Проверяют всех британских программистов и выдают им карточки с их фотографиями, которые нужно носить во время визитов в Олдермастон. После того как они представляются у входа в Олдермастон и их провожают в здание, где находится компьютер, они могут более или менее свободно там передвигаться.
Однако он и Ганапати - другое дело, поскольку они иностранцы или, как определяет это Ганапати, неамериканские иностранцы. Поэтому у входа к каждому из них приставляют охранника, который сопровождает их повсюду, все время караулит, отказываясь вступать в разговор. Когда они идут в туалет, охранник стережет у двери кабинки, когда едят, охранник стоит за спиной. Им разрешено беседовать с персоналом "Интернэшнл компьютерз", но больше ни с кем.
Оглядываясь назад, он видит помощь мистеру Помфрету во времена работы в IBM, участие в разработке бомбардировщика ТСР-2 тривиальным, даже комическим эпизодом, так что его совесть спокойна на этот счет. Олдермастон - совсем другое дело. Он проводит там в целом десять дней за период в несколько недель. К тому времени, как он заканчивает, его программы работают так же хорошо, как в Кембридже. Его задача выполнена. Несомненно, есть и другие люди, которые могли бы установить эти программы, но не так хорошо, как он, который сам их писал и знает наизусть. Хотя он мог бы настоять, чтобы его освободили от этой задачи (например, сославшись на нелепость ситуации, когда за всеми его действиями следит охранник с бесстрастным лицом, на воздействие, которое это оказывает на его состояние), он этого не делает. Может быть, эпизод с мистером Помфретом и был шуткой, но он не может делать вид, будто Олдермастон - шутка.
Он никогда не бывал в таком месте, как Олдермастон. Его атмосфера резко отличается от атмосферы в Кембридже. В кабинете, в котором он работает, как и в других кабинетах, все дешевое, функциональное и уродливое. Весь научно-исследовательский центр, состоящий из низких кирпичных зданий, разбросанных по территории, уродлив - это уродство места, которое знает, что никто не будет или не захочет на него смотреть, возможно, это уродство места, которое знает: когда начнется война, его сотрут с лица земли.
Несомненно, здесь есть умные люди, такие же или почти такие же умные, как кембриджские математики. Вне всяких сомнений, кое-кто из тех, кого он мельком видит в коридорах, - контролеры операций, офицеры-исследователи, технические офицеры рангов I, II и III, старшие технические офицеры - люди, с которыми ему не разрешено разговаривать, сами выпускники Кембриджа. Он написал программы, которые сам устанавливает, но за ними стоит планирование, выполненное людьми из Кембриджа, людьми, которые не могут не знать, что у машины в математической лаборатории есть зловещая сестра в Олдермастоне. Руки у людей в Кембридже не намного чище его собственных. И тем не менее, проходя через эти ворота, вдыхая здешний воздух, именно он способствовал гонке вооружения, сделался пособником холодной войны, причем не на той стороне.
Об испытаниях, через которые ему приходится пройти, не предупреждают заранее (не то что в школьные годы), и даже не объявляют о том, что это испытания. Но в данном случае трудно отговариваться тем, что он не готов. С той самой минуты, как было произнесено слово "Олдермастон", он знал, что Олдермастон будет испытанием, и знал, что не выдержит его, что у него нет качеств, которые для этого требуются. Работая в Олдермастоне, он сотрудничал со злом и, с определенной точки зрения, виновен больше, чем его английские коллеги: если бы они отказались участвовать, то гораздо серьезнее рисковали бы карьерой, чем он, человек случайный, не имеющий отношения к конфликту между Британией и Америкой, с одной стороны, и Россией - с другой.
Опыт. К этому слову он бы хотел прибегнуть, чтобы оправдать себя в собственных глазах. Художнику нужен любой опыт, от самого благородного до самого низкого. Тогда как предназначение художника - испытать высшую творческую радость, он в то же время должен быть готов принять на себя все, что есть в жизни низкого, позорного. Именно для приобретения опыта он пережил Лондон - мертвые дни в IBM, ледяную зиму 1962 года, одно унижение за другим: это этапы жизни поэта, все они, этапы испытания его души. Аналогичным образом Олдермастон (жалкий кабинет, в котором он работает, с пластмассовой мебелью и унылым видом из окна, с вооруженным охранником за спиной) можно рассматривать просто как опыт, как очередной этап его путешествия в глубины.
Такие оправдания ни на минуту его не убеждают. Это софистика, вот и все, презренная софистика. И если он станет утверждать, что, когда он спал с Астрид и ее плюшевым медведем, это якобы было способом познать моральную низость, а когда лжет, оправдываясь перед собой, - это способ познать из первых рук интеллектуальную низость, то софистика станет еще более презренной. Если быть беспощадным к себе, тут нечего сказать. Что касается беспощадной честности, то этому трюку нетрудно научиться. Напротив, это самая простая вещь в мире. Как у ядовитой жабы, которая не может себя отравить, у человека скоро образуется толстая кожа, которой не страшна честность. Смерть разуму, смерть разговорам! Единственное, что имеет значение, - поступать правильно, по правильной или неправильной причине или же вообще без причины.
Понять, как поступать правильно, нетрудно. Не требуется долго думать, чтобы узнать, что правильно. Он мог бы, если бы захотел, всегда поступать правильно, с непогрешимой точностью. Что его останавливает, так это вопрос, сможет ли он оставаться поэтом, поступая правильно. Когда он пытается вообразить, что это будет за поэзия, которая возникнет в результате того, что он будет поступать правильно, раз за разом, то видит лишь пустоту. Правильные поступки скучны. Таким образом, он оказывается в тупике: уж лучше быть плохим, нежели скучным, но он не может уважать того, кто предпочитает быть плохим, нежели скучным, а также не уважает способность умно изложить эту дилемму в словах.
Несмотря на крикет и книги, несмотря на всегда жизнерадостных птиц, приветствующих восход своим чириканьем с яблони у него под окном, выходные по-прежнему трудно пережить, особенно воскресенья. Он боится просыпаться утром в воскресенье. Существуют ритуалы, которые помогают пережить воскресенье, - например, когда он идет покупать газету, читает ее на диване и вырезает шахматные задачи. Но газеты хватает только до одиннадцати утра, да и вообще чтение воскресного приложения - слишком откровенный способ убить время.
Он убивает время, пытается убить воскресенье, чтобы скорее наступил понедельник, а с понедельником пришло облегчение, которое приносит работа. Но в каком-то смысле работа тоже способ убить время. Все, чем он занимался с тех пор, как ступил на берег в Саутгемптоне, - способ убить время в ожидании судьбы. Судьба не явится ему в Южной Африке, говорил он себе, она явится (как невеста!) только в Лондоне или Париже, ну, возможно, в Вене, потому что судьба обитает только в великих городах Европы. Почти два года он ждал и переносил страдания в Лондоне, а судьба так и не явилась. Теперь, когда у него нет больше сил терпеть Лондон, он совершил отступление в сельскую местность - это стратегическое отступление. Неизвестно, наносит ли судьба визиты в сельскую местность, даже если это английская местность и даже если до нее всего час езды с вокзала Ватерлоо.
Конечно, в душе он знает, что судьба не посетит его, если он сам ее не заставит. Нужно сесть и писать, это единственный способ. Но он не может начать писать, пока не настанет подходящий момент, и не важно, насколько тщательно он готовится, вытирая стол, переставляя лампу, проводя поля на чистой странице, сидя с закрытыми глазами, приводя в готовность ум, - несмотря на все это, слова не придут к нему. Или, скорее, придет много слов, но это будут не те слова - ту судьбоносную фразу он узнает сразу, по ее весомости, гармоничности.
Он ненавидит конфронтацию с чистой страницей, ненавидит до такой степени, что начинает ее избегать. Ему не вынести отчаяния, которое наступает после бесплодного сидения, после осознания, что он снова потерпел неудачу. Лучше не травмировать себя раз за разом подобным образом, ведь так можно утратить способность услышать призыв, когда он прозвучит, можно стать слабым и малодушным.
Он хорошо понимает, что его неудачи как писателя настолько тесно связаны с его неудачами в качестве любовника, что это как бы нечто единое. Он мужчина, поэт, творец, активное начало, а мужчина не должен ждать, пока к нему приблизится женщина. Напротив, это женщина должна ждать мужчину. Женщина спит, пока ее не разбудит поцелуй принца, женщина - бутон, который раскрывается под лаской солнечных лучей. Если он сам не захочет действовать, ничего не получится - ни с любовью, ни с искусством. Но точно так же, как он не может писать по собственному желанию, а должен ждать помощи от какой-то внешней силы, силы, которую называют Музой, - он не может просто приблизиться к женщине без какого-то указания (откуда - от нее или свыше?), указания на то, что это - его судьба. Если он приблизится к женщине в другом настрое, результатом будет путаница - как в том убогом эпизоде с Астрид, - путаница, которой он старается избегать.
Есть другой, более жесткий способ все объяснить. Фактически существуют сотни способов - он мог бы потратить остаток жизни на их перечисление. Но самый жесткий способ - это сказать, что он боится: боится писать, боится женщин. Он может строить гримасы, читая стихи в литературных журналах, но они по крайней мере напечатаны. Их можно прочитать. Откуда он знает, что люди, написавшие их, не мучились годами над чистой страницей, как он? Да, мучились, но в конце концов собрались с духом и написали как могли то, что следовало написать, и отправили свои стихи по почте, и выстрадали унижение, когда их отвергали, и не меньшее унижение, когда увидели свои излияния напечатанными, во всем их убожестве. Точно так же эти люди нашли бы предлог, пусть и слабый, чтобы заговорить с красивой девушкой в метро, а если бы она отвернулась или бросила презрительное замечание на итальянском своей подруге - ну что ж, они бы сумели молча пережить резкий отпор и на следующий день сделали бы новую попытку с другой девушкой. Вот как это делается, вот на чем стоит мир. И в один прекрасный день им, этим мужчинам и поэтам, повезет: девушка, несмотря на свою исключительную красоту, ответит им, а одно приведет к другому, и их жизнь преобразится - и его, и ее, - тут и делу конец. Что еще нужно любовнику, писателю, кроме тупого упорства и готовности вновь и вновь терпеть неудачи?
Его проблема в том, что он не готов к неудачам. Он хочет высшую оценку за каждую свою попытку и "Превосходно!", написанное на полях. Это нелепо! Это инфантильно! Нет нужды говорить ему это, он и сам все видит. И все же. И все же он не может этого сделать. Не сегодня. Возможно, завтра. Быть может, завтра он будет в настроении, у него хватит мужества.
Если бы он был теплее по натуре, ему, несомненно, легче давалось бы все: жизнь, любовь, поэзия. Но теплота не в его натуре. В любом случае, поэзия не создается из одного тепла. Рембо не был теплым. Бодлер не был теплым. Горячим - да, когда это требовалось, - горячим в жизни, горячим в любви - но не теплым. Он тоже способен быть горячим, он не перестал в это верить. Но сейчас он холоден, заморожен, и неизвестно, сколько это продлится.
А каков результат отсутствия душевного тепла? Результат таков, что он сидит один в воскресенье днем в комнате на верхнем этаже дома, затерянного в сельской местности Беркшира, где в полях каркают вороны и над головой нависает серый туман, и играет в шахматы сам с собой, старея, ожидая наступления вечера, когда можно с чистой совестью поджарить сосиски и хлеб на ужин. В восемнадцать лет он, возможно, и был поэтом. Теперь он не поэт, не писатель, не художник. Он программист, двадцатичетырехлетний программист в мире, где не бывает тридцатилетних программистов. В тридцать ты слишком стар, чтобы быть программистом, ты превращаешься во что-то иное, в своего рода бизнесмена - или застреливаешься. Только из-за того, что он молод и нейроны в его мозгу пока что работают более-менее безошибочно, он и нашел точку опоры в британской компьютерной индустрии, в британском обществе, в самой Британии. Он и Ганапати - две стороны одной медали: Ганапати истощен от голода не потому, что отрезан от Матери Индии, а потому, что плохо питается, потому что, несмотря на степень магистра естественных наук (компьютеры), он не знает о витаминах, минералах и аминокислотах, сам же он заперт в бесконечный эндшпиль, играя сам с собой, и каждый ход все дальше загоняет его в угол, к поражению. Однажды санитары "Скорой помощи" зайдут в квартиру Ганапати и вынесут его на носилках, прикрыв простыней лицо. Когда они приедут за Ганапати, заодно могут захватить и его.
ЛЕТНЕЕ ВРЕМЯ
Записные книжки 1972–1975
22 августа 1972
Во вчерашней "Санди таймс" сообщение из Фрэнсистауна, Ботсвана. На прошлой неделе, в середине ночи, белый автомобиль американской модели подъехал к дому в жилом квартале. Из него выскочили люди в балаклавах, вышибли парадную дверь и начали стрелять. Закончив стрельбу, подожгли дом и уехали. Соседи вытащили с пепелища семь обгоревших тел: двух мужчин, трех женщин и двух детей.
Убийцы, казалось, были чернокожими, но один из соседей слышал, как они говорили между собой на африкаанс, он убежден, что это белые, выдававшие себя за негров. Убитые были южноафриканцами, беженцами, которые переехали в этот дом всего несколько недель назад.
Когда к министру иностранных дел Южной Африки обращаются за комментариями, он через своего представителя называет это сообщение "непроверенным". Будет проведено расследование, говорит он, чтобы установить, были ли убитые действительно гражданами Южной Африки. Что касается военных, то безымянный источник отрицает, что Вооруженные силы Южной Африки имеют к этому какое-то отношение. Эти убийства, вероятно, внутренние разборки ANC, предполагает он, отражающие "постоянную напряженность" между фракциями.
Итак, неделя за неделей продолжаются эти истории из пограничной области - убийства, за которыми следует вежливое отрицание. Он читает эти сообщения и чувствует себя запятнанным. Так вот для чего он вернулся! Но где же в мире можно спрятаться, чтобы не чувствовать себя запятнанным? Чувствовал бы он себя чище в снегах Швеции, читая о своих соотечественниках и их последних выходках?
Как избежать грязи? Это не новый, а безнадежный старый вопрос, который не отпускает, оставляет отвратительную гнойную рану.
- Я вижу, военные снова взялись за старое, - говорит он отцу. - На этот раз в Ботсване.
Но отец слишком осторожен, чтобы клюнуть на наживку. Беря в руки газету, отец сразу же перескакивает на спортивную страницу, пропуская политику - политику и убийства.
Отец питает лишь презрение к континенту, лежащему к северу от них. "Фигляры" - вот какое слово он употребляет в отношении лидеров африканских государств, - мелкие тираны, едва ли они способны написать собственное имя, шоферы возят их в "Роллс-Ройсах" с одного банкета на другой в опереточных мундирах, обвешанных медалями, которыми они сами себя и награждают. Африка - это место, где голодающим народом правят одержимые убийством фигляры.
- Они вломились в дом во Фрэнсистауне и поубивали всех, - упорствует он. - Расстреляли. Включая детей. Взгляни. Прочитай сообщение. Оно на первой полосе.
Отец пожимает плечами. Он не может подыскать достаточно выразительные слова, чтобы выразить свое отвращение, с одной стороны, к головорезам, которые убивают беззащитных женщин и детей, а с другой - к террористам, которые ведут войну из безопасного места за границей. Он решает проблему, погрузившись в счет крикетных матчей. В качестве отклика на моральную дилемму это слабовато, однако чем лучше его собственный отклик - приступы ярости и отчаяния?
Когда-то ему казалось, что люди, придумавшие южноафриканский вариант общественного порядка, воплотившие в жизнь огромную систему трудовых резервов, внутренних паспортов и городов-спутников, основывали свое видение на трагически неверном прочтении истории. Они неверно толковали историю, потому что, родившись на фермах или в маленьких городишках, будучи изолированы из-за своего языка, на котором не говорят больше нигде в мире, они не оценили масштаб сил, которые с 1945 года разрушали старый колониальный мир. Однако не может быть и речи об их неправильном прочтении истории, так как они вообще не читали историю. Напротив, они отвернулись от нее, отмахиваясь как от массы клеветнических россказней, сочиненных иностранцами, которые презирают африканеров, и смотрели бы сквозь пальцы, как их убивают чернокожие - до последней женщины и ребенка. Одинокие, без друзей, на дальней оконечности враждебного континента, они возвели свое государство-крепость и укрылись за его стенами, намереваясь поддерживать пылающее пламя западной христианской цивилизации, пока мир наконец не придет в чувство.
Примерно так рассуждали люди, которые стояли во главе националистической партии и органов безопасности, и он долгое время считал, что они говорят это искренне. Но больше он так не считает. Теперь он склонен думать, что их разговоры о спасении цивилизации всегда были только блефом. За дымовой завесой патриотизма в эту самую минуту они сидят и вычисляют, сколько еще продержится их шоу (шахты, фабрики), прежде чем настанет пора собирать вещи, уничтожать компрометирующие документы и лететь в Цюрих, Монако или Сан-Диего, где под прикрытием холдинговых компаний с названиями типа "Альгро трейдинг" или "Хэндфаст секьюритиз" они давным-давно купили себе виллы и роскошные апартаменты в качестве страховки от дня возмездия (dies irae).
Согласно его новому, пересмотренному взгляду на вещи, у людей, пославших отряд киллеров во Фрэнсистаун, нет никакого ошибочного видения истории, а уж тем более трагического. На самом деле они, скорее всего, исподтишка посмеиваются над народом, слишком глупым, чтобы иметь какое-либо видение истории. Что касается судьбы христианской цивилизации в Африке, то им всегда было на нее наплевать. И под властью этих грязных людишек ему приходится жить!
Расширить: отклик отца на нынешнее время в сравнении с его собственным, их различия, сходство.
1 сентября 1972
Дом, в котором он живет вместе с отцом, был построен еще в 1920-е. Стены, частично сложенные из обожженного кирпича, но главным образом из глины и соломы, теперь так прогнили от сырости, поднимающейся от земли, что начали осыпаться. Изолировать их от сырости - непосильная задача, самое лучшее, что можно сделать, - это сделать по периметру дома бетонную отмостку и надеяться, что они постепенно высохнут.