– Вон два окна, кажется, горят, – сказал Вадим после паузы; перед тем они долго рассматривали здание. – Уф. Мне-то показалось сначала, что там совсем никого нет.
– А мне вообще показалось, что это морг.
– Да, кстати, и правда – похоже.
Они подошли… Вокруг травмопункта было безмятежно.
– Уфа-то, оказывается, совсем спокойный город! – Вадим рассмеялся с сарказмом. – Я думал, здесь очередь из раненых…
– Поплюй! Может, они внутри толпятся.
И Вадим послушно отхаркнул кровь.
Но внутри было так же тихо и пусто. И только за дальним столом, в конце коридора, сидела сестра в нечистом халате и с телефонной трубкой у уха: окинув вошедших с бесконечной тоской, она продолжала все так же монотонно говорить:
– Глеб, прекрати, а. У тебя уже шизоид. Глеб, ну чё ты как ребенок.
Я тебе объясняю, объясняю, а ты не слышишь. Глеб!..
В детстве Насте приходилось часто болеть, а может, были слишком мнительными родители, но, в общем, все эти интерьеры советской медицины с тех самых пор она люто ненавидела. И вот опять!
Бугристый, закапанный чем-то раз и навсегда линолеум. Мазок крови на мертвенно-бледной кушетке. А самое главное – запах, этот запах раскисшего мыла, который совершенно нельзя переносить.
– Я тебя на улице подожду, ладно?
Медсестра тем временем повела глазами на дверь дежурного хирурга – мол, мальчик, иди и лечись. Действительно, не отвлекаться же на каждого волосатика с подбитым глазом, когда кипят такие страсти…
Настя вышла на крыльцо: о, вон скамейка. При ближайшем рассмотрении выяснилось, правда, что вся она кровью захаркана, как в гестапо: пришлось сесть на спинку и сгорбиться. Итак, что мы имеем? Какая-то редкостно дурная ночь, и выспаться толком уже не придется: встать надо рано, чтобы добраться в Нижний до ночи. До следующей ночи.
А ведь был уже тот глухой предрассветный час, когда на всех окрестных улицах ты не встретишь ни машин, ни людей – никого. И можно, кстати, смело шататься по самым темным дворам и подворотням, ибо те страшные-ужасные "хулиганы" давно и крепко спят, пускают слюни на подушку и видят наивные детские сны.
Вон за травмопунктом виден дом. Знаете, такой совершенно громадный шлакоблочный монстр позднесоветской застройки. И во всех его окнах, а сколько их – не сосчитать, нигде нет огонька! Хоть бы кто-то, хоть бы где-то! Нет. Дом – вымерший.
Господи, ну почему она здесь, что она здесь забыла! Одна, одна в чужом, враждебном городе; всегда – одна, всегда – бежать, бежать – от самой себя…
Настя сидела на скамейке, плакала горько, и казалось ей, что она – одна во всей вселенной.
IX
ВАДИМ
В четырнадцать я начал слушать "альтернативу". Да, пожалуй, так оно и было. Начал, правда, с "легкого" варианта: "Мумик", "Сплин", поздняя Агузарова, ранняя Земфира… Хорошо помню, как мама прослушала песни полторы и – как отрезала:
– Ужас. Ничего не ясно. Галиматья какая-то…
А я в ответ смертельно обиделся, хоть и понимал в текстах песен – не больше ее. Но это было не важно. Зато я понимал уже тогда (а ведь салагой был!), что слова без смысла – это позиция. Можно вообще отказаться от слов, думал я. Петь ритмичные наборы звуков, будет классно. Петь на какой-нибудь мертвой латыни. А что?.. Самым странным мне казалось тогда то, что до меня до этого никто не додумался. Тоже мне… Мелкий гений в наушниках!
В четырнадцать же лет, вернее, накануне самой днюхи^12 меня повезли в сад, и, пока все энергично копали грядки, я шатался по окрестностям. Был очень красивый солнечный вечер. Интонация пилорамы в горячем воздухе… Я сорвал ромашку и стал гадать, влюблюсь я в четырнадцать лет или нет. Гадал, помню, дважды, потому что очень хотелось, чтобы выпало: влюблюсь. Почему? Сейчас мне это тоже интересно. Какой чепухой башка была набита…
Все дело в культуре, я думаю. Во всей культуре, доступной ребенку.
Посудите сами: 70 процентов книг – о любви, 90 процентов фильмов – о ней же, песни попсовые – все, из рока тоже многое… И даже та
"галиматья", как назвала это мама, я интуитивно чувствовал, – она тоже о любви.
Любовь-морковь… Четырнадцать лет… Сейчас мне – двадцать, я стою под фонарем в чужом городе и целуюсь с фантастической девушкой по имени Настя. Мы делаем это скорее осторожно, чем нежно, так как идем из травмопункта и у меня опух нос. Ничего серьезного, но больно. Нам пришлось даже зайти в круглосуточный ларек и купить эскимо на палочке, а главное – в целлофане, и не распаковывая держать его у носа. Так что теперь мы целуемся аккуратно. И наши языки любят друг друга.
А ведь когда-то я совершенно не умел целоваться, лет в шестнадцать еще. Мой первый поцелуй… Было скорее неприятно. Это внезапное ощущение чужой полости, чужого вакуума… Потом я неловко задел ее зубы своими… Это была девушка из класса, отличница: кудрявая, томная вся такая… И я влюбился – в первый раз и до безумия.
Это ее я дожидался после школы. Звонил, объяснялся, дышал. Это ей я писал под окнами "Доброе утро, любимая" – вернее, пытался писать…
Теперь-то я понимаю, почему мы не могли быть вместе всерьез. Я был – прыщавый, несуразный, к тому же я тогда еще и заикался, в общем -
"не котировался"… Ладно, какие-то крохи счастья мне выпали, так что стоит ли ныть.
Как минимум я стал вдруг понимать "галиматью"! Серьезно, раньше я просто "тащился" от голоса какой-нибудь Земфиры, теперь же все, о чем она пела, – казалось бы, какая белиберда! – стало ясной и точной лирикой. Я даже взмок, когда вдруг понял, что каждое слово тут – про меня, каждое – правда и к месту. Это тебе не мертвая латынь.
Вот и сейчас, когда я смотрю на Настю… Господи, я обнимаю ее! – а на ум приходят целые фразы, куплеты, внешне все это бред, парадокс, на деле же… влюбленный человек растрепан. Растрепаны его мысли. Ту чепуху, которую он несет, способен понять лишь другой влюбленный – вот, собственно, рецепт и суть всей так называемой "галиматьи". И никаких гвоздей.
Я понимаю. И она, кажется, понимает.
Во всяком случае, она настроена на ту же волну и говорит про своего бывшего, кажется… Почему они расстались… Почему я ни фига не слушаю… Хорошо, что я не ревную к прошлому. Она же не знала, что встретит меня. А ты нахальный и самоуверенный, братец…
А все же интересно, сколько у нее было мужчин. Не похоже, чтобы много.
У меня у самого была пара женщин… корректнее сказать – девушек по возрасту, но это не имело значения. Что может значить секс без чувства? Вы же знаете этот дурацкий, студенческий, корпоративный секс.
Обычно все бывает на чьей-нибудь приличненькой квартире. Хорошая водка разливается в сервизные рюмашки-близнецы. Бывает мало закуси, но много, много снобизма. И любят свечи зажигать. От этого становится скорее неуютно, и тени ходят по стенам.
Потом, когда все разойдутся по диванам и кроватям, не заняться сексом будет пощечиной общественному вкусу. Я вспоминаю очередную…
После всего было неловко отодвинуться, пришлось засыпать так, обнимая и прижимаясь к ее спине лицом. Был тоже июль, душные ночи.
Это было невыносимо, и вся ночь прошла в сплошной горячке, а губы, прижатые к ее спине, чудовищно разъело – пот.
Как тяжело все это было, и как же я далек сейчас от этого! За пару тысяч километров.
Рядом со мной идет Настя, полумрак – здесь не работает фонарь, – и я четко, как-то по-античному вижу ее профиль. Нос чуточку с горбинкой, именно такой, как нужно. Брови… Короткая стрижка…
Закуривает. Профиль с сигаретой. Профиль с точкой огня.
– Хочешь?
Вообще-то я не курю, но бывает, если выпью. Или когда как-то не по себе. А сейчас такое чувство, что я не то что закурить – я и подняться могу над асфальтом, и полететь… Во всяком случае, опыта хватает, чтобы затянуться и сжать горло: не залиться кашлем.
Мы идем и молча курим. Город тихий абсолютно. У меня "отходняк" от пива, так, ничего особенного – легкий сушняк, а во рту тягуче, во рту какой-то привкус собственных зубов. А после сигареты добавляется и какой-то привкус чернослива… Извините за столь подробный анализ того, что происходит в моей ротовой полости.
Я снова обнимаю ее. Она прижимается доверчиво: свободной рукой перебирает мне волосы, и, между прочим, это чертовски приятно.
– А расстояние между Питером и Тюменью… точно будет – сколько?
Разумеется, атлас с таблицами остался лежать в моем рюкзаке, а тот в свою очередь – на "вписке" у Скваера; я закатил глаза, соображая. В уме вставала Российская Федерация. Так, так и так.
– Тысячи три. Может, чуть меньше…
– Много, – вздохнула она.
– Еще бы!
– Много, много… Миллионы людей! Подумать только, а ведь мы могли никогда не встретиться.
Вместо ответа я крепче обнял ее.
– Ты знаешь, – Настя вдруг оживилась, даже отстранилась от меня, – одна моя подружка два года назад замуж за немца вышла! Серьезно. И уехала в Германию. Какой город – не помню. Она мне часто оттуда пишет. Скучает… А этот немец за ней к нам в Тюмень приезжал!
– Старикашка какой-нибудь?
– Почему – старикашка? – Настя даже обиделась. – Нормальный мужик.
Он ее старше, конечно, лет на восемь. Но вполне молодец. Лысоватый, конечно… Я вот вообще обратила внимание – по телику сколько видела, – немцы все рано лысеют. И почему? Радиация, что ли, какая-то…
– Или гормоны.
– Гормоны? У немцев? Да не смеши!.. Этот тоже: приехал и все озирался, как дикий. "Sibiria, Sibiria!" Чуть ли не шубу с собой привез! А лето было, у нас же над Сибирью – вечная озоновая дыра, и жара была градусов под тридцать пять! Вот он пожарился у нас…
Я вдруг ловлю себя на том, что улыбка у меня – снисходительная.
Спохватившись, быстренько стираю ее с лица, чтобы Настя не успела заметить… Да – провинция. Да – иностранца раз в жизни увидели. Ну и что же теперь.
Мороженое, которое я держу у носа, практически растаяло, стало жидким, плещется там в целлофане – и, описав дугу, оно плюхается на асфальт, как лягушка… И только потом (как обычно) я подумал: может, стоило все-таки предложить его Насте?
– Не напрягайся. Я не ем сладкого.
Совсем как я… Мы – похожи. Я постоянно ловлю себя на этой мысли. И внутренне. И внешне: сейчас, при бледном свете фонарей, этого не очень видно, но правая половина ее лица – загоревшая. Это от стояния на трассе. Печать автостопщика…
Настя закуривает. Она слишком много курит.
Мимо нас по проспекту проезжает машина – может быть, даже первая за все то время, что мы тут идем. Широкий проспект щедро залит огнями и
– пуст совершенно. Вот где рассекать на роликовых коньках глубокой ночью или рано утром. Просторы ровного асфальта, пустынно – ни машин, ни людей, ветер засвистит в ушах, и сам черт тебе будет не брат.
– Погоди… Давай здесь постоим.
– Зачем?
– Просто так.
Сначала я не понял, чего ради мы остановились, только покорно выполнил просьбу… Потом догадался. Просто для того, чтобы эта волшебная ночь не кончалась как можно дольше.
Мы обнимались и целовались. Настя зарывалась в мои объятия, подрагивая всем телом, точно ей было холодно, а я – отогревал ее.
Пряча лицо, кутаясь в мои руки, она все продолжала как-то исступленно целовать мне шею, грудь (через футболку), плечи… В тот момент, когда губы ее коснулись моей руки повыше локтя, я припомнил разговор за столом у Скваера (недавний… несколько часов прошло… а как будто – сто лет!) и легонько напряг бицепс. Она целовала его.
– Я же не твой тип мужчины? Я же без "крыльев"…
Она засмеялась, куснула мне бицепс.
– Это неправда. А я была дурой. Потому что крылья у тебя есть – самые настоящие.
Над нами было небо – городское, в меру звездное; в моей башке был полный сумбур, проплывали строчки из всех песен сразу… Я был счастлив. Я нашел свое счастье здесь, в чужом и далеком городе.
Получается – не зря же я ездил. Ездил, ездил – и нашел.
X
Перед самым восходом все в городе посерело, разбухло, наполнилось тенями. Призрачными силуэтами да неверными очертаниями полна была и квартира Скваера: похоже, здесь ничего не менялось с тех самых пор, как они ушли, а дверь оставили незапертой… Тихо-тихо, чтобы не разбудить никого, прошли сразу на кухню.
Здесь Настя налила себе прохладной воды из чайника: сушняки, сушняки мучили. Воды были самые остатки, и в стакане густо клубилась накипь: не будь темно – это было бы заметно.
Вадим же подошел к окну.
На фоне побледневшего уже неба фонари смотрелись ущербно, и света в окнах не было нигде. Начало шестого: самый мертвый час. Пройдет еще немного времени – чуть посветлеет, – и птицы запоют все разом, и будет странно, как же это они не перебудят всех в городе: так громко… А пока еще – нет, и в полной тишине только ветки колышутся, да и те не очень уверенно: серый полумрак.
– Так странно, – опять заговорил Вадим, видимо, повороту судьбы он не переставал удивляться, – встретить тебя здесь… В каком-то случайном, "левом" городе… Где-то на Урале, где-то в Азии…
– Вот это-то как раз не Азия, – рассмеялась Настя. – Уфа еще относится к Европе, а вот дальше… Завтра – уже сегодня! – километрах в двухстах пятидесяти отсюда, на пути к Челябинску, ты будешь проезжать прикольный памятник! Такая огромная каменная стела, на одной стороне выбито "Европа", на другой – "Азия". Так странно!
Знаешь, какое там глухое место? Уральский хребет. Трасса – почти серпантин, горы, ущелья, нигде – никого, из цивилизации только громадные мачты ЛЭП… И вдруг – граница континента!!! Фантастика…
А Вадим стоял у окна… убитый и оглушенный совершенно. Он почти не слушал вдохновенную речь девушки. И не панорамы Урала его так потрясли… "Ты будешь проезжать".
– Ты… хочешь сказать… завтра… уже сегодня!.. мы – расстанемся?!
Дальше было несколько тяжелых минут, когда Вадим не смел повернуться от окна, а Настя все никак не могла собраться с тем, чтобы заговорить.
– Ты… едешь из Питера в Е-бург, так? А я – из Тюмени в Москву.
И мы не поменяем своих планов. Поедем дальше каждый своей дорогой.
Так будет лучше. Поверь мне.
– Но почему?!
Он повернулся. Он был в отчаянии.
– Почему?! Ну хочешь – я плюну на все, развернусь, и мы поедем в эту твою Москву вместе! Мне все равно – куда…
– А как же твой друг?
– Да хрен с ним! Что он… один в Е-бург не съездит…
Помолчали. Вадим лихорадочно искал варианты спасения. Цеплялся за все соломинки сразу.
– Или вот! Останемся в Уфе! Это будет как… ну не знаю… типа как медовый месяц, что ли? Романтический и неожиданный! Еще вечером мы ни о чем даже не подозревали и въезжали в этот прекрасный город…
Где мы нашли друг друга…^13
– …И где тебе сломали нос.
– Слава Богу – не сломали.
Вымученная улыбка. Они находили в себе силы шутить! Воистину, велик дух человеческий…
– Понимаешь… – Голос Насти стал бесконечно уставшим и даже вдруг каким-то прокуренным. – Ты же знаешь… Я рассталась с близким человеком. Вернее, я думала, что это мне близкий человек, а оказалось – скотина! У меня внутри – как бы это сказать – все выжжено, что ли. Я жить не хотела! Сколько месяцев рыдала и вены пыталась разрезать. И я не хочу опять… Опять заводить какие-то трудные отношения… Как в кипяток бросаться! У меня нет сил любить, ты понимаешь?!
А Вадим и сам не знал – понимает, нет… Он вообще плохо понимал, что происходит. Со вчерашнего вечера сплошь – какой-то бред, бред…
– Вот ты говоришь: поеду с тобой в Москву. – Настя распалялась, заговорила сбивчиво, с патетикой, а может, и румянец выступил: неизвестно, был ведь еще полумрак. – Да хрен бы с этой Москвой! Я же хоть куда хочу уехать! Подальше только от дома, от этих всех, извини меня, рож. Видеть никого не могу! Мне нужны новые места, в которых я не буду задерживаться… А главное – люди только случайные. Пусть появляются и исчезают. Но не будут рядом! Я лечусь одиночеством, ты пойми это, а по-настоящему одна я могу быть только на трассе.
Драйверы не в счет: они посадят, высадят, и не увидимся никогда больше… А в остальном… Никому нет дела до того, кто я, где я и куда направляюсь. Свобода и одиночество – да, это то, что мне нужно сейчас. Только это. И ничего больше.
Было раннее утро. Настроение было отличным. До города к ночи Настя не добралась, а потому заночевала там же, докуда ее довезли: в селении километрах в трех от большой дороги. Теперь же шла чуть свет по проселку обратно на трассу. Ловить тут было нечего, так что пешочком, пешочком… Да и не жалко! Потому что вокруг были светлые и радостные рощи, долгие поля и выжженные местами болотца. И спокойно можно было петь: никого же нет рядом. Как хорошо…
Настя только сомневалась, в ту ли сторону – правильно ли она идет: привезли-то ее ночью…О, бензоколонка. Постучалась в окошко, спросила.
– Правильно! – ответил динамик высоко над ее головой. И, помолчав-пошипев: – Удачи!
Эхо прокатилось по роще, по дальнему полю.
…Было раннее утро. Настроение было отличным. Трафик, правда, неважный, и Настя вот уже полчаса грелась в первых лучах солнышка на обочине. Но плохого в том не было: ей же никто не мешал петь.
С поля на трассу вышла худая, чуть угловатая корова; подошла, влажно и грубовато обнюхала руку. Настя любила животных, не зря росла у бабушки в деревне.
– Ну! Чего ты, дурочка! – Настя чесала корову за ухом. – Клевая…
Вдалеке зашумел грузовик, и она поспешила увести корову от трассы.
Дальнобоя она, конечно, пропустила – он бы подобрал… Ну и что же!
Господи, какие пустяки!
…Настя напевала песенки и шагала через крупный город транзитом – запыленная, бодрая, веселая, с такой вот походочкой – и сама себе казалась такой бесшабашно-красивой!..
Вадим молчал. Положил голову на руки, и вообще могло показаться, что он спит. Молчала и Настя, так что на кухне светало в полной тишине.
Наконец зашевелились в комнате, и в кухню босыми ногами прошлепал
Никита: заспанный, в утренней полутьме, он долго таращился на наших героев…
– Вы чего? Совсем уже?! – Он тяжело пытался сориентироваться во времени, пошарил взглядом по кухне в поисках часов: таких вещей тут никогда и не было. – Квасите до сих пор! Нам на трассу… часа через два!
"Квасите" он сказал с осуждением. Еще бы. По большому счету, им не стоило пить вообще. Сушняк вот теперь… Никита открыл кран, приложил к нему голову: стояк загудел, завибрировал на все пять этажей так, словно вот-вот развалится в воздухе… Пришлось пить очень быстро, дабы не разбудить весь дом.
– Вообще-то да, – решила Настя. – Вадим, и все-таки – надо поспать.
Хоть маленько. Сам же знаешь, как хреново будет потом…
Еще бы он не знал! На трассе редко высыпаешься: что "в ландшафте" около дороги, что на какой-нибудь веселой "вписке" – один фиг. А самые мучения начинаются потом, когда садишься в теплую машину: сиденья мягкие, ход – ровный… И начинаешь бороться с собой! Шансы победить сон, прямо сказать, невелики, но держаться-то надо, особенно – если дальнобои, сами не спавшие, говорить просят. Мука смертная… Раза два Вадиму приходилось разговаривать во сне, притом снился, конечно, не водитель, так что какой бред он там нес – и представить страшно.
Еще бы он не знал всего этого! Но все-таки, все-таки…