Новые жильцы уже въехали, подъезд был свободен, мы поднялись лифтом. Надя никак не могла попасть ключом в замок, в конце концов дверь открыл я. Руки у нее были ледяные.
Я сразу же позвонил Тане, сказал, что Виктор жив, в реанимации.
- Но ты, наконец, едешь домой?
- Я звоню из ординаторской, - соврал я. - Мне разрешили… Пока мы будем здесь.
Таня положила трубку.
Ужасно хотелось пить, все пересохло. Я выпил две кружки воды из-под крана.
- Я сейчас поставлю чай, - сказала Надя. И забыла. Она ходила, запустив пальцы в виски:
- Боже мой, боже мой, за что? Почему это должно было именно с ним случиться? Со мной? Я вырвала его оттуда, он чуть было там не пристрастился к наркотикам. У него так хорошо все здесь шло. Они делали эту работу… я тебе говорила…
Профессор так хвалил его… Сотрясение мозга! Скажи, ты мне всю правду сказал?
- Даю тебе слово.
Конечно, я не сказал ей всего.
- Поклянись дочерью!
- Надя, что ты говоришь? Подумай все-таки…
- Прости. Я плохо соображаю. Я ничего не соображаю сейчас!
- Он здесь один жил?
- Но у него в Москве отец есть, в конце-то концов. Я высылала ему на жизнь.
Молодой парень, один, в этой огромной квартире…
Надя достала коньяк, стопки. Мельком увидела себя в зеркале бара и, потушив верхний яркий свет, - глаза режет! - включила торшер в углу.
- Выпей. Я замучила тебя.
Она попробовала налить, стекло звякало о стекло. Налил я. Мы выпили.
- Возьми в холодильнике что-нибудь, там все есть. Закуси. Я ничего есть не могу.
Мы выпили еще.
Доставая из бара коробку шоколадных конфет, Надя уже пристально глянула на себя в зеркало:
- Ты смотришь вот это? - она провела рукой от щек к шее. - Это я подтяну. Там прекрасно это делают. Впрочем, здесь тоже научились. А ты невнимателен, - она пальцем тронула горбинку у себя на носу.
- Я хотел еще в тот раз спросить.
- Это мой идиот решил показать мне Италию и сам сел за руль. Вот - результат. Но там способны делать чудеса. Только еще шрамчик остался. Под прической. Его не видно. И тоже было сотрясение мозга. Это меня сейчас немного обнадеживает.
Во дворе завыла машина.
- Не твоя?
Я посмотрел в окно. Выл и брызгал огнями во все четыре стороны "мерседес" у соседнего подъезда.
- И так каждую ночь, - сказала Надя. - Полон двор дорогих иностранных машин.
Такое быстрое превращение. Откуда? Стоит пройти мимо, она уже воет. Боже мой, боже мой, представляю, что с ним будет, когда он вернется и узнает. Он с нее пылинки сдувал. Ему сейчас предлагают - послом в Киргизию. Или что-то вроде. Я ему сказала: туда он поедет один.
И попросила:
- Позвони.
Я позвонил медсестре на пост: ей я оставил деньги. Сонным голосом она сказала, что состояние такое же, она только что подходила к нему. Наде я сказал, что - лучше, сестра только что оттуда, поила его. В порыве она поцеловала меня, дохнув шоколадом и табачным перегаром:
- Ты мой единственный настоящий друг! За всю жизнь - единственный! Я недавно вспоминала… Мы возвращались с тобой поздно, уже трамваи не ходили. И вдруг - грузовой трамвай, две площадки с песком. Ты вскочил, натянул веревку от дуги, я тоже впрыгнула. Какие молодые мы были! Вожатый кричит нам что-то из своей стеклянной кабины, а трамвай идет, нас на задней площадке кидает друг к другу, ты говоришь: какой умный трамвай!.. И теперь, в больнице, все взял на себя. Так только - за родного сына.
Она притянула мою голову к себе, поцеловала благодарно. И - еще, но уже длительно, как когда-то. Я постарался не понять. Я боялся обидеть ее. Надя закурила длинную, из табачных листьев, тонкую сигарету, встала, пошла на кухню.
Принесла ветчину, сыр, доску с нарезанным хлебом.
- Ешь. Ты голодный. Между прочим, ты всегда был недогадлив. Это - твоя особенность. Ешь.
И налила мне стопку. Рука ее уже не дрожала, горлышко бутылки не звякало о стекло.
- Ты извини, я должна переодеться. Снять с себя все эти подпруги. Не могу.
Я остался один за столом. Розовый, влажный квадрат прессованной ветчины, сыр швейцарский целым куском на фаянсовой доске, хлеб, тонко нарезанный. Увидев все это, я только теперь почувствовал, что жутко хочу есть. Я выпил, закусил ломтиком сыра, закурил. Надя вернулась в шелковом китайском стеганом халате до пят, в парчовых, с загнутыми вверх носами туфлях на босу ногу, отсела на диван в углу гостиной. Поставив рядом с собой пепельницу, курила. В сущности, она уже справилась с собой. Я хотел сказать, что я, пожалуй, поеду, но в этот момент заговорила она:
- Нет, какая я дура! Какая идиотка! Всю жизнь я хотела видеть рядом с собой такого человека, каким был мой отец. Но таких нет, не бывает больше. Ты думаешь, этот сам всего добился, сам повез меня в Италию? Я за него сделала его карьеру.
Я! А у меня уже готова была кандидатская. Я могла бы защитить докторскую, мне прочили будущее. Но - рабское наше воспитание. Так нас воспитывали столетиями: муж, а ты - за мужем. Я смотрю здесь на молодых, я им завидую: женщины ярче мужчин. Мужчины выродились. Ох, какая идиотка! Вот теперь его сошлют в эти степи, я это название даже разгрызть не могу, куда его сошлют: Кыргызстан… Я ему уже сказала… - она пересела нога на ногу, тщательно запахнулась. - Ты думаешь, вы правите миром? Миром повсюду правят женщины. Но у нас - из-за спины мужа. И только - из-за спины. А на сцене - вы. Так надо, чтоб хоть смотрелся на сцене. А то же - стыд и срам. А рот раскроет… Витя - вот моя надежда и гордость. Вот кто смог бы, - она заплакала. - Он действительно талантлив, ты не знаешь. Но я не могла разорваться.
Розовый свет торшера едва достигал туда, где она сидела. На итальянском, под старину, диване, какие теперь в большом количестве продаются у нас, в шелковом китайском халате с драконами, постриженная под мальчика, с высветленными, как теперь это называют, тонированными локонами-перышками, сидела сгорбленная старушка с маленькой после стрижки головой, сморкалась в крошечный платочек.
- Завтра я привезу туда профессора. Переломы срастутся, Бог даст, - она мелко перекрестилась, раньше в ней этого я не знал. - И сотрясение мозга, если вылежать… Я другого боюсь…
Она не сказала, чего боится, но я понял ее. Я думал о том же. Сломанная кость срастется, а вот если человек сломался…
Когда я вернулся домой, Таня не спала:
- Хороший день рождения устроил ты своей дочери. Семнадцать лет… И что, вот так будет продолжаться всю жизнь?
Но ни оправдываться, ни успокаивать я сейчас не мог.
Глава Х
В одно из посещений я чуть не столкнулся с отцом Виктора во дворе больницы. Я шел, задумавшись, и, уже пройдя, оглянулся: что-то толкнуло меня. Старый человек удалялся к воротам, с лысого затылка свесилась седая косица. Он тоже оглянулся.
Мы узнали друг друга. Последний раз я видел его в дождь: он стоял под зонтом, читал книгу и ногой тихонько подкачивал коляску. И вот он идет от сына, а я - к его сыну.
Виктор в байковом больничном халате сидел на скамейке в саду, костыль опер о скамейку, на него положил гипсовую вытянутую ногу. Мне явно не обрадовался. Я поставил на скамейку то, что прислала Таня:
- Пирожки еще теплые, учти…
Он нетерпеливо поглядывал на дверь в отделение, чего-то ждал, разговор не получался. Я видел, он нервничает. Вдруг в двери показалась молоденькая сестра в белом халате. Ох, как он подхватился, как поскакал на костылях, поджимая гипсовую ногу. На крыльцо взлетел. Я сидел, ждал. Вернулся оттуда совершенно другой человек. Так с похмелья оживают после первой рюмки. Но от него не пахло.
- Дядя Олег, я все понимаю. Ты не старайся, ну что вы все напрягаетесь объяснять мне. Даже мне жаль вас. Ребята возвращаются без рук, без ног, а у меня всего-то левая нога… Ну, кривая, ну, короче, ну, вытянут. Правильно я говорю?
Мне показалось, зрачки его расширены. Но, может, это только показалось. Он дружески хлопнул меня по колену:
- Вот пирожки - это дело. Хорошая у тебя жена, поблагодари ее. Я только есть не хочу.
И говорил, говорил, говорил, такой враз повеселевший. Потом я ушел, и, когда шел по двору, случайно увидел в окне второго этажа ту самую молоденькую медсестру.
Она плакала, а врач в шапочке что-то зло говорил ей и грозил пальцем.
В недавнем прошлом новенький, глянцевый, а теперь поблекший на солнце мой "жигуленок" ждал меня у бровки тротуара. Я сел, вставил ключ зажигания и вдруг в переднее стекло увидел мою дочь. В спортивном костюме, в кроссовках, с кошелкой в руке, она шла, торжествующая, счастливая, не шла, летела туда, откуда только что я вышел.
Дома я спросил Таню:
- Ты знала?
- Знала.
- Но он - наркоман! Я только что видел… Ты понимаешь, что это такое? И алкоголик!
- Не кричи и не делай страшные глаза. Тем более не вздумай кричать на дочь, если не хочешь потерять ее.
- Ты хоть понимаешь, на что она идет?
- Она пока еще ни на что не идет. Но если… Ни ты, ни я ничего не сможем изменить. Ты плохо знаешь свою дочь. Ты любишь ее безумно. Но ты не знаешь ее.
- Твое спокойствие!.. - закричал я.
И увидел, как теща срочно начала одеваться на улицу.
- Мама, мы не ссоримся, - крикнула Таня.
- Я просто хочу пройтись.
- Мы уже помирились.
Но она зачем-то взяла зонтик.
За годы совместной жизни характер нашей тещи претерпел немыслимые изменения: из воинственной, готовой в любой момент стать на защиту дочери она стала кроткой и, как правило, брала мою сторону. Таню это обижало, поначалу она плакала, потом поняла мать. И если в доме чуть только запахнет ссорой, теща сразу же одевалась идти на улицу.
Но в этот раз ей пришлось гулять долго.
Глава XI
Больше всех на свете любила теща, конечно, внучку, Юльку. Но когда в доме все хорошо, она решалась ненадолго оставить нас - не знаю, как вы без меня тут будете, представить себе не могу! - и ехала за границу: пожила у сына в Харькове - в загранице побыла. Теперь собиралась в Молдавию, в Бельцы, к младшей дочери, и Таня дала мне список подарков. Мне доверяли покупать мелочи, а главное, особенно - молодежное, выбирали они вдвоем с Юлькой. И вот я остановил машину у магазина "Спорт" на улице Горького и пошел туда со списком в руке. А когда вернулся, стал было открывать дверцу- открыто. И машина не угнана. И приемник цел. Чудеса! Вот что бывает, когда голова ерундой занята. Я сел во вновь обретенный мой "жигуленок", впервые испытав к нему нежность, снял с ручника и тут слышу: кто-то дышит у меня за спиной.
- А машину, дорогой товарищ, надо закрывать. Сказано: плохо не клади, во грех не вводи. Пришлось сесть, охранять, понимаешь…
Виктор. В зеркале заднего вида - Виктор. С бородкой. Я обернулся к нему на сиденьи, и, когда оборачивался, прострелило шею.
- Пересядь, чтоб я тебя видел.
Он подвинулся на сиденьи и палочку протащил за собой.
- Хороши мы с тобой: один с палочкой, другой шею не повернет…
Тут только я заметил прядку седины в бороде у него.
- А это откуда?
- От ума и от переживаний, от чего же еще? За наше родное правительство переживаю: все ли есть у него, так ли ублажены? Нас много, а оно - одно, должны мы о нем заботиться? Раз! За народных избранников - то же самое…
- Не пустословь, - я тронул машину, и мы покатили в общем потоке. Локтями он опирался о спинку пустого сиденья впереди, выставил бородку. Миновали площадь Маяковского. Когда-то здесь, в ресторане "София", Надя попросила меня взять на лето его, шестилетнего.
- Как мама? - спросил я.
- Мать ничего-о. Впрочем, я ее давно не видел.
- Ты что, не с ними живешь?
- Ты меня удивляешь. Москва - столица нашей родины, центр семи морей. Или с морями я что-то наврал? И чтобы мне в Москве жить было негде!
У Пушкинской площади, на доезжая Тверского бульвара, я свернул направо и на Большой Бронной мы стали:
- Рассказывай, - сказал я.
- А что рассказывать? - и вдруг пропел частушку: "Я не знаю, как у ва-ас, / А у нас в Киргизи-и / Девяносто лет старуха / Комадир дивизи-и". Вот он оттуда приехал, вызвали зачем-то. Матери дома не было. И произошел у нас с ним милый разговор. Через цепочку. Он мне дверь на цепочку открыл: "Чтоб ноги твоей здесь больше не было! Если ты любишь мать, ты уйдешь!". А я люблю мать. Она у меня хорошая. Только ей в жизни не везет. Да чтоб еще я ей жизнь портил! Ладно, все это - дела давно минувших дней, преданья старины глубокой. Хочешь, расскажу анекдот?
Он был трезв, джинсовый костюм на нем отглажен чьими-то стараниями.
- Не люблю я анекдоты и не запоминаю.
- Нет, ты послушай. В нем смысл есть. Профсоюзный деятель ночью поцелуем разбудил жену: "Я - по тому же вопросу…". Дядя Олег, я к тебе- по тому же вопросу.
И тут я спросил его, а спросить об этом было для меня, как через себя переступить:
- Ты с Юлькой видишься? Только не ври.
Он полез за пазуху:
- Вот те крест!
И действительно показал мне маленький белый крестик.
- С каких это пор?
- Да это - медсестренка в больнице. Сняла с шеи, дурочка, говорит - старинный: "Он тебя спасет…" Мой грех, из-за меня работу потеряла.
- Витька, милый, тебя действительно надо спасать!
- Дядя Олег! Можешь дать, дай. Но только не надо меня воспитывать.
Он взялся за ручку дверцы. И я отдал ему все, что у меня было, откупился, по сути дела. Видел, как он похромал с палочкой, не оглянувшись ни разу.
Медсестренка… Наверное, та, что плакала в окне второго этажа, а врач грозил ей.
Влюбилась дурочка, колола ему наркотики. Не моя, чья-то дочь.
Глава ХII
Я люблю возвращаться домой, когда дома Юлька. Бывало, школьницей, после занятий, она, еще до дома не дойдя, выпалит матери по телефону-автомату все новости, а дома - еще раз, и голосок радостный, звонкий, иногда я тайком включал магнитофон.
Теперь у нее с матерью - свои разговоры, с бабушкой она любит уютно посекретничать на кухне, а мне достаточно и того, что она есть. Никогда не думал, представить себе не мог, что она столько будет значить в моей жизни. Сегодня Таня вернется поздно, тещи нет, а это значит, ухаживать за мной и накрывать на стол будет Юлька.
Я открыл ключом дверь, еще света не успел зажечь:
- Папа, это - ты? Я заперлась в комнате, он у двери лежит. Только ничего не делай с ним, он ничего мне не сделал.
Споткнувшись о чью-то ногу, чуть голову не разбив, я зажег свет. Придавив собой дверь, полулежал Виктор, голова свесилась, из отвисшей губы на грудь стекала слюна. Не помня себя, я схватил его, поволок к входной двери.
- Отец, не будь зверем! - кричала Юлька.
Но даже не голос ее, а его худые лопатки, ребра, острые позвонки на спине- долго я потом их чувствовал - вот что остановило меня. Я втащил его в кабинет, одна его нога была в ботинке, другая - в продранном носке, так он и по улице шел. У дивана, на коврике, я оставил его лежать, сунул под голову диванную подушку.
Даже на дочь свою я не мог сейчас смотреть. Потом пришла Таня. Она щупала ему пульс, стоя перед ним на коленях, подымала веки, как мертвому.
- Надо вызвать врача!
- Ничего не надо.
- Потому, что не твой сын!
Я задрал ему рукав и показал Тане его вены, все исколотые:
- Тебе понятно? И еще водкой разит.
- Он может умереть!
- Отоспится.
- Так позвони ей хотя бы.
- И ей звонить не буду.
Вот так - до половины ночи. Таня подходила слушать, дышит ли, опять щупала пульс, требовала, чтобы я переложил его на диван. И - Боже мой, Боже мой, что делать?
Такой был мальчик!.. Я сидел на кухне, чтобы не слышать всего этого, курил, не зажигая света. Вдруг легкой тенью, в халатике- Юлька.
- Отец, я люблю тебя.
Я только успел почувствовать поцелуй и жар ее щеки. А ее уже не было.
Легли мы спать под утро. Мне послышался во сне щелчок английского замка. Но голова, как пьяная, не сразу оторвал себя от подушки. Вышел. Виктора не было. В кабинете валялся его ботинок. Он ушел в моих тапочках.
Глава ХIII
Поздняя осень 199… года. Я вышел из метро, подпираемый в спину теплым его дыханием. День был предзимний, темные снеговые тучи сели на золотой шпиль высотного здания, на верхние его этажи, там, должно быть, зажгли электричество.
И ощутимо было в воздухе уже близкое дыхание снега.
Я шел домой. Крытый грузовой фургон, объезжая что-то, заслонил все впереди, а когда проехал, я увидел то, что объезжал он, притормаживая: перед аркой, ногами на проезжей части, лежал на земле голый человек. Он лежал на своей распластанной под ним, разрезанной одежде, а другой человек, в черном прорезиненном плаще и остроконечном капюшоне, что-то делал над ним, как черный грач. И белая с красными крестами машина "Скорой помощи" стояла рядом. Все это было непонятно и жутко. Голое тело на земле, измазанное у поясницы засохшим зеленым и желтым, люди обходили, сторонясь: в Москве уже было два случая холеры. Я тоже прошел мимо, стараясь не вглядываться. Но глаз схватил все подробно, и пока я шел дворами, заново видел это запрокинутое, заросшее, землистое лицо старика, его торчащую в небо серую бородку, его большое, не старое, когда-то сильное, а теперь иссохшее тело с впалым животом и пучком темных волос. Одна нога его, искалеченная, вся в шрамах, была короче другой. И я узнал эту ногу. Я видел ее не раз: и в гипсе, и потом, когда сняли гипс и он ходил с палочкой. Витька!
Потрясенный, я продолжал идти. Ноги сами несли меня, и даже быстрей. Как будто от этого можно уйти.
Когда я вернулся, ничего на том месте не было, словно не было вообще. Только стоявшие вдоль магазина торговки с пуховыми платками, распяв их перед собой напоказ, пересказывали с жаром случившееся, и люди останавливались и смотрели на то место, где он лежал.
Дома, к счастью, никого не было. Ни Тане, ни Юльке я не мог бы это рассказать.
Да и никогда не расскажу им. И вдруг, зажмурясь, увидел его в кабинете, на диване, укрытого пледом, как он укрывался с ухом, одна макушка видна. Увидел на миг. Потом сидел на кухне, курил. И снова виделось: мы, четверо, вот здесь за столом, как старший брат, он смотрит на Юльку. И - этот старик с запрокинутой головой на тротуаре. Почему на нем, на мертвом, разрезали одежду? И почему не труповозка стояла, а машина "Скорой помощи"? Я налил себе полстакана водки, достал из банки с рассолом соленый огурец. Выпил и не почувствовал. В холодильнике в кастрюле была вареная картошка. Я налил еще, ел из кастрюльки рукой. Зазвонил телефон. Я подошел, смотрел на трубку, снять почему-то не решался. А телефон звонил.
- Слушаю.
- При-вет.
Я как стоял, сел на табуретку.
- Ты меня слышишь?
- Да.
- Почему у тебя голос такой? Тебе неудобно говорить?
- Удобно.
- Нет, все-таки голос какой-то странный. Случилось что-нибудь?
Она ничего не знает. Ей все предстоит узнать.