Этой горбинки не было прежде.
Она откинулась на спинку стула, где висел ее жакет, взяла руки за голову, и я увидел голые выбритые ее подмышки.
- Сколько же мы не виделись? Вечность. Ты еще хоть чуть-чуть любишь меня? А как же ты моего сына, Витьку моего, не узнал?
- Он здесь?
- Он мимо тебя прошел.
- Мне показалось что-то…
- Красавец парень! Умница. Они сейчас делают работу на нобелевскую премию.
Рядом с ней - пустой отодвинутый стул, закуски на столе, вмятые в пепельницу сигареты, на двух - ее помада. Она положила руки на скатерть, поиграла перстнем на пальце. Перстни были крупные, от них видней худоба рук.
- Дмитрий Кириллыч! - позвала она. Двое рослых мужчин чиновного вида негромко беседовали с государственным выражением лиц. Похоже было, один дает указания, другой внимает.
- Дмитрий Кириллыч! - позвала Надя нетерпеливо.
Тот, что внимал, обернулся на голос, черноволосый, крупный, над золотыми очками черная темень бровей, костюм тоже черный в полоску. Подошел.
- Познакомься: мой муж. А это… - она назвала мою фамилию, как называют фамилии людей известных. - Надеюсь, тебе его представлять не надо…
Твердый взгляд человека в золотых очках выражал, когда мы пожимали друг другу руку, что да, знает, наслышан, но тем не менее права ссылаться на себя не дает.
И, поклонившись, отошел к собеседнику.
- Но - ты? Где ты сидишь? С кем? - спрашивала Надя.
- Ни с кем. Я опоздал немного.
- Так ты и не ел ничего? Бедный, голодный! Давай я за тобой поухаживаю.
На свободную тарелку она клала мне закуски все подряд, но тут стали произносить что-то во здравие юбиляра, все поднялись, мы тоже стояли с рюмками.
- Знаешь, тут поговорить не дадут. Вон я вижу столик…
Надя накинула на голые плечи жакет, красивый и дорогой. У зашторенного окна стоял круглый столик с букетом в вазе, два мягких стула. На один из них она повесила свою ковровую сумочку, подошла к метрдотелю, тот почтительно слушал.
Вскоре явился официант в белом мундире с золотыми пуговицами, ваза была убрана, белая скатерть расстелена. Пока он расставлял приборы, закуски, мы молчали.
- Ну? Как ты? - она смотрела, как бы пытаясь разглядеть во мне то, чего раньше не увидела. - Фамилия твоя на слуху. Даже - по телевизору. Мы, в Италии, первую программу постоянно…
Официант принес бутылки, с тихим хлопком открыл шампанское, из горлышка потек сладкий дымок, налил. Рукой в перстнях Надя подняла бокал, в нем шипело и постреливало, а она смотрела на меня тем взглядом, от которого когда-то таяла моя душа, распластаться готова была у ее ног. И она легко переступила на тонких каблучках. Я ей благодарен за это. Много времени прошло, пока я смог себе это сказать. Считается, кто пил, бросил - будет пить; курил, бросил - будет курить; любил, бросил - не будет любить. Только не поверит она, вижу - не поверит, что все умерло, остыли угли под пеплом. Ей надо, чтоб ее любили, она из породы коллекционеров. А может, не умерло так уж насовсем? Испытал же я холодную брезгливость, когда пожимал руку этого мертвеца в золотых очках: и он спит с Надей.
Шампанское было ледяное, хорошо пошло по душе.
- Как мы там за вас волновались, когда это… ГКЧП… - говорила Надя. И - глуше, сердечней: - Я за тебя волновалась, места себе не находила.
В удлиненных тушью, подкрашенных ее глазах блеснули слезы. Платочком она осторожно промокнула их.
Кто-то еще произносил тост, звенели по бокалу, требуя тишины, хлопали пробки.
- Но Москва… Вы здесь, наверное, не замечаете перемен, но когда приезжаешь оттуда… Москва - европейский город. Магазины завалены. Есть абсолютно все.
- Только деньги не продают. Покажи мне Витьку, - попросил я.
Раскрылись двери в конце зала, оттуда в два строя вышли официанты, высоко неся подносы с горячим. Торжественный марш. В зале было уже шумно, люстры светили сквозь сигаретный дым. Надя, не докурив, вдавила сигарету в пепельницу, вместе с дыханием остатки дыма выходили из длинных ее ноздрей. Я видел, как она, все такая же гибкая, идет между столиками, с кем-то здороваясь, кому-то - легкий взмах руки. Возвращалась с сыном. Она была ему по плечо.
- Ну? Каков у меня сын? - говорила она с живостью девочки. - А ты что же, не узнаешь? Это - дядя Олег.
- Дядя Олег?
- Да, Витя. Не смущайся, что не узнал.
- Дядя Оле-ег!
Меня тронуло, как он это сказал. Я похлопал его по спине, мы как бы обнялись.
Боже мой, как время мчится! Да не время, жизнь целая им прожита, новое поколение выросло и отодвигает нас к краю обрыва, а мы чего-то хорохоримся, пытаемся их поучать. Юлька не снисходит до споров с нами. Как примерная дочь она выслушивает, а потом наши с матерью назидания, самые выразительные цитаты из них вывешивает на стенах, прочтешь и дураком себя чувствуешь.
- Нет, за это надо выпить, - говорил тем временем Витя и наливал нам и себе.
- А тебе не хватит? Я и сама другой раз себе не верю, что у меня уже такой сын, - гордилась Надя. - Делают сейчас работу на нобелевскую премию.
- Ма-ать!
- Что "мать"? Я что-то не то говорю? Пожалуйста, не скромничай!
Витя улыбнулся, как бы призывая прощать естественное материнское заблуждение. Мы чокнулись, выпили. Издали строго блеснули золотые очки отчима.
- Иди, пожалуйста, - сказала Надя. - Нам с дядей Олегом надо поговорить.
Мы посмотрели ему вслед.
- Я сама себе другой раз не верю, что у меня такой сын, - повторила она, забыв.
- Мы когда идем с ним по улице, нас принимают за брата с сестрой.
- Ты чудно выглядишь.
- Две страсти у парня: наука и гонки. И каждая из этих страстей забирает его целиком. Когда он за рулем… У меня сердце обрывается. Но я его понимаю. Дороги там прекрасные, поставь в машине стакан воды, не плеснется. Но что он выделывал!..
Мечта - стать автогонщиком.
- Пусть лучше останется мечтой.
- Обычное наше здешнее деревенское представление. Ты, конечно, знаешь футболиста Гаскойна, слышал во всяком случае? Между прочим - это потомок поэта шестнадцатого века. Кто знает поэта Гаскойна? Ты знаешь? А футболиста Гаскойна знают все.
- Ты права, - сказал я. Сравнение это не сейчас пришло ей на ум, это была готовая, уже опробованная фраза. Через триста лет вряд ли кто-нибудь скажет: это потомок футболиста Гаскойна. Но возражать смешно.
- Ты права.
Она рассмеялась:
- Я всегда права.
К столу шел ее муж.
Дома я рассказал Тане, что видел Витьку, какой он огромный стал.
- Что ж ты его к нам не позвал? - набросилась на меня Таня.
И я понял, почему не позвал. Такому парню девки сами вешаются на шею. Я из-за дочки нашей, из-за Юльки, не позвал его.
Глава VIII
Но и месяца не прошло, явился он сам. Звонок. Я пошел открывать, полагая, что это Таня. На площадке было темновато, перед дверью стоял парень в свитере, в джинсах, в кроссовках. Рукава свитера подсучены.
- Сцена из оперы "Не ждали". Дядя Олег, это - я.
- Как ты нашел нас?
- Найти тебя… вас… в Москве - это не бином Ньютона.
- Не снимай.
- Я честно и долго вытирал ноги. Там, за дверью. Но все равно вы - человечный человек! Дядя Олег, можно я буду говорить "ты"? Честное слово, у меня просто язык иначе не поворачивается.
Мы были уже в моем кабинете, здесь почувствовалось: от него попахивает коньяком.
Он оглядывал кабинет.
- Здесь раньше тоже так было?
- Когда?
- Когда деревья были большими…
- Что-то было, чего-то не было. Книг стало больше. Полок… Между прочим, на этом диване ты спал.
- Это звучит как: на этом диване родился Лев Толстой.
Он сел на диван.
- Курить здесь можно?
Я поставил пепельницу. Он затянулся несколько раз, вдавил сигарету, встал.
- Можно я не буду врать? Жуткое дело, когда врешь человеку, которого ты… В общем, мне вот так надо сто гринов. Выручишь? Срок - месяц. Это- железно.
Я засуетился в душе, будто не он, а я прошу в долг. Я знаю, что такое просить в долг, дважды в жизни мне приходилось. Мне нужно было, помню, пятьсот рублей, пятьсот тогдашних рублей. Но я сказал: пятьсот или четыреста… Он посмотрел на меня, близкий мой товарищ, будто оценивая, решая, сколькими может рискнуть.
Сказал: четыреста. Больше я никогда не просил в долг. И я понимаю Витькину развязность, эти "грины". Парень, кажется, не потерял совести, это - главное.
Я только успел дать ему сто долларов, он засовывал их в задний тугой карман джинсов, когда дверь кабинета открылась. Юлька:
- Я думала - мама пришла…
- А это что за явление? - он смотрел на нее во все глаза.
- Это явление зовут Юлька, - и подала ему руку. - Я знаю, кто ты. Ты здесь был, когда меня еще не было.
И вдруг мучительно покраснела. Всей ее смелости хватило на две фразы. Дочка моя…
А он хоть бы догадался не заметить. Я видел сейчас Юльку его глазами.
Длинноногое дитя. В шортах с бахромой - обрезала свои старые джинсы, - рубашка узлом завязана на животе, а мордочка детская, душа смотрит из карих Таниных глаз.
- Какие люди вырастают, пока я отсутствовал!.. Дядя Олег, это сколько же я отсутствовал? Лет пятнадцать, шестнадцать? - и оглядывал ее, как портной заказчика.
- Эй, моряк, ты слишком долго плавал! - под оценивающим взглядом в тон ему ответила Юлька.
Внизу, увидел я в окно, стоит такси, две халды крашеные, метлы рыжие, оперлись о машину спинами, ждут, и парень обезьяньего вида приплясывает перед ними. И - наше дитя.
Потом я так же сверху видел, как появился Виктор, как они враз оживились, полезли в такси, захлопывались дверцы, такси отъехало.
- Это - он? - Юлька принесла фотографию и показывала мне: Таня, он, я. Все это до ее рождения. - Какой смешной!
И рассмеялась. Почти тут же пришла Таня:
- Ты что ж задержать его не мог? Я бы хоть посмотрела. В детстве такой это был хороший мальчик.
Ему деньги жгли задницу, твоему мальчику, хотелось сказать мне. Но сказал только:
- В детстве все мы хорошие.
Таня внимательно посмотрела на меня, спросила Юльку:
- Как он тебе показался?
- Волк!
И, захохотав, убежала к себе, сверкая босыми пятками.
Таня сказала:
- Могу представить себе, с каким лицом ты его встретил.
- Ты бы видела, какие девки ждали его внизу.
- А ты в его возрасте был, конечно, святой.
- Ну уж во всяком случае…
- Брось, пожалуйста, мне все понятно. Когда что-то хоть краем касается твоей дочери, ты становишься невменяемым.
Я не ответил. Разумеется, про деньги я ей не сказал. Но весь этот месяц я помнил и ждал. Не денег ждал, главное проверялось, ведь не чужой он мне.
День в день (впрочем, в этот день я как раз забыл и думать) подъезжаю я на своих потрепанных "Жигулях" к дому, Витька сидит на скамеечке, курит. Вид потасканный, небрит, какой-то вроде озябший. Я запирал машину, когда он подошел:
- Дядя Олег, ничего, что деревянными? По курсу.
А я, честно говоря, ждал: сейчас попросит еще, вот чего я ждал, судя по его виду.
- Тут двадцати пяти рублей не хватает, - предупредил он.
- Давай так, - сказал я, включая сигнализацию. - Тебе они сейчас нужны, оставь себе. Отдашь, когда сможешь.
Он поколебался:
- Честно?
- И пойдем к нам. Мне в тот раз от Тани досталось.
- В таком виде?
- А что вид? Будущий нобелевский лауреат грузил дрова. Или ты цемент разгружал?
Кстати, мама когда возвращается?
- Там дело сложное, этот какое-то назначение высиживает. Ждет. Я бы сейчас пивка холодненького. Для души.
Мы взяли в магазине несколько бутылок пива. Дома никого не было: Юлька - в школе, Таня в своей школе. Пиво было тепловатое, но пару бутылок мы открыли, остальные поставили в холодильник.
- В ванной моя бритва, - сказал я. - Брейся, купайся, часок поспишь, пока все придут.
Он искупался, постирал носки, хотел было надеть их сырыми, мол, на ноге высохнут, но я дал ему свои, новые. Уложил его в кабинете на том самом диване, принес подушку, плед.
- Погружаюсь в детство золотое, - сказал он и укрылся с ухом, как бывало. Он проспал часа три, и в доме все это время ходили на цыпочках. Я объяснил, что всю ночь он разгружал мешки с сахаром. С каким сахаром? С гуманитарным, разумеется…
- Никогда в жизни так не спал! - объявил Витька, проснувшись.
Таня узнавала его и не узнавала. Потом мы все четверо обедали на кухне. Я всегда хотел, чтобы у меня были сын и дочь. Я смотрел на них и чувствовал: блаженная тишина снизошла на нас. За столом о чем-то говорили, смеялись, он, как старший брат, смотрел на Юльку, а я слышал эту ниспосланную мне тишину.
Вечером в комнате у Юльки слышна была музыка и негромкие их голоса. Мы с Таней смотрели телевизор. Я вдруг обнял Таню. В двенадцатом часу все так же дверь в комнату Юльки была закрыта, слышна была музыка.
- Двенадцатый час, - сказал я.
- Ну и что? - сказала Таня.
- Двенадцатый час, ты понимаешь? И даже без двадцати пяти двенадцать.
- Возьми ружье и стань рядом со своей дочерью.
- Ей семнадцати еще нет.
- Ты и в двадцать будешь сторожить ее.
- Ну о чем можно столько разговаривать?
- Значит, им интересно.
В половине первого я все же не выдержал:
- Юля! - позвал я строго.
Она тут же выскочила:
- Что?
Такой хорошенькой я ее, кажется, еще никогда не видел.
- Половина первого, - сказал я и показал на часы.
- Вы хотите спать? Идите спать. Мы вам не мешаем.
И закрыла передо мной дверь.
Ночевал Витя в кабинете, на диване, Таня постелила ему. Мы встаем рано, и мимо двери кабинета все ходили тихо. Но когда завтрак был готов, Таня сказала:
- Пойди, разбуди его.
На диване лежала аккуратно сложенная постель и записка: "Спасибо за все. Можно я позвоню?" И гадать не нужно, что подняло и позвало его спозаранку.
Прошел день, высохшие носки его висели в ванной на капроновой струне. И месяц прошел, мне жаль было смотреть на мою дочь. Прошли все четыре времени года, четыре российских беды: осень, зима, весна, лето. Он не позвонил. Как-то из автомобиля я увидел его на улице, в компании, в толпе прохожих.
Глава IХ
Был день рождения Юльки, гостей ожидалось ровно двенадцать человек, нам с матерью предложено было поехать, например, к приятелям на дачу, весна, все распукается (так она в детстве произносила "распускается"), вы же любите природу, почему вам не поехать на дачу? Или, например - покататься на речном трамвае, почему вам не покататься? А уж если вы такие скучные и ничего не хотите, я знаю, такие родители бывают, тогда сидите в комнате, смотрите телевизор. Из всех вариантов этот - наихудший.
То и дело звонил телефон, трубку хватала Юлька, но в этот раз она несла блюдо с закусками и крикнула: "Ма, возьми!". Таня сняла трубку на кухне и сразу же положила ее рядом с телефоном. Сказала громко:
- Это когда-нибудь кончится?
Я понял, кто звонит. В конце концов, могла бы сказать, его нет: такой день все-таки.
Но до этого она не опустится. Я пошел в кабинет:
- Положи трубку.
- Это - меня? - кричала Юлька.
- Это - отцу звонят.
- Слушаю, - сказал я.
В трубке рыдали. На столе у меня - маленькая чугунная копия памятника Пушкину работы Аникушина, он стоит перед Русским музеем. Я могу смотреть на него бесконечно. Я смотрел и ждал.
- Что случилось, Надя?
- Ви-итя разби-и-ился!
- Он жив?
- Я не знаю. Я ничего не знаю. Пойми, я - одна!
- Я сейчас еду.
Я записал адрес, проверил по карманам: ключи от машины, ключи от дома, документы, деньги. Тане сказал, в чем дело.
- И ты в это веришь?
Она так ненавидела эту женщину - за меня, за Витьку, - что на миг ей затмило разум.
- Юльке, пожалуйста, не говори. Придумай что-нибудь.
- Не мчись! - но это уже вслед мне, на лестнице.
Я долго стоял в пробке на набережной у Кремля. Если был бы мобильный телефон, я бы сказал Наде: обзвони пока что больницы, милицию - о несчастных случаях…
Конечно, был выпивши, с девками… Я даже не спросил, где это случилось: в городе, за городом?
Кто-то въезжал в их подъезд, все было загромождено вещами, в лифт устанавливали мягкие кресла. В нашем доме тоже одну за другой скупают квартиры, въезжают и сейчас же - евроремонт, весь дом грохочет и сотрясается. Я взбежал на шестой этаж, позвонил. Надя открыла мгновенно. Узнать ее было невозможно. Я никогда не видел, чтобы человека так била дрожь.
- Он - в Склифосовского, - выговорила она, стуча зубами, придерживая подбородок рукой.
- Выпей что-нибудь. Валерьянка есть? Валокордин?
Я не знал, где у них - что. Аптечка оказалась за дверью, в коридоре, на стене. Я плеснул в рюмку на глаз валокордина. Нашлась пачка седуксена:
- Тоже прими!
- Митя запретил давать ему ключи от машины. Как я могла не дать? Я отняла у него детство.
Мы уже ползли по набережной: проедем - станем, проедем - станем. Ездить по Москве стало невозможно, и все прибывают, прибывают иномарки. Как назло, еще и сцепление плохо выжималось. Вода в Москве-реке слепила на солнце. Встречно наплывал белый пароход, палубы полны народа, гремела музыка. Это уже замечено: когда у тебя несчастье, мир веселится. Я соображал, как нам лучше выскочить на Садовое кольцо.
- На какой машине он был? - спросил я.
- Японская.
Скоростная машина. Хорошо, что остался жив. Хорошо, если не останется калекой.
- Он был один?
- Ах, я не знаю. Я ничего не знаю.
Потом выяснится, с ним была женщина. Ее чуть поцарапало. Она плечом выбила дверцу, выскочила из машины и убежала. Чья-то верная жена.
В больнице Надю опять начала бить дрожь. И не она, врач, а я ходил узнавать, долго ждал хирурга. Он вышел в том, в чем делал операцию: в голубой полотняной рубашке с короткими рукавами и вырезом на шее, в таких же полотняных штанах, в шапочке на голове:
- Вы - отец?
- Отчим…
- Радовать нечем. Тяжелое сотрясение мозга, сломана ключица, два ребра, сложный перелом голени. Сейчас он в реанимации.
- Можно матери хоть краем глаза?..
- Нельзя и незачем. Слушайте, все относительно. Сейчас оперировал мальчика…
Запишите телефон, звоните.
Надя сказала, что она отсюда никуда не уйдет, не оставит его, она будет здесь всю ночь. Она вскакивала к каждой пробегавшей медсестре, пыталась что-то узнавать, совала деньги. Потом она ходила к хирургу, который уже уехал домой, к заведующей отделением, куда-то и я ходил по ее просьбе, что-то врал ей, в конце концов мне удалось ее увезти. Был уже поздний вечер.
- Ты не оставишь меня? - сказала она, когда мы были у ее подъезда. - Впереди - целая ночь. Одна я сойду с ума.
Я не стал спрашивать, где этот, как называл его Витя, я покорился.
- Прости меня…
Я ставил машину, издали увидел Надю под козырьком подъезда, такую несчастную, такую одинокую в свете фонаря.