У окна, близ лежанки, на топчане, на высоко намощенных подушках, лежала молодая женщина, изможденная вконец тяжелым недугом; тощее ее тело было покрыто белым рядном, высохшие руки бессильно были закинуты за голову; из-под тонких пальцев выбивались целые волны черных волос, обрамляя темным овалом прозрачно- бледное, почти сквозящее на свету лицо с явной печатью интеллигентности. Красивые, строго очерченные черты его хранили следы не только физических страданий, но и душевных невзгод. По черным кругам под глазами, по запекшимся губам видно было, что больную снедает какой-то внутренний жар. Воспаленными глазами она смотрела в открытое возле нее окно и, видимо, наслаждалась ароматным дыханьем весны, щекотавшим живительной свежестью ее надорванную грудь.
А весна уже царила в роскошном венчальном наряде.
У самого окна, словно укрытая пушистыми комками снега, серебрилась цветущая вишня; несколько нежных лепестков занес ветерок на подоконник и на голову больной. За вишней дальше, внизу огорода, зеленела яркой зеленью распустившаяся верба, увешанная золотыми сережками, за ней вырезывался на ясной лазури неба пирамидальный тополь, весь унизанный красно-коричневыми листиками, а дальше, дальше за огородом синела полоска широкой, многоводной реки. В мглистой дали, заворачиваясь влево дугой, она яснела уже металлическим зеркалом, подернутым дымкой тумана; из-за нее подымались легкими очертаниями сизые с пестрыми пятнами горы, на верхней линии которых словно висел в воздухе и сверкал серебристыми куполами грациозный контур пятиглавой церкви стиля ренессанс. Издали доносился шум суетливой жизни и протяжный звон одиноких колоколов. Под окном чирикали веселые воробьи, сизые ласточки мелькали в воздухе быстро и взмывали у окошка крылом; в кудрявых кустах шныряли суетливые куры и сбегались взапуски на призывный крик петуха…
Больная отвела тоскливый взор от чарующей дали, пытливо взглянула на синее безответное небо и, глубоко вздохнув, закрыла свои усталые очи.
- Эй, сядь мне, не путайся под ногами! - крикнула молодица. - Смотри, Гриць, не серди мамы, а то вместо червоного яичка прикатится к тебе березовая каша!
- Я не хочу березовой каши, ты мне, мама, молочной свари! - подбежал Гриць к молодице и закутал в ее сподницу свою головку.
- Ишь, что выдумал в пост! Прочь, балованный, чуть не опрокинула горшка с кипятком, ступай играть во двор, не мешай тут, а то, помяни мое слово, не понюхаешь завтра ни поросятины, ни пасхи!
- Мне не хочется… - плаксиво наморщился Гриць. Я буду тихо… Ей-богу, тихо…
Больная открыла глаза и поманила слабым голосом хлопчика:
- Ко мне, голубчик!
Гриць подбежал и припал всклокоченной головой к подушке.
Больная начала его гладить сухой и горячей рукой.
- Вот, Гриць, сегодня святая великодная суббота… - заговорила она слабым голосом, прерывая мучительной задышкой свою речь, - а завтра… рано, рано… воскреснет Христос и всем, всем людям принесет… и счастье, и радость… и нас с тобой не забудет: тебе принесет он и пасху, и красные яички, и всякие ласощи, а мне пришлет мою донечку, дорогую мою Лесечку.
- А какая она? - заинтересовался Гриць.
- Немножко выше тебя… беленькая, хорошенькая, с каштановыми волосиками… с карими глазками… с серебряным голоском… Ты полюбишь ее… вы будете вместе играть, яички катать, взапуски бегать…
- А она не пришибет меня?
- Нет, она добрая, ласковая, - успокаивала Гриця тоскующая мать, но и от мысли о своей нежно любимой дочурке глаза ее уже загорались счастьем.
- А ведь правда, вот-вот должна приехать ваша Леся, Анна Павловна, - заметила и молодица, сажая в печь тесто.
- Да, да, я ее жду и не дождусь, - улыбнулось с подушек бледно-желтое личико, облокотившись на руку. - И кажется мне, что сейчас вот она радостно отворит дверь… А то вновь защемит такая тоска, что ее не увижу…
- Полно, голубушка, - звякнула молодица заслонкой, закрывая печь. - К чему такие мысли? Даст бог, поправитесь!.. Вот весна только устоится, и сейчас же поправитесь, как и в прошлом году…
- Эх, в прошлом году не та я была, - глубоко вздохнула больная, упавши вновь на подушку и сжимая костлявой рукой запавшую грудь, - в прошлом году еще много у меня было жизни… хоть и побитой, потоптанной лихими людьми, да все еще не потухшей, а теперь подправила меня вон та обитель…
- И не вспоминайте, серденько! - смахнула с ресниц слезу молодица. - Знаю, знаю… Будь они… прости господи! Все по наговору, все за напраслину… вот и выявилось же, вышли вы оттуда, как и вошли - чистой голубкой…
- Только без крыльев… - глухо простонала больная и попросила воды.
Молодица всплеснула жестяную кружку, набрала из ведра свежей воды и подала Анне Павловне.
А Гриць между тем нашел на лежанке в миске вареники с капустой и начал уплетать их втихомолку.
- Если б не дед ваш… - глотая с паузами воду и ежась от какой-то внутренней боли, продолжала страдалица, - если бы не он приютил… то куда бы мне… такой… одно разве, под тыном пропадать…
- Не думайте об этом… цур йому, - поставила молодица кружку на окно, - что с воза упало, то пропало, а вот лучше о живом подумаем… бог милостив…
- Да я ни на кого не ропщу… Если претерпела, то, значит, это было нужно… значит, и моя слеза потребовалась для общего блага… Ох, много слез прольется, но… это благо все-таки придет.
- Господь с ними, и со слезами, и с горем! - махнула рукой молодица. - Теперь не такие дни, теперь радоваться нужно и веселиться… Вот поговорим лучше о вашей донечке.
- Да, о донечке, о моей радости, о единой утехе! - заволновалась больная. - Вот письмо от нее… я выучила наизусть… Пишет, родненькая, что мама меня простила и ждет к себе в деревню… - и больная дрожащей рукой достала из-под подушки письмо и начала его целовать да прижимать к сердцу.
- Слава богу, слава богу, там наверно поправитесь, а то на родную, на единую доню да гневаться матери, и за что?
- Было за что… мама ведь по-своему думает, а дочка по-своему… Ну, теперь уже простила… и Лесю взяла, как мне приключилась беда… приютила, и вот на великодные святки шлет ко мне похристосоваться и за себя, и за нее… обменяться писанками, а потом вместе с донькой к ней, к своему родному гнезду… Свое ведь гнездо, Оксаночко, хоть бы гвоздями было выстлано… а мягче чужого пуха… Ах, моя родненькая как мне хочется под свою кровлю! Как мне… - больная не смогла окончить фразы. Долгая взволнованная речь истощила последний остаток догорающих сил и сжала спазмами грудь.
- Дышать тяжело… к окну… - прошептала она, закатывая глаза.
Оксана с испугом бросилась к ней, подняла ее на своих мощных руках, словно перышко, и приблизила, придерживав за спину, к открытому окну.
Жадно, раскрывши широко воспаленные уста и подымая с напряжением грудь, ловила больная живительный воздух. Через несколько минут она начала ровнее дышать, в побледневших зрачках снова появился слабый луч света, на желтых щеках выступили два ярких пятна.
- Устала… положите… капель! - пошевелила бесцветными губами больная.
Оксана уложила ее вновь на постель, поправила подушки, рядно, дала капель.
- Только не говорите больше, вы еще слабенькие, лучше бы заснули, набрались сил, а то, почитай, неделю не спите.
Больная грустно улыбнулась, пожала плечами и показала мимикой, что ей бы только похристосоваться с донечкой, увидеть ее, а там - воля божья.
- И увидите, и приласкаете, и не наглядитесь…
В это время в открытое окно влетела изумрудная мушка, а за ней в погоню ласточка; сделав круга два под потолком в хате, она изумилась, что попала в такую темную клетку, и со страху присела на изголовье больной.
Гриць первый заметил нежданную гостью, крикнул: "Ластивка!" - и с вареником во рту бросился к ней.
- Стой, не тронь! - остановила его жестом Оксана. - Это благодать божья, а ты хочешь вспугнуть… Видите ли, хворенькая моя, ласточка вас навестила, - это ведь она вам несет радостную весть. Вот побей меня бог, если сегодня же не прилетит к вам такое счастье, какого вы и не ожидаете!
- Благовестница! - вскинула на птичку глазами больная и снова их закрыла в истоме.
А ласточка чирикнула что-то приветливо, вспорхнула и улетела в открытое окно.
Оксана, приметив ровное дыхание у больной, отошла на цыпочках от ее постели, надела на Гриця шапку и свитку и шепотом выпроводила его за дверь.
- Налопался уже, так и поди погуляй по двору, да не бегай мне в хату: тетя заснула, и тесто может в печи маком сесть.
Вырядив Гриця, она положила в продолговатую рынку поросенка и курицу, смазала их маслом и поставила тоже в печь, а сама умылась и начала уже по- праздничному одеваться… Да и было пора: солнце, обойдя большую половину неба, начало уже клониться к закату.
Анна Павловна была дочерью зажиточной дворянской семьи, принадлежавшей к старым малорусским родам Свичек; родители ее необычайно кичились своей фамилией.
Анеточка родилась в начале пятидесятых годов, чрез пять лет после появления на свет божий первородного братца ее Пьера, и закончила собой продолжение славного рода. Первые годы ее прошли в родном селе Жовнине, в просторных, светлых комнатах старинного помещичьего дома, под тенистыми липами роскошного парка, на золотом песке игривой речки Сулы.
Нежная заботливость и ласки родителей, - особенно отца, - любовь всех окружающих, улыбающийся рассвет ее дней - все это клало на ее детскую душу светлые блики и наполняло головку радужными мечтами.
Когда Анета со своей maman, институткой Смольного монастыря Катериной Степановной, прошла и поглотила всю мудрость из "Education Maternélle"[9], то для восполнения образования дворянской дочери была приглашена гувернантка с музыкой m-lle Adéle.
Сначала Анета дичилась своей новой наставницы, не хотела с ней заниматься, но потом вскоре заметила, что m-lle Adéle очень покладиста и что с ней заниматься гораздо легче, чем с maman.
Вскоре, впрочем, старики решились для воспитания детей переехать в К. Тоскливо прощалась Анета со своим дорогим, родным гнездышком; но вскоре шумная городская жизнь, полная новых впечатлений, заглушила ее сердечную пустоту и тоску. В городе Екатерина Степановна отдала дочь в гимназию, а репетиторами, вместо гувернантки, приглашены были студенты.
И вот у Анеты, предоставленной почти самой себе, под влиянием молодых горячих умов начали складываться мировоззрения и стал формироваться характер.
Между студентами-преподавателями нашелся один из малорусских народников, некто Ткаченко, и, подметив у своей ученицы врожденные симпатии ко всему сельскому, простонародному - языку, песне, поэзии, - начал приносить Гале - как она теперь просила себя называть - разные книжки на малорусском языке. С искренним восторгом читала она всю эту беллетристику, заучивала наизусть лучшие стихи Шевченко и других современных поэтов. Для укрепления интереса к родной словесности студент подбивал Галю писать и саму на малорусском языке или переводить, но Галя чувствовала, что для успешных литературных работ ей недостает знаний и широкого умственного развития. Тут-то впервые и заронилось в ее душу желание продолжать учение дальше гимназии, на женских курсах. Молодежь одобряла и поддерживала в ней эту мысль, но маменька вооружилась страшно против "хохлацких тенденций" и против курсов. Она серьезно грозила отречься от дочери, если той вздумается когда-либо поступить в толпу "стриженых девок".
Страшно возмущали Галю мнения матери, поддерживаемые братцем, но она, не смея пока возражать на них громко, таила в душе неуклонное решение пойти по избранному пути, когда дорастет до своей собственной воли.
В занятиях, в чтении и в спорах с молодежью, кружок которой все возрастал, проходили юные годы Галиного развития.
Смутно, обрывочно все это наслоялось в ее молодом мозгу и будило к тревогам и борьбе ее чуткую душу. Уже иногда ей казалось, что одни литературные труды вряд ли удовлетворят ее деятельную, увлекающуюся натуру, уже она мечтала о многом… как вдруг неожиданная смерть отца прервала сразу нить ее мечтаний и перевернула всю жизнь.
Похоронивши отца, единственного своего друга, Галя молча переживала тяжелое первое горе. Она как-то ушла в себя и занемела… А жизнь вокруг текла своим чередом… Брат отправлялся в столицу; ему нужны были деньги, а имение, запутанное в долгах, не давало уже почти никаких доходов. Нужно было закладывать его в банке, продавать леса… И Екатерина Степановна, для спасения последних ресурсов, должна была бросить шумный город и возвратиться в свое скучное пепелище. Галя даже обрадовалась этой перемене декораций; ее влекло и прежде село, а теперь уединение ей казалось особенно привлекательным… И точно, - постаревший, погнувшийся дом и заглохший, одичавший парк приняли ее в свои дружеские объятия и навеяли элегическое затишье на душу.
Освоившись со своей душевной тоской, Галя принялась с новым вниманием наблюдать крестьянскую жизнь; познакомилась со многими дивчатами и молодицами, расспрашивала о их житье-бытье, вникая в их злобу дня, собирала этнографические материалы. Изредка лишь доносились к ней в письмах друзей отголоски студенческой жизни, которая начала бурлить и обостряться…
Несмотря на земельные банки, дела их имения становились все хуже и хуже; все выручаемые суммы уплывали в столицу на братца, а недоимки и долги возрастали.
Мать с каждым получением нового требовательного письма от Пьера становилась все раздражительнее и злее и срывала свои обиды на неповинной Гале. Эти сцены сначала возмущали ее, потом досадовали, а потом просто надоели: ей становилось дома скучно, и она с нетерпением ждала своего совершеннолетия.
Наконец оно настало, и Галя почтительно заявила матери о своем непременном желании учиться. Поднялась целая буря и слез, и истерик, и угроз, и проклятий… Галя выдержала стойко первый натиск сопротивления, но от своей воли не отступила.
Мать выписала Пьера, и кончилось дело тем, что Галя подписала какие-то бумаги, получила три тысячи рублей на руки и сундук тряпок, простилась холодно со своими родными, трогательно с селом и отправилась в К.
Вырвавшись из дому родительского, Галя вздохнула полной грудью и почувствовала всю сладость свободы, но вместе с тем и непривычность к ней. В силу последнего обстоятельства, она приютилась в К. у давней хорошей знакомой, Марьи Ивановны Матковской, отнесшейся к ней родственно.
Новая покровительница посоветовала ей не ехать в столицу, а остаться пока в городе К. и дождаться здесь открытия женских медицинских курсов, о чем слух циркулировал уже довольно упорно; этот совет пришелся по сердцу Гале, так как она и сама побаивалась столиц. Подготовляясь в элементарных занятиях для будущего слушания медицинских наук, Галя решила прослушать пока и акушерские курсы. Лихорадочно, страстно принялась она за давно желанную работу; обложилась книжками, тетрадками и начала читать, зубрить, бегать на лекции акушерии и, наконец, ходить в родильное отделение. Прежних ее воспитателей, друзей из серии мирных украинцев, уже в городе не было; один получил где-то место учителя гимназии в провинции, а другой место судебного следователя. От новых знакомств и сближений Галя уклонилась и держала себя в стороне.
Занимающиеся в клинике студенты относились вообще к акушеркам несколько свысока и фамильярно, а к ней холодно и даже отчасти враждебно, особенно один из них, Васюк, как его звали товарищи, оканчивающий курс медик. Остриженный низко, с всклокоченной русой бородой, в запачканной блузе, он властно распоряжался в своем отделении и давил авторитетом товарищей. На бледном личике Гали он останавливал иногда свои серые проницательные глаза и смущал ее презрительным взглядом. Галя боялась его, но вместе с тем и питала некоторое уважение к его нравственной силе.
Раз как-то им пришлось работать возле новорожденного ребенка. Васюк был видимо не в духе и с раздражением на крикнул:
- Да держите же, барышня, пуповину!
- Укажите где, а не кричите, - вспыхнула Галя.
- Вот где, - еще более раздражался студент, - да не брезгайте, не бойтесь загрязнить свои дворянские ручки.
- Не беспокойтесь, дворянские руки в иных случаях постоят за мужичьи.
- Будто бы? - прищурился он.
- Верно! - взглянула и Галя смело ему в глаза.
- Значит, мы с перцем?
- Не с перцем, а с щирым сердцем.
- Любопытно! - загадочно произнес он и отошел к больной.
С этого времени он иногда перекидывался с Галей то деловым словом, то остротой, на которую и она не оставалась никогда в долгу; эта перестрелка начинала даже ей нравиться, и когда ей удавалось тонко отпарировать удар, она была весьма счастлива.
- Что вам за охота здесь пачкаться? - задел он как-то ее. - Не барышнянское развлечение.
- Я не для развлечения здесь, а для приобретения знаний, - строго заметила Галя.
- А на кой вам черт такого рода знания?
- Для возможности быть полезной, не черту, конечно, а людям.
- То есть чтобы отбивать хлеб у этих голодных? - указал он на акушерок. - Истинно дворянское призвание!
- Простите, но это истинно мужицкая манера бросать оскорбление, не ведая обстоятельств! Во-первых, я, быть может, бескорыстно желаю народу служить…
- Тем сильнейшая конкуренция.
- Но тем больше дающая доступ для помощи истинно нуждающимся и больным… а во-вторых, я могу быть и сама из толпы голодных…
- А! Из разоренных дворян, лишенных средств на форейтора или на восьмое блюдо к жратве, тоскующих об утрате крепостного права…
- Да, из дворян, конечно, - вспылила она, - а не из чумазых, набрасывающихся на нас с завистливой злобой и жаждущих при первой возможности поехать в той же карете с форейтором.
- Ну, нет, - ядовито улыбнулся Васюк, - настоящий чумазый кареты не купит.
- Совершенно не цивилизованный, репаный - да, зато он сумеет выжать сок из своего селянина-собрата получше пана… А цивилизованный непременно заведет карету.
- По каким это законам социологии предполагаете вы, что идеалы образованного чумазого должны слиться с идеалами вашей маменьки?
- Законов социологии я не знаю, но едва ли порядочно затрагивать в споре третьих лиц! Вы матери моей не знаете, наконец, я с ней не живу… Я сама по себе.
Васюк саркастически поклонился ей, Галя не обратила на это внимания и продолжала с оскорбленным достоинством:
- Пора бы уже передовым людям, к которым несомненно вы себя причисляете, относиться к другим просто, как к людям, без предвзятых ненавистничеств…
"Гм! Она не без мозгов", - подумал Васюк и начал осматривать больных. Но, выходя из клиники, он вдруг небрежно спросил Галю:
- Где же вы квартируете?
Галя сообщила свой адрес, и он отошел мирно, пожавши ей крепко, дружески руку.
Галя, возвратясь домой, долго не могла потушить поднятого душевного волнения: ее возмущали наглые нападки этого злобного "выскочки", но вместе с тем и льстило ее самолюбию то, что она его срезала. Она принялась было за записки, но занятия в этот вечер не спорились: все почему-то стоял перед глазами этот воинственный Васюк, и ей хотелось доказать ему воочию, что она хотя и дворянка, а больше всего способна на всякие лишения и жертвы ради идеи.
Прошло несколько времени, как вдруг неожиданно, не постучав даже в дверь, появился в ее комнате Васюк.
- Вот я и тут, сердитая барышня, - сказал он весело. Галя смешалась, подала как-то неловко руку и бросилась приводить в порядок свой туалет.