- А ты дай патроны, будем вести, - ответил хрипловатый бас, показавшийся знакомым.
Быстро темнело, бой затихал, обе стороны выдохлись, пала тишина - аж в ушах зазвенело. В сарай заглянул Писаренко:
- Беспалов! Живой ты чи ни?
- Живой пока, - отозвался Сергей. - Надо Хорольского похоронить. Убило его.
- Если б только его. Хорошо, если дюжина от взвода осталась. А эти кто? - Писаренко всмотрелся в темные фигуры в углу сарая. - Из инженерного? Ну-к, берите лопатки, хоронить будем.
- Тут заступ есть, - сказал кто-то из угла.
За сараем, с невидимой немцам стороны, стали копать яму. Молча работали, молча снесли убитых, положили в эстонскую землю, холмик над могилой набросали.
К Сергею подошел невысокий боец.
- Ты, что ли, Беспалов? - спросил хрипловатым басом.
- Я.
- Серега?
Сергей всмотрелся в красноармейца. Тут как раз немецкая ракета взлетела, и он увидел худое, обросшее давно не бритым желтым волосом лицо, увидел голубые глаза, вроде бы и знакомые, но подчеркнутые мрачноватой тенью. Мятая пилотка была натянута на слишком крупную для нее голову. Из-под грязной шинели как-то сиротливо торчали тонкие ноги в обмотках и заляпанных глинистой землей башмаках.
- Марлен, - тихо сказал Сергей. - Ты как сюда попал?
Ракета догорела, и сразу сгустилась тьмущая тьма.
- А ты? - сказал Марлен Глухов, боец инженерного батальона.
Они вошли в сарай и там улеглись у пролома в стене рядом с ручным пулеметом, уставившимся в бесприютную моонзундскую ночь.
- Тебя что, в голову ранило? - спросил Марлен.
- Да, задело. На Эзеле еще.
- А, ты оттуда. Курево есть? А то моя махорка кончилась.
Они свернули самокрутки и закурили, держа огоньки в кулаках.
- Слыхал? Наше начальство-то сбежало.
- Как сбежало?
- А так! За Елисеевым, говорят, самолет прислали, он со штабными сел и улетел. Бросил нас подыхать тут.
- Не может быть. Мало ли что болтают.
- Очень даже может быть, - зло сказал Марлен. - Командиры долбаные! До чего довели… Ладно. Ты как на островах очутился?
Молча, попыхивая цигаркой, выслушал краткий рассказ Сергея.
- Так это вы Берлин бомбили? Это дело! А что ж тебя на Эзеле оставили?
- Мест не хватило на самолетах.
- Мест не хватило! - передразнил Марлен. - Ты ж сын попа, вот и не хватило.
- Брось! - сердито сказал Сергей. - Это теперь не имеет значения. Не я один остался, наш комвзвода Писаренко тоже.
- Ясно, ясно. У тебя начальство хорошее. Только вот мест не хватает. На Эзеле-то много осталось брошеных?
Сергей не ответил. Что-то он не узнавал старого дружка, прежде такого веселого, своего в доску .
- А помнишь, - сказал, чтобы перевести разговор на другой лад, - как мы с тобой французской борьбой…
- Не помню, - отрезал Марлен.
- Слушай… чего ты злишься? Я ж не виноват, что ты…
- Да, - со вздохом сказал Марлен. - Ты не виноват, конечно. Хочешь знать, как я тут очутился? Длинная история.
- Не хочешь, не рассказывай.
- Можно и рассказать. Все равно не усну. - В проломе просветлело от очередной немецкой ракеты. Марлен лежал на спине, закинув руки за голову и закрыв глаза. - Давай вопросы.
- Ты куда из Воронежа уехал? Я спрашивал тогда, никто…
- Никто и не должен был знать. А то бы отправили меня… куда-нибудь подальше… В Баку я уехал. Там у меня тетка, сестра матери, вот я к ней нагрянул. Ее муж нефтяник, мастер по подземному ремонту скважин, он и взял меня рабочим на нефтепромысел. Так я, значит, и спасся. Забыть-то про меня, конечно, не забыли, но и не искали.
- А как ты на Даго попал?
- В тридцать девятом по указу призвали в армию. Просился в авиацию - нельзя. Я ж меченый. Определили в зенитную артиллерию, и с ходу нашу батарею - в Западную Белоруссию, освобождать братьев-белорусов. Мы в Молодечно стояли. Осень прошла, а зимой взяли меня за шкирку и ка-ак тряханули!
- Что это значит? - спросил Сергей. Ему холодно было в бушлате, подбитом одним только флотским форсом. Он лежал на боку, подтянув колени к подбородку.
- А то и значит, что я влюбился, - со странным вызовом сказал Марлен. - А что, нельзя?
- Почему нельзя…
- Вот и я спрашивал: почему нельзя? А наш политрук-дурак кричал: нельзя в польку! Она полька была, Марыся. Такая, знаешь, тоненькая, семнадцать лет… У ней отец был поляк, железнодорожник, а мама белоруска, на почте работала рядом с нашей частью. Там я с Марысей и познакомился, на почте. Мы с ней разговаривали на трех языках - на смеси из русского, польского и белорусского. Смеху! Но всё понимали! Она про нашу жизнь спрашивала, а я ей излагал, как хорошо жили… Марысин папа, когда она меня в гости позвала, тоже спрашивал, что да как, я и ему - только по-хорошему, у нас, мол, нету панов, по справедливости все. А иначе - как еще объяснить, почему мы к ним пришли? Освободители же… Между прочим, я тогда не чучелом огородным смотрелся, как сейчас. Идешь в увольнение - шинель подогнана, сапоги блестят, шапка набекрень, как у Чапаева… А у Марыси вот такие глаза… синие…
Сергей слушал хриплый, прерывистый этот рассказ, и вплыла вдруг в холодный, пороховой гарью пропахший сарай белая воздушная фигурка с белобрысой челочкой. Марта, Марта, надо ль плакать, вспомнилось опять. Надо ль плакать, если Дидель вышел в поле…
- …Я говорю: почему нельзя? - продолжал Марлен. - Я же пропагандирую местное население в нашу пользу. Он орет: нельзя, и все тут! Всюду ему, олуху, шпионы мерещились. Ну, я уперся. А он меня - на губу. А я - рапорт по начальству. Тут, конечно, они взяли меня в оборот. Хорошо еще, что не под трибунал. Списали в инженерный батальон, в землекопы. Батальон как раз перебрасывали из Западной Белоруссии в Эстонию. Даже и не повидался с Марысей, не попрощался… Дай еще махорки, Серега… Ну вот, - выдохнул он облако дыма. - Знаешь такой город - Палдиски? Там мы копали, копали, как кроты, воздвигали батарею…
- Воздвигали, - повторил Сергей. - Кроты… Что это ты - вроде с насмешкой?
- Чего? - вскинулся Марлен. - Ты пойди, товарищ сержант, к особисту нашему, если он еще не драпанул! Доложи ему!
- Не ори. Тут бойцы отдыхают.
- Бойцы! - Марлен понизил голос. - Именно кроты слепые мы. Под Палдиски копали, потом на Эзеле, на Даго копали, батареи ставили. Ну и что? Остановили наши батареи немцев?
- Не остановили, так задержали. И перемалывают…
- Это мы своих людей перемалываем! Что мы за бойцы - инженерные батальоны? Мы же с лопатами, а не с оружием имеем дело. Разве нас обучали, как вести войну? Чего ж теперь поставили землекопов оборонять Даго, а сами удрали? На Эзеле полвойска бросили погибать, теперь и на Даго…
- Хватит, Марлен!
- По-дурному воюем, да ты-то, конечно, тут ни при чем… Ладно.
Он погасил окурок, хрипло покашлял, утих.
От ночного холода, от неприятного разговора было тоскливо на душе у Сергея.
Да и отдых оказался коротким. Заявился ротный из инженерного батальона, скомандовал подъем. К Сергею команда не относилась, но тут он услыхал голос Писаренко:
- Из сводной роты есть кто? Давай подымайся, Беспалов. Отходим.
Раздались недовольные голоса "землекопов":
- Отдохнуть не даете… А патроны где? Подсумки пустые. Горячей жратвы третьи сутки нету…
- Патроны будут. Выходи по одному! И чтоб тихо!
Потянулись длинной цепочкой по обочине дороги. При свете немецких ракет - сразу с дороги прочь, в лесную темень. И опять - угрюмое безмолвное движение усталых людей на север. И тяжесть ручного пулемета на плече. Ладно хоть, что Марлен вызвался помочь Сергею - тащил коробку с дисками. Они все-таки были друзьями когда-то.
И еще трое суток бесконечных боев. Таяла сводная морская рота. Осколком снаряда насмерть скосило старшего сержанта Писаренко, стрелка-радиста с бомбардировщика, бомбившего Берлин. Редели два инженерных батальона, последние защитники острова Даго. Где-то за спиной, поблизости, оглушительно звонко били пушки береговой батареи с мыса Тахкуна, сдерживая напористого противника. В короткие передышки бойцы грызли сухари, и вился махорочный дымок над окопами. Говорили, что к пристани возле маяка приходили мотоботы с полуострова Ханко, забирали людей. У Сергея кончились диски, и взять было неоткуда, боепитания больше не существовало. Он выбросил затвор своего "дегтяря", ударом об скалу погнул еще не остывший ствол. И осталась у него лишь винтовка с двумя обоймами патронов.
Отходили небольшими группами. Куда-то подевался Марлен. Жив ли? К последнему рубежу отходили, к мысу Тахкуна, где над береговыми скалами белела на сумрачном небе башня маяка. Дальше было некуда отступать, там простирался темно-серый, как шинельное сукно, взлохмаченный ветром Финский залив. Правее маяка чернела пристань, деревянный пирс, возле которого покачивались две какие-то посудины, - и уже кто-то сбегал туда - не мотоботы ли с Ханко, - нет, то были старые эстонские шхуны со снятыми моторами, без парусов, - не уйдешь на них - да и куда уходить? - где этот Ханко? - или в Швецию нейтральную?.. Ах, такую-растакую мать, опять полезли - ну, ничего не остается, как расстрелять последние патроны, вот только бы не зря…
И еще одну ночь продержались - самую последнюю. Страшно, громоподобно ухали за скалами взрывы… это батарейцы рвали свои натруженные пушки… ну, теперь все… конец…
Трудно рассветало двадцать третьего октября. Порывами налетал ветер с дождем. Рявкнули немецкие минометы, нащупывая край последней обороны. А сквозь пальбу, сквозь посвисты осколков - так-так-так, так-так-так… что это?.. моторы стучат…
Мотоботы с Ханко!
Из затянутого утренним туманом пространства, как чудо, проявились три маленьких черных кораблика. С осторожностью подходили к пристани…
Бойцы вылезали из окопов. Короткими перебежками под огнем устремились к пристани серые шинели, черные бушлаты. Сергей бежал, пригнувшись, падая при разрывах мин, хоронясь за валунами, торчащими тут и там из песка. Скорей, скорей… пока не выскочили на берег немецкие автоматчики…
А моторы стучат… и уже огонь по пристани… вот-вот отойдут мотоботы…
- Эй, моряки, подожди-и-и-те!!
Отходят!
- Ребя-а-а! - задыхаясь, крикнул Сергей.
Пробежав по доскам пирса, с разбега прыгнул на корму последнего, уже двинувшегося мотобота. Его подхватили чьи-то руки…
Глава восьмая
Баку. Ноябрь 1989 года
Сегодня вместе с газетами вынула из почтового ящика листовку, квадратик бумаги с типографским текстом: "Русские, не уезжайте. Вы - наши рабы!" И все. Без подписи. Коротко и ясно: "рабы".
Сергей брился, торопился, у него сегодня партийное собрание. Я сунула ему листовку под нос, он оборвал жужжание электробритвы, прочел и сердито сказал:
- Засранцы! Выбрось в мусоропровод.
Легко сказать "в мусоропровод". Он у нас в доме чаще бездействует, потому как забивают его до отказа, а вывозят мусор редко.
Все чаще мне кажется, что происходящее вокруг - дурной сон. На днях позвонил Котик Аваков, рассказал, как проходил по Парапету и видел: группа молодежи, взявшись за руки, кружилась, приплясывала, выкрикивала: "Русские - в Рязань, татары - в Казань, армяне - в Ереван, евреи - в Биробиджан! Цвети, родной Азербайджан!" А там, на Парапете, всегда полно стариков и старух всех национальностей, какие только есть в Баку, - читают газеты, сплетничают, жалуются на невнимательность детей и невесток, - так вот, рассказывал Котик, они окаменели, увидев этот шабаш. Их внуки и внучки бросили играть в классы, испуганно жались к бабушкам…
Еще рассказал Котик, что в Черном городе снесли, скинули памятник Шаумяну. Спокон веку стоял этот памятник - бюст на высоком постаменте - перед больницей нефтяников. Теперь на нем появились гадкие надписи, бюст разбили, а на постамент кто-то очень остроумный, взобравшись по лестнице, посадил собаку. Спрыгнуть оттуда собака не могла. Всю ночь выла.
Надо же, добрались до двадцати шести комиссаров. А позавчера я сама видела: на площади Свободы исчезли бюсты четырех главных комиссаров, а также памятник работы скульптора Меркурова. Это была стела из розового мрамора, горельеф, изображавший расстрел комиссаров, с крупной фигурой Шаумяна, и, как говорили в городе, при установке памятника возникли осложнения в связи с тем, что комиссары были изваяны голыми (очевидно, наподобие античных героев), и пришлось, во избежание неверных толкований, прикрыть низ фигуры Шаумяна большим камнем, тоже розовым. Так вот, эта стела, наделавшая когда-то столько шуму, теперь была снесена и, как говорили, вовсе разбита.
Ходили странные слухи, что, дескать, бакинских комиссаров не расстреляли в 18-м в песках Закаспия, а английские оккупанты их вывезли в Индию и, мол, туристы из Армении туда ездят, чтобы поклониться праху Шаумяна. И даже - что совсем уж фантастично! - болтают, что Шаумян до сих пор жив и даже приезжал как-то в Баку инкогнито…
Фантасмагория! Театр абсурда…
Сергей ушел на партсобрание в общество "Знание", а я отправилась в ветеранский магазин получать заказ. Сергею, как участнику войны, раз в месяц положен заказ, и это просто спасение: масло дают, и даже мясо, правда, не всегда. Ну и макароны там, чай, конфеты. Выстояла в очереди, наслушалась разговоров, все об одном и том же - армяне, Карабах, комендантский час, еразы, - огорчилась, что мяса сегодня нет, заменено хеком. Я еще подумала: интересно, что бы сказал Степан Шаумян, если б на самом деле появился сейчас в Баку и увидел, как нам скармливают хек вместо мяса. Не этого же он, надо полагать, хотел в восемнадцатом году, когда про хек никто и не слыхивал и, уж во всяком случае, Каспий был полон хорошей рыбы.
Я уже беспокоилась, что Сергея долго нет. Торчала на балконе, вглядывалась в каждый подходящий к остановке троллейбус. День был ветреный, холодный. У нас на верхотуре норд завывал, как голодный зверь. Я замерзла, вернулась на кухню, снова поставила на газ кастрюлю с остывшим супом - и тут заявился, наконец, Сергей. В пятом часу уже.
- Почему так поздно?
- А! - Сергей в передней стянул ботинки, сунул ноги в домашние туфли. Он и прежде приходил с партсобраний уставший, жаловался, что там такие мастера говорить, что никак остановиться не могут. Но сейчас я видела: он не просто устал от этой трепотни, но и удручен. Снял башмаки и остался сидеть на табуретке, сильно ссутулясь.
- Ну что ты, Сережа? Мой руки, давай обедать.
- А, да, - будто вспомнил он о необходимости жить дальше. - Да-да, сейчас.
- Ты плохо себя чувствуешь? - спросила я, ставя перед ним тарелку с супом. - Опять язва?
У него застарелая язва желудка обычно дает осенние обострения. Я стараюсь держать Сергея на диете, варю манную кашку, геркулес - хотя геркулес опять исчез, - творог сама делаю из молока, потому что магазинный творог у нас ужасный, кислятина. Как-то выкручиваюсь, словом. Такая у нас жизнь - надо крутиться, чтобы выжить.
- Да нет, ничего. - Сергей быстро выхлебал суп. Он вообще ест очень быстро. - Мы единственная республика в стране, к которой предъявлены территориальные претензии, - сказал он, явно повторяя чьи-то слова. - Армяне могут хоть сто документов выложить, что Нагорный Карабах их земля. Азербайджанцы все равно это не признают. Они тоже имеют документы. В тысяча восемьсот двадцать восьмом году по Туркманчайскому мирному договору Персия уступила России Эриванское и Нахичеванское ханства, этот договор Грибоедов подписывал, он же был послом в Тегеране…
- Ну и что?
- А то, что по этому договору разрешалось переселение армян из Персии в Россию. Тогда-то тридцать тысяч армян поселили в Карабахском ханстве.
- Откуда это вдруг стало известно? - Я подала Сергею второе.
- Хикмет Зейналов говорил сегодня.
- Это историк, который в Народном фронте?
- Он специально к нам пришел, чтобы выступить. Совершенно чисто, между прочим, говорит по-русски. Азербайджан никогда не отдаст Карабах, это его земля, она и называется по-азербайджански: Кара баг, то есть черный сад. Там полно тутовых деревьев, черный тутовник, отсюда название.
- А армяне называют как-то иначе. Ацарх, что ли.
- Арцах.
- Да, Арцах. Положить еще каши? Ешь, ешь, манки пока хватает. Они говорят, что жили в Ара… в Арцахе еще тогда, когда азербайджанцев как нации не было. Что этот… ну, который армянскую письменность придумал… еще в четвертом веке…
- Маштоц.
- Да. Что он был из Арцаха.
- Знаю, откуда у тебя эти сведения. - Сергей с каким-то ожесточением облизал ложку с налипшей кашей. - Ты скажи своему другу, чтоб поменьше трепал языком.
- Скажи ему сам. Он ведь и твой друг.
- Были мы друзьями. Пока он про национальность свою не вспомнил.
- Неправда! - Я тоже стала раздражаться. - Котик никогда не был националистом. Его заставили вспомнить, что он армянин.
- Никто не заставлял! И вообще, если б армяне в Ереване не заварили карабахскую кашу, то и в Степанакерте сидели бы тихо, и не было бы Сумгаита.
- Если бы! Если бы Нагорный Карабах в двадцать каком-то году не включили в состав Азербайджана…
- Да это азербайджанская земля, как же было не включать?
- Это была спорная земля…
- Семьдесят лет! Семьдесят лет жили мирно армяне и азербайджанцы…
- Не кричи!
- А теперь на тебе: отдай НКАО Армении! Когда на Президиуме Верховного Совета обсуждали, Горбачев правильно сказал, что нельзя перекраивать сложившиеся национальные территории.
- Для тебя всегда правильно то, что начальство говорит.
Ох, не надо было, не надо так… Что за язык у меня?..
Сергей вскочил из-за стола.
- Дура! - завопил он, очки у него запрыгали, он подхватил их. - Причем тут начальство?
Еще что-то он кричал обидное, пока не разглядел сквозь прыгающие очки, что я плачу.
Я сидела, закрыв лицо мокрыми ладонями, слезы катились по щекам, никак не могла я остановиться… Господи! Что же это делается с нами?! Мы просто изводим сами себя…
Слезы катились, катились, потом Сережина рука легла мне на плечо, и я ткнулась носом в холодный стакан с водой.
- Успокойся, Юля. Выпей воды.
Всхлипывая, глотая слезы, глотая воду, я выдавила из себя:
- Мы с тобой скоро останемся одни… совсем одни…
Сергей воззрился на меня, наморщив лоб чуть не до лысой макушки.
- Что ты сказала?
Меня трясло. Зубы мелко стучали о стекло стакана.
- Что ты сказала?! - крикнул он.