нас. - И после небольшой паузы: - Да, мы решили уехать.
- Па-а, - теребит его Олежка, - что мне нарисовать?
- Нарисуй вот здесь мостик, а на нем капитана. С подзорной трубой.
- Все-таки надо было посоветоваться с нами, - говорю.
- Юлия Генриховна, что тут советоваться, когда сто раз уже говорено. Мы же знаем, что вы с Сергеем Егорычем против отъезда.
- Сергей Егорович просто не выдержит.
- Мне очень жаль, поверьте. - Павлик округляет глаза, полные, я бы сказала, иудейской грусти. Он сидит в своем голубом, словно размытом джинсовом костюме, в варенке, или как там их называют, свесив широкую, как у Маркса, черную бороду над Олежкиными рисунками. - Очень, очень жаль. Но мы вынуждены думать о своей жизни. В Баку стало невозможно жить.
- Па-а, как рисовать позорную трубу?
- Не позорную, а подзорную. - Павлик пририсовывает к руке капитана трубу. - Юлия Генриховна, творится что-то страшное. Вчера к нам в институт заявились из Народного фронта человек семь-восемь, прошли по всем комнатам, приглядывались к лицам, заговаривали, а тем, кто не понимает по-азербайджански, бросали оскорбления…
- Откуда ты знаешь?
- Ну я-то понимаю. Директор вышел к ним, они потребовали, чтобы уволил армян. Всех до одного. И срок дали - неделю.
- Да какое они имеют право? Что за дикость?
- Вот именно. Дикари захватывают власть. Поэтому надо уезжать.
- Мне говорили, в Народном фронте писатели, ученые…
- Писатели пишут или выступают на митингах. А эти… эти действуют.
Вспоминаю давешних черноусых юнцов в скверике. Да уж… не приведи Господь…
- Па-а, что еще нарисовать?
- Нарисуй дом. Юлия Генриховна, мы должны думать не только о себе, а прежде всего об Олежке…
- Па-а! Покази, как рисовать дом!
- Вот так. - Павлик уверенной рукой делает быстрый набросок дома с башенками по углам. - Мы должны предвидеть, к чему идет.
- Может, обойдется.
- Не похоже, что обойдется. - Павлик смотрит на меня, теребит большим пальцем бороду. - Юлия Генриховна, - понижает он голос. - Мы с Ниной говорили, а вам все не решаемся сказать… Почему бы вам с Сергеем Егорычем тоже не уехать?
- Да ты что? - Я, признаться, ошеломлена. - Как это мы уедем?
- Очень просто. Вы немка…
- Я русская. Калмыкова.
- Вы Калмыкова по отчиму. А по отцу - Штайнер. В архиве, наверное, сохранились ваши метрики, это ведь легко установить - ваше немецкое происхождение. А ФРГ принимает советских немцев.
- Павлик, - говорю холодно. - Ты забываешься. Ты просто не смеешь делать нам с Сергеем Егоровичем такое предложение.
- Вы правы. - Грусть иудейская сгущается в его темно-коричневых глазах. - Вы правы. Извините.
Глава седьмая
Балтика. 1941 год
Те дни на Эзеле, а потом на Даго - были как страшный сон, в котором ты ищешь и не находишь спасения.
Четырнадцатого сентября противник высадил десант на острове Муху, несколько дней там гремел бой, семнадцатого немцы сломили сопротивление и, захватив дамбу, соединяющую этот остров с Эзелем, ворвались на Эзель. 46-й стрелковый полк, в санчасти которого оказались раненые Беспалов, Писаренко и еще двое технарей, вступил в дело. Начался долгий, ни днем, ни ночью не утихающий безнадежный бой. В санчасть притаскивали истерзанные тела бойцов, пахло кровью и порохом, предсмертные стоны и хрипы врывались в сознание Сергея, затуманенное контузией.
Под жестким натиском превосходящих сил противника редеющий полк отступал, цепляясь за холмы, за лесные опушки. Осень оплакивала его гибель затяжными дождями. Рубеж за рубежом - пятясь, огрызаясь огнем, не давая себя окружить, батальоны сорок шестого отходили на полуостров Сырве, кошачьим хвостом прилепившийся с юга к пузатому туловищу Эзеля.
Легкораненым пришлось уступить место в санчасти тяжелым, а куда было деваться, только в окопы. Сергея, как оружейника, взял к себе начальник боепитания, капитан с изрытым оспой красным лицом. Тут были не привычные Сергею скорострельные самолетные ШКАСы, а обыкновенные станковые и ручные пулеметы "дегтяри", побитые осколками, засыпанные песком и часто залитые кровью. Сергей разбирал, чинил, клал на оружие смазку - делал свое дело, не требующее напряжения больной головы, а только - навыка натруженных рук. Раза два, в минуты затишья, его навещал в наспех отрытой землянке старший сержант Писаренко. Он прихрамывал, опирался на палку. Смолили махру, обсуждали обстановку, а она, обстановка, была - хуже некуда.
- Слух такой, - говорил Писаренко, - что идет к нам из Кронштадта отряд кораблей.
- Подкрепления везут? - с надеждой спрашивал Сергей.
- Подкрепления! - Писаренко насмешливо щурил темные глаза. - Откуда их взять, коли весь флот стянут к Ленинграду? Соображение надо иметь, Беспалов. Идут, чтобы сымать нас с Эзеля. И которые на Даго. И на Ханко. Чтоб всех, кто распылился на балтийских просторах, обратно собрать - и под Питер. Главное в текущем моменте - Питер держать. Ты понял?
- Ага. А когда придут корабли?
- А ты сделай запрос командующему флотом.
Сергей потрогал повязку на голове. Голова была полна боли.
- Сволочи! - непонятно кого обругал Писаренко и окутался дымом. - Нехай мне будет лихо, - сказал он, раздавливая сапогом окурок, - а все ж таки я бомбил Берлин.
Корабли что-то не шли из Кронштадта. К началу октября остатки сорок шестого полка, сводный морской батальон и другие сильно поредевшие части истекали кровью на последних рубежах обороны на южной оконечности полуострова Сырве. Дальше уходить было некуда. Их поддерживала огнем 315-я береговая батарея, там героические были комендоры, героический командир капитан Стебель, известный всему Моонзундскому архипелагу, - только эта батарея поддерживала их, но и там уже кончались тяжелые снаряды. Кончался боезапас у стрелков и моряков, державших последний рубеж. И продовольствие кончалось. Кончались бинты.
А корабли не шли.
Ночь на 3 октября застала Сергея и несколько десятков стрелков из выбитого батальона близ поселка Мынту. В поселке что-то горело, мрачные красные отсветы разгорались и гасли на тучах, бесконечно плывущих над Эзелем. "Что же за нами никто не идет? - думал Сергей, мерзнувший в своем бушлате. Он лежал на дне траншеи с чужой винтовкой, доставшейся после гибели ее владельца. Он был теперь вторым номером в уцелевшем пулеметном расчете. Первый номер спал в двух шагах от него. Станковый пулемет на бруствере остывал от недавнего боя. - Никто не идет нас снимать… А ведь завтра… да уж, наверное, завтра будет мой последний день".
Он задремал и сквозь сон услышал, как кто-то выкликает его фамилию. С трудом разлепил воспаленные веки.
- Беспалов! - И уже удаляющийся голос звал: - Эй, Беспалов! Живой ты чи ни?
Неловко, еще в полусне, вылез Сергей из траншеи и закричал вслед уходящему Писаренко:
- Здесь я! Здесь!
И упал ничком под длинной пулеметной очередью с немецкой стороны. Он полз под роем трассирующих посвистывающих пуль и кричал, чтоб Писаренко обождал его.
Потом они шли по улице поселка, под сапогами скрипело битое стекло. Писаренко снова и снова принимался рассказывать, как в штаб полка позвонили из штаба укрепрайона и велели всем, кто жив из летного и техсостава авиагруппы, срочно прибыть на пристань, вот он, Писаренко, ищет, а двух технарей уже нету - Пихтелева вчера наповал, а Колесник пропал без вести, и мы с тобой, Беспалов, только и остались тут - сталинские соколы.
У пристани, под сполохами пожаров, качались четыре торпедных катера, и сходили на них по сходням люди, большинство в морской форме, но и сухопутные тоже. Командиры тут были, и даже (как узнал впоследствии Сергей) сам командир Островного укрепрайона генерал Елисеев со своим штабом. Черным-черно было от шинелей на узких катерных палубах. Когда Писаренко с Беспаловым, последние в очереди, подступили к сходне, их зычно окликнул командир со свирепым лицом:
- Кто такие? А ну, назад!
Недоверчиво зыркнул по ним узкими глазами, выслушав объяснение Писаренко, что, мол, есть приказ насчет авиаторов, но пропустил.
Корма торпедного катера - не лучшее место для пассажиров, тут два желоба для торпед, в желобах и сидели тесно, скорчившись, люди, уходившие с Эзеля. Когда взревели моторы и стала уплывать пристань, Сергею подумалось, что вот, корабли не корабли, а катера все же пришли и увозят их в Кронштадт. Только почему так мало, всего-то четыре катера… может, еще придут, чтобы снять всех, кто остался на Сырве?..
Какое-то время виднелось багровое пятно над Мынту, как рана в черном теле ночи. Потом осталась только мгла, наполненная ревом моторов, свистом ветра и протяжными стонами моря.
Море бросало катер с непонятной Сергею злостью. Он и вообще-то впервые в жизни оказался в море - да и сразу в шторм. Страшно ему было, когда волной захлестывало, ну, слизнет сейчас катер, как жучка, и потащит в эту… как ее… в пучину… А катер мчался с ревом, его подбрасывало и швыряло вниз. Непонятно, почему еще теплилась у Сергея жизнь в мокром ледяном теле.
Потом испуг притупился, и стало все равно, что будет дальше, наступит ли день, или навсегда останутся ночь и ревущая вода…
Сергей очнулся от удара в бок. Тупо посмотрел на черные усы на белом вытянутом лице Писаренко. "Проснись, - прохрипел тот. - Подходим". Была все та же первобытная ночь, и Сергей, шевеля мозгами, сообразил, что до Кронштадта за одну ночь не дойти, - значит, приближающийся черный берег с неясными силуэтами строений никак не мог быть кронштадтским.
Он так и не запомнил, как назывался приморский город на острове Даго, к причалу которого подошел катер. Название было похоже на слово "мясо".
Морской водой разъело под бинтами рану. Голова была наполнена болью и туманом, и выплывал из тумана то странно раздутый, будто накачанный воздухом человек с бритым черепом и спрашивал - "ты почему мне щуку не поймал?", - то беззвучно кричал, раскрывая щелястый рот, бывший тесть - "взяли в семью, голь перекатная!", - то снилось и вовсе непонятное: будто идут-бредут по каменистой местности друг за дружкой несколько женщин в длинных платьях с кувшинами в руках, а лица у них печальные, - то мерещилось будто девичье лицо, незнакомое и доброе… постой, красная девица, не уходи… из какой сказки ты явилась?.. не уплывай!..
Когда туман рассеялся, Сергей обнаружил себя лежащим на койке, на настоящих простынях, под настоящим одеялом, - впервые после окончания ШМАС он не валялся на земле. Справа и слева лежали на койках люди, кто-то зверски храпел, была, наверное, ночь, слабо горела на тумбочке настольная лампа. Он умилился вдруг: настольная лампа! Да где же он, в какую сказку попал?
А утром уже наяву возникла в палате красна девица. Была она маленькая, в белом халатике и белой косынке, из-под которой выбилась белокурая челочка, - и она улыбнулась Сергею и спросила, пальчиком указав на повязку на голове:
- Больно?
Он растянул запекшиеся губы в трудной улыбке, качнул головой: нет, не больно. Потом, когда медсестра сделала ему укол, он спросил, как ее зовут.
- Марта, - сказала маленькая эстоночка и вышла из палаты.
Он зашелся кашлем. Дико и долго кашлял. Лежал, обессиленный, и повторял про себя: Марта, Марта… Всплыло вдруг в памяти из далеких дней, из юности в Серпухове, когда он в клубе имени Буденного книжки читал и попалась однажды книжка поэта Багрицкого, там были поразившие его стихи, - и вот одно всплыло в памяти: Марта, Марта, надо ль плакать, если… как же дальше… если Дидель вышел в поле… Марта, Марта, шептал он имя, венчавшее сказку. И почему-то при звуке этого милого имени замирала душа.
Как и положено сказке, скоро она кончилась. Гарнизон острова Даго готовился к отражению немецкого десанта, ждали со дня на день, копали траншеи. И Сергея выписали из санчасти в сводную роту моряков. Тут были в основном люди нестроевые - писаря, хозяйственники с вещевых и прочих складов, парикмахеры и даже случайно застрявший артист из флотского ансамбля. Был тут и Писаренко, поставленный командиром взвода.
Противник высадился на южном берегу Даго на рассвете 12 октября. С того проклятого дождливого утра гремел, почти не утихая, бой. Сводная рота, оказавшаяся на правом фланге инженерного батальона, сколько могла, сдерживала винтовочно-пулеметным огнем немецкую пехоту. Несли потери, отходили к северу острова.
Прошла неделя. Кто остался жив, ночью окопались возле хутора на пологом холме, среди картофельных грядок. Сосновый лес подступал к хутору, вдоль его опушки проходила грунтовая дорога - ее-то и приказано было держать батальону с остатками сводной роты. Писаренко, длинный, в каске, с ППШ на груди (где-то достал, вот же проныра), назначал своему взводу, где окапываться. Сергею с ручным пулеметом велел устроиться в приземистом каменном сарае, который имел оконце, глядевшее как раз на дорогу, - удобная огневая позиция. Сергей и второй номер Федя Хорольский, бывший парикмахер, улыбчивый и ловкий, быстренько высадили из окна застекленную раму, поставили пулемет - и вдруг увидели выросшую перед стволом "дегтяря" фигуру. Хутор был вообще-то безлюден, местные люди обычно прятались или уходили из зоны боя, а тут - нате вам, вылез откуда-то старикан угрюмый в картузе.
- Папаша, - сказал Сергей, - ты уходи отсюда. Тут с утра жарко будет. Понимаешь?
Старик пробормотал что-то по-эстонски. Федя протянул ему кисет с махоркой, но тот ударил рукой по кисету и, сутулясь, поплелся к жилому дому.
- Вот же старый гриб, - сказал Федя. Притащил охапку сена, улегся. - Давай отдыхать, сержант. - И сразу захрапел, он засыпал мгновенно. Но вдруг оборвал храп и то ли во сне, то ли наяву произнес: - А хуторок-то какой ладный, вот бы тут пожить… - Выматерился и вновь захрапел.
А на рассвете вынырнули из леса и помчались по дороге мотоциклисты, немецкая разведка - их отбросили огнем. И вскоре началось…
Одну атаку отбили, вторую, третью… Потом Сергей потерял счет. По сараю стали бить из пушки, пришлось переменить позицию. Пулемет раскалялся от работы, диски кончались, Хорольский бегал под огнем в тыл батальона, подносил новые диски, была в середине дня передышка. Ударила по лесочку, где накапливались для очередной атаки немцы, береговая батарея с северной оконечности острова - ее корректировщики появились тут, направляли огонь. Батарея, было слышно, клала увесисто. Иные осколки и до своих окопов долетали. Но ничего. Даже пообедали Сергей с Хорольским - сухарями и банкой бычков в томате. Оба были на чертей похожи - кирпичная пыль, тротиловая гарь покрывала их лица и руки.
Потом опять немцы пошли на прорыв. До броска гранат приближались. Федю Хорольского убило осколком гранаты, когда он очередной раз подносил диски. Из пролома в стене сарая Сергей бил по перебегающим темно-зеленым фигурам, дым стелился над окопами, сквозь гром оружия слышались немецкие выкрики и наш ожесточенный мат. Какие-то бойцы, выбитые из своих траншей, полезли в сарай, раненых притащили, забились в угол возле Сергеевой позиции.
- Почему огонь не ведете? - зло крикнул им Сергей.