Угрожающее состояние финансов моих к действию меня принуждало, и надо было мне тотчас на улицу-Флориду идти, где я с Чечишовским встретиться условился. Флорида-улица, как я уже упомянул, изо всех улиц города самая шикарная: там магазины, там изящные Заведения всякого рода, кофейни, кондитерские, для езды закрытая, пешеходов роем заполненная, солнцем залитая, сверкает, переливается, хвостом павлиньим распускается. Врожденная робость моя, может и Неуклюжесть какая-то не позволяли мне дать Чечишовскому более подробный отчет о том, что с Министром было, одно лишь я сказал - что в злобе расстались мы. "Ой, - воскликнул он, завертев пальцами меленку, - на кой было ходить туда, ведь я ж тебе говорил, чтоб ты туда не ходил, хотя, может, оно и хорошо, что ты туда сходил! И то хорошо, что ты нос ему утер, хотя, может, оно и Нехорошо; ох уж он тебе, бедняге, покажет теперь, покажет, покажет! Скройся, в мышиную норку спрячься, ибо если не спрячешься, то найдут тебя! Впрочем, не прячься, не прячься, говорю тебе, а то, если спрячешься, искать тебя будут, а уж как поищут, то непременно найдут!" - Так разговаривая, идем мы Флоридой-улицей! Там за стеклами витрин богатство сияет и взор манит, говора шум, прохожих рой, поклоны, приветствия. А Чечишовский мой чуть что сразу знакомцам либо улыбочку, либо руки жест, либо поклон низкий посылает, да мне тихонько говорит: "Смотри, смотри, видишь Ротфельдерову жену? А вон директор Пиндзель, вон председатель Котажицкий, салют, салют Председателю! Этот Мазик, а тот Бумчик, этот Куляский, а тот Поляский!" А я, с ним рядом идучи, тоже вежливенько раскланиваюсь, улыбочки свои направо-налево разбрасываю, и переливается змея Флориды, и щеголяют Сеньориты! - "Смотри, вон Клейнова жена стоит! А это Любэк - служащий". Однако все гуще людской муравейник: перед витринами стоят, на витрины смотрят, и как от одной витрины отходят, так уж сразу к другой и подходят, и кто на что смотрит: один на Галстуки желто-серые, модные за 5,75, ну а Третий с Женой - на ковер бордо с Узорчиком за 350, четвертый - на Замки Английские за 99, пятый - на бритвы или вентилятор, а та - на неглиж шелковый с кружавчиком, а ся - на Туфельки востроносенькие двойные Нельсоновские, тот - на Табак Трубочный Персидский-Астраханский иль на Сервиз, а то и на Корицу. На чемодан, стало быть, Желтый, сафьяновый за 320 смотрят и говорят "чудо что за чемодан!" - "Да этот вот Ушат за 85 тоже ничего себе, или этот вот Халат, или та вон Лопата". - "Я бы эти бебихи купил за 7,20". - "А я - тот свитер". - "Мне бы этот Термометр пригодился или этот Барометр". - "Ну надо ж, зонт- то, тот вон, с загнутой ручкой, что 42 стоит, а я вчера лучше видел, английский, за 38!" И так от магазина к магазину, то на одно, то на другое Глядят и Говорят, потом опять к другому магазину и опять - Говорят и Глядят.
*
Тогда Чечишовский за руку меня схватил: "В сорочке ты родился! Видишь Барона? Барон стоит, самого Барона поймал, вон перед витриной стоит, да один, без Компаньонов, пойдем же к нему, или не пойдем, о службе твоей поговорим, или не поговорим!" - "Приветствую, приветствую дорогого Барона, как здоровье, успехи, или неуспехи, а вот господин Гомбрович, от родины отрезанный, здесь остался и с нами вместе неуверенность нашу и тревоги переживает, да и работы какой-нибудь ищет!" Взглянул на меня Барон. И сердечно меня обнял! И вот, обрадованный, отбегает, опять подбегает и к груди прижимает - "а может, перекусить чего, а может, выпить" - меня Домой к себе приглашает и Жену, которая куда-то подевалась, ищет, потому что жене своей представить меня хотел. - "Заезжайте-ка Вы к нам во вторник! Будем рады!" Но сказал Чечишовский! "Ему бы занятье какое пригодилось, ибо в нужде он, ведь я его без долгих размышлений сразу к Барону-благодетелю: где обильно сервируют, там обильно подают". - "Что такое? - воскликнул Барон. - В нужде? Какие проблемы? Можете не беспокоиться! Прямо сегодня велю, чтобы Вас, золотой Вы наш, секретарем моим в Компанию приняли с окладом 1000 или 1500 песов! Нет проблем! Порядок! Часы работы сами себе назначите! Порядок, значит, а сейчас бы надо это дело чем-нибудь запить да закусить!" Идем мы, стало быть, по рюмашке с Бароном опрокинуть, и в блеске солнца уже все кажется улаженным, и я, видать, Опекуна, Отца и Короля нашел великолепного, о, благодаря Тебе, Боже, мне уж полегче жить будет, вот и прошли, исчезли заботы и печали, но что это, Боже мой, Боже, что же это делается, почему Король, Барон мой, потух, затих и меня печалит, делает маленьким, почему солнышко мое за тучу заходит?.. А-а-а, это же Пыцкаль, Пыцкаль подлетает!
Пыцкаль - Барона компаньон - был пониже ростом, покоренастей, и насколько один великолепным, прекрасным, рослым, горделивым был мужчиною, настолько другой-как корова жевала или только что из-за овина. Напрасно Барон ему рассказывает и докладывает, что он меня, друга своего, служащим принял, Пыцкаль вместо ответа лишь на меня вылупился, потом - на Барона, а, плюнув, изрек: "Ты что, с луны что ль свалился, чтобы без совета со мною новых служащих в Дело принимать, кретин ты что ли; ну так я твоего служащего погоню, вон, вон, вон отсюда!" Хамством таким ужасным оскорбленный, Барон поначалу слова вымолвить не мог, а потом закричал: "Запрещаю! Воспрещаю!" … на что Пыцкаль пасть раззявил: "Себе, а не мне запрещай!.. Кому ты запрещаешь?!" Барон крикнул: "Попрошу без скандалов!" Пыцкаль крикнул: "Ах мы нежные какие, так я тебе его отделаю, неженку твоего, морду ему побью!" … и ко мне с кулаками, того и гляди, Побьет меня, убьет, может, изобьет этот вот зверь, этот палач, укокошит меня; Погибель, стало быть, Смерть моя настала; но что это, почему мучитель мой медлит, почему не бьет меня?.. А-а-а, это ж Чюмкала - третий компаньон Барона - откуда-то сбоку подвалил!
Чюмкала - костлявый, блондин лупоглазый, рыжий - картуз снял и ко мне руку большую красную тянет: "Чюмкала!", чем неожиданно Пыцкаля в оцепенение ввел. "С ума сойти, - рявкнул Пыцкаль, - я ж его тут бью, а этот лапу тянет, я большего Кретина-Болвана в жизни не видел; ну чего лезешь, чего вмешиваешься?" - "Запрещаю! - крикнул Барон. - Запрещаю!" Криком напуганный, засмущался Чюмкала, руку большую в карман сунул и в кармане шарить принялся, но тут же копания своего в кармане застыдился, а от стыда вид сделал, что якобы он ищет что-то в кармане, чем еще сильнее Барона, Пыцкаля взбесил: "Ты чего там, растяпа, ищешь, - крикнули они, - чего ищешь, разиня, чего ищешь!" так, что, со стыда едва жив, Чюмкала, красный как рак, не только руку из кармана, но и пробку от бутылки, цедульки какие-то помятые, ложечку, шнурки, рыбок вяленых достал. И как только эти рыбки свету явились, сразу тишина воцарилась, потому что от рыбок этих стало им вдруг как-то муторно.
Я вспомнил, что Чечиш мне говорил, что там между ними как между Компаньонами давнишние были Распри, Обиды, Претензии, насчет, кажись, Мельницы какой-то, Залога; именно поэтому у Пыцкаля при виде рыбок сих аж дух сперло и он заревел: "Караси вы мои, караси; Уж ты мне за все заплатишь, я тебя по миру пущу", но Барон лишь кадыком двинул, слюну сглотнул, воротничок поправил и говорит: "Реестр". На что Чюмкала отвечает: "Овин от той гречки сгорел", а Пыцкаль посмотрел косо - "вода была", - проворчал, и так они стояли, стояли, Чюмкала почесал за ухом, а когда тот за ухом чешет, то Барон - щиколотку, Пыцкаль же - правую голяшку. Говорит Барон: "Не чешись". Отвечает Пыцкаль: "Я не чешусь". Чюмкала замечает: "Это я чесался". Тогда Пыцкаль: "Я тебя почешу". Говорит Барон: "И почеши, почеши, ты как раз по этому делу". Пыцкаль ему: "Я тебя чесать не стану, пусть тебя Секретарь почешет". Тогда Барон подает голос: "Секретарь мой чесать меня будет только когда я ему прикажу". Тогда Пыцкаль: "Я твоего Секретаря к себе переманю и у тебя его заберу, меня он будет чесать, когда я захочу, и хоть ты Пан из Панов, а я Хам из Хамов, он тебя будет чесать, когда того мне захочется или не захочется. Чесать будет". Говорит Барон: "Кто Хам из Хамов, а кто Пан из Панов, а ты от меня этого Секретаря не переманишь, я его к себе от тебя переманю и меня, а не тебя он почешет". Тут Чюмкала взорвался плачем, ревом великим: "Ой, Батюшки-Светы, что это вы все для себя хотите, себя чесать с моей бедой, с моим Страданьем-Горем, уж я-то его от вас переманю, уж я его переманю!" И давай меня тянуть, дергать, друг у друга из рук вырывать, тянут, тянут и таким манером в дом какой-то меня втянули, а там ступеньки, по ступенькам, стало быть, тянут, дергают, один у другого из рук вырывают, а там сбоку дверца маленькая, на которой дощечка "Барона, Чюмкалы, Пыцкаля Конское Собачье Дело", а за дверью прихожая большая, темноватая, а в ней - стульчики. Барон перед Чюмкалой, Чюмкала перед Бароном, Пыцкалем, Пыцкаль перед Чюмкалой Бароном меня на стульчик посадили и, вежливенько попросив меня немного подождать, в другую комнату удалились, на двери которой написано было: "Правление Имуществом и Делами, Вход воспрещен".
Один оставшись (ибо Чечиш давно уже умотал) в наступившей после шумного прихода нашего тишине, я с интересом озирался. Людей этих странность (а ведь, кажись, за всю свою Жизнь более странных не видел), да та свара, которую они меж собой вели, очень уж меня от всяких сношений с ними отвращали; но надежда постоянного, а может даже и приличного заработка заставила меня остаться. Прихожая, как я говорил, была темновата, бумагою темной оклеена, однако бумага обтрепанная… там-сям пятна жирные… или дыры или отодрано где, но залатано, мухами засижено и подсвечник со свечой, стеарином везде накапано. Половицы стертые, от хождения измызганные, там в углу старая газета шуршит, верно, мышки под ней сидят. А тут и ботинок задвигался и к табаку стал приближаться, а букашка малая, из щели в полу вылезла, к сахару упорно ползет.
Среди шорохов этих я дверь в соседний зал приоткрыл. Зал большой, длинный и сумрачный, и ряд столов, за которыми служащие сидят, над Письменами, Реестрами, Фолиантами прилежно склонились, а бумаг уж столько, столько навалено, так ими все завалено, что двигаться, почитай, нельзя, ибо и на полу всюду бумаг множество и цедулек; а Реестры из шкапов лезут, аж под потолок уходят, на окна залезают, все бюро собою занимают. Если какой из служащих пошевелится, то как мышь в этих бумагах зашуршит. Впрочем, много было и других предметов, как то: бутылки, или жесть согнутая, дальше - блюдце разбитое, ложка, обрывок шарфа, щетка облысевшая, дальше - кусок кирпича, рядом - штопор, хлеба корка, множество ботинков, также носок, перья, чайник и зонт. Всех ближе ко мне сидел старый худой служащий и стальное перо на свет смотрел, пробуя его пальцем, а сам - вроде с флюсом, потому что в ухе вата; за ним - второй служащий, помоложе и румяный, на счетах считал, да заодно колбасу покусывал, еще дальше - служащая расфранченная да начесанная, в зеркальце посматривает да кудряшки поправляет, а дальше - другие служащие, которых числом было восемь, а может и десять. Тот пишет, этот в Реестре чего-то ищет. Тем временем полдник, то есть: чашки с кофием и булки на подносе внесли и тогда все служащие, труды свои прервав, вокруг еды собрались и сразу же, как водится, разговор зазвучал. Смех меня разобрал при виде Питья Кофию служащих сих! Ибо с первого взгляда видно было, что который уж год друг с другом вместе в одном и том же бюро пребывая, ежедневно тот же самый вековечный кофий пия и вечную же свою булку жуя, теми же самыми своими шуточками старыми друг друга потчуя, они всё с полуслова понимали.
Тогда служащая кудряшки откинула и "Опля" сказала (и, верно, уж тысячу раз это говаривала), на что толстый кассир, за ней сидевший: "Ах ты, котик-коток, кудреватый лобок!" От чего радость чрезвычайная, смеются все служащие, за животики хватаются! Едва смех успел на бумагах осесть, Счетовод старый пальцем погрозил… а все уже опять за животики схватились, потому что знают, что он скажет… он же говорит: "К копирочке листок - бум-цык-цык, и копия в срок!" Еще больше радуются дамы, бумагами шелестят. Но служащая мизинцем левой руки правую щечку подперла! Но служащая мизинцем щечку подперла!., а тем временем Счетовод сильно шлепнул по плечу молодого, румяного служащего и шепчет ему: "Не плачь, не стоит горевать, Юзеф, Юзеф, ведь ножичек, тарелочка, муха, муха была!.."
Я не мог понять, зачем Счетовод ему о слезах говорит, если тот вовсе не плакал… но именно в эту минуту, увидев пальчик сей, румяный Бухгалтер рыданьем приглушенным разразился! И опять меня тогда смех разобрал, ибо, видать, не токмо годы целые, но и века, пальчик этот вместе со щечкой бухгалтеру раны сердца его старые кровоточащие расцарапывал и, видно, много лет этот приятель его утешал; но вместо того, чтобы сначала Бухгалтеру заплакать, а лишь потом Счетоводу его утешать, у них перепуталась последовательность действий и то, что было в конце, перешло в начало! Выбросила вверх свой носовой платок служащая! Кассир чихнул! А старый бухгалтер высморкался! Тем временем заметили меня, и, ужасно засмущавшись, в бумаги свои, словно мыши, зарылись.
Однако тут же меня позвали к Учредителям. Темноватая комнатка, куда меня провели, тоже бумагами, цедульками заполнена, а кроме того старая железная кровать у стены стояла, и ведро тоже и таз, двустволка на окне, ботинки, липучка для мух. Пыцкаль держал Барону какой-то ящик, Чюмкала же из Реестра квитанции перечитывал. И все трое ко мне: "Меня почеши! Меня почеши! Меня почеши!"
*
Много в своей жизни я видел странных мест и еще больше встретил странных людей, но среди мест тех и людей не было еще ничего столь же странного, как этот случай жизни моей. Застарелый между Бароном, Пыцкалем и Чюмкалой спор брал свое начало в Мельнице, что каждому из них в экс-дивизии равными долями перешла; потом в трех арендованных корчмах спор тот еще сильнее распалился, а когда Винокурню по пропинации на субасте взяли, видать, еще больше склок и яду подпустили. Почти невозможным стало провести раздел фондов, решение суда два раза с трех сторон на апелляцию подавалось, в судебном рассмотрении дело шесть раз откладывалось, пока наконец за неимением письменных доказательств в Арбитраж не было отослано, Арбитраж же в свою очередь явное противоречие между первым и вторым Субасты реестром усмотрел. К тому же - взаимные иски о Присвоении Имущества, угрозы и планы уничтожения, Убийства, да два иска о Захвате и один о присвоении шести жемчужных булавок и Перстня… и все так - иски, захваты, насилия, склоки, злословье, стремление Расправиться, лишить Имущества, изничтожить, С Сумою По Миру пустить. А потому, когда по причине Подстраховки Субасты дело Торговли лошадьми, собаками в Реестр занесено должно было быть, все трое в равных долях к предприятию этому приступили, а собак, лошадей на стороне скупая, с большим профитом на Шпронт или на Ганацию продавали. Во всяком случае, несмотря на весьма солидные от этого предприятия прибыли, компании грозило банкротство, потому как много было этих Злоб давнишних, Насилия, много грызни, дрязг взаимных, много обид, Яду, скандалов остервенелых, беспрестанных.
И сварливость эта, может, не столько от финансовых расчетов, сколько из характеров противоположности проистекала. И впрямь: Барон как жук гудит, жужжит и танцует, точно павлин хвост распускает, да соколом под небеса взмывает; а Пыцкаль как бык ревом своим хамским орет, хамски прет; а Чюмкала ноет; а Барон как бы в карете едет, четверкой коней, приказы отдает и в трубу трубит; а Пыцкаль, хамством набитый, только пасть разевает; а Чюмкала с шапкой в руке, потому что рохля; Барон спесью, капризами, настроеньями, фантазиями; Пыцкаль в морду дать норовит или даже портки снять; Чюмкала подлизывается или волынку тянет… Того и гляди, друг дружку в ложке воды утопят, но в Процессов, в повесток, в склок беспрестанном потоке, в непрерывном эдаком резком общении так одно с другим, как солянка, как капуста с горохом перемешано, стиснуто, что, видать, один без другого жить не сможет; как Пальцы Ноги - в Носке старом заскорузлом, в Ботинке вечном своем, кривые, страшные, но всегда вместе! Вот и те - только друг с дружкой! Вот и они - только между собой! И о свете божием забыли, только друг с дружкой, между собой, особняком, и столько им с давнишнего времени всякого старья понабралось, столько воспоминаний, обид, слов разных, шагов, бутылок старых, двустволок, банок, тряпок наиразнообразнейших, костей, шпеньков, горшков, блях, локонов, что если кто чужой к ним приходил, то совершенно не мог догадаться, что ему скажут или сделают: ибо пробка или бутылка, или словечко какое, невзначай брошенное, сразу им что-то Прежнее, на сердце Запекшееся напоминало и флюгером вертелось.
Итак, если бы не рыбки старые, что у Чюмкалы тогда из кармана выпали, если бы не Реестр да не Ноги почесывание, меня бы они наверняка на службу не приняли. Но, видимо, по причине бутылочки маленькой, а может и ящичка, вместо 1000 или 1500 Песов, которые Барон посулил, мне лишь 85 Песов назначено было. Но то же и самые старшие служащие - когда к Патронам с бумагами, с делами шли, никогда, сударь, не знали, что там вытанцуется, какое решение Пыцкаль Барону, Барон Чюмкале, Чюмкала Барону Пыцкалю вынесет. Стало быть, много распоряжений, приказов, дел много: то Кони по цессии, то ипотечный перевод, потом - поручительства, дележ дивидендов. Собаки под залог, все Бульдоги, пропинация-экзекуция, сальдо-бульдо, дебет-кредит, а стало быть, дела идут, контора пишет, Счета, иски предъявляются, исполняются, на Аукционах состязаются, в Ипотеку заклады закладываются, на Торгах торгуются; но что поделаешь, сударь, если за всем этим, да подо всем этим, селедочка какая-нибудь очень давняя или булка, что семнадцать лет тому назад Барон у Пыцкаля уел. Когда я на следующее утро на работе объявился и посреди Служащих, нынешних Сослуживцев, уселся, трудность новой обязанности моей явственно предо мною предстала. Служащие, в свои цедульки погруженные, своим счетам-расчетам предавшись, в своих делах-обязанностях забывшись, на меня, на чужака, и взглянуть не захотели; мне же их щипки-уколы, их стародавние баночки непонятными и таинственными оказались.
Потацкий, Счетовод старый, мне Дела дал вести, но черт их там знает, на кой их надо было вести, ибо человек этот - роста небольшого, очень худой, с редким волосом, возлегшим венчиком вокруг его большого лысого черепа, да к тому же - и пальцы худые, длинные. На работу мою все посматривает, нет-нет, да и поправит мне буковку какую, да за ухом себе почешет, или высморкается, или пыль что ли с одежды своей стряхнет; а уж охотнее всего - так это воробышкам крошки за окно бросит. Ой, видать, Счетовод - добряк, добряк до мозга костей, хоть медлительность его и чрезвычайная во всем дотошность не раз смех во мне вызывали. Я воздерживался от всего, что бы милого старичка обидеть могло: и даже табачок его пользовал, хоть табачок тот и временем был трачен, и, неизвестно с чем перемешанный, жилетки его кашемировой запаху набрался.
Но, по совести говоря, не до смеху было. Ибо, несмотря на то, что хоть какое-то вспомоществование на жизнь я получил, все остальные условия и обстоятельства, как то: Край Неведомый, город чужой, приятелей либо верных друзей отсутствие, службы моей странность… каким-то страхом меня наполняли, а ко всему тому - Бой сильный, что за водой, с реками крови, и многие люди, друзья мои или родственники уж неведомо где были, что делали, может уж Богу душу отдавали. Хоть туда и далече, за водой то было, но человек поосторожней становится, потише говорить начинает, спокойнее двигаться, чтобы беды какой не накликать, так зайцем в меже, кажется, и притаился бы. Потому-то, крошку маленькую хлеба на чернильнице заметив, я часто на ту крошку поглядывал и даже кончиком пера до нее дотрагивался.