- Я не знала, что твой отец был историком, - заметила я, когда мы встретились в следующий раз. Я имела в виду предисловие к его книге, в котором автор, писатель, стоявший сейчас передо мной, сообщал, что его отец, тот самый маленький человечек, который каждое утро отправляется в город, где служит бухгалтером, - историк, который роется в архивах и отыскивает старые документы.
- Ты имеешь в виду предисловие? - спросил он. - О, это все выдумки.
- А как к этому относится твой отец, - поинтересовалась я, - к тому, что ты исказил истину относительно него, что он стал персонажем книги?
Джону явно стало не по себе. Как я узнала позже, ему не хотелось признаваться, что его отец в глаза не видел "Сумеречную землю".
- А Якобус Кутзее? - продолжала я. - Ты придумал и своего почтенного предка, Якобуса Кутзее?
- Нет, был реальный Якобус Кутзее, - возразил он. - По крайней мере существует документ, который якобы является записью устных показаний, данных кем-то, назвавшимся Якобусом Кутзее. В конце документа стоит крестик, который, по свидетельству писца, поставлен рукой того самого Кутзее, - крестик, поскольку он был неграмотным. В этом смысле я его не придумал.
- Этот твой неграмотный Кутзее производит впечатление весьма начитанного. Например, он цитирует Ницше.
- Ну что же, они были удивительными ребятами, эти люди фронтира восемнадцатого века. Никогда не знаешь, что они выкинут.
Не могу сказать, что мне нравится "Сумеречная земля". Я знаю, это звучит старомодно, но я предпочитаю книги, в которых есть герои и героини, персонажи, которыми я восхищаюсь. Я никогда не писала рассказы, у меня нет никаких поползновений в этой области, но подозреваю, гораздо легче изобразить отрицательные персонажи, чем положительные. Это мое мнение, за точность не ручаюсь.
Вы когда-нибудь говорили это Кутзее?
Говорила ли, что, по моему мнению, он выбрал, что полегче? Нет. Я просто была удивлена, что этот мой горе-любовник, этот мастер-самоучка и школьный учитель на неполной ставке смог написать целую книгу и более того - найти для нее издателя, пусть и в Йоханнесбурге. Я была удивлена, рада за него, даже немного гордилась. Грелась в лучах его славы. В студенческие годы я тесно общалась с будущими писателями, но ни один из них не опубликовал книгу.
Я так и не спросил: что вы изучали? Психологию?
Нет, ничего похожего. Я изучала немецкую литературу. В качестве подготовки к роли домашней хозяйки и матери я читала Новалиса и Готфрида Бенна. Я получила степень по литературе, после чего в течение двух десятилетий, пока Кристина не выросла и не уехала из дома, я - как бы это сформулировать? - пребывала в интеллектуальной спячке. Потом вернулась в колледж. Это было в Монреале. Я начала от печки, с основ науки, затем последовали занятия медициной, и, наконец, я получила образование психотерапевта. Долгая история.
Как вы полагаете, были бы отношения с Кутзее несколько иными, если бы у вас тогда был диплом по психологии, а не по литературе?
Какой любопытный вопрос! Отвечаю: нет. Если бы я изучала психологию в Южной Африке 1960-х, то вынуждена была бы заниматься неврологическими процессами крыс и осьминогов, а Джон не был ни крысой, ни осьминогом.
Какого же он рода животное?
Какие странные вопросы вы задаете! Он не был животным никакого рода, и по весьма специфической причине: его умственные способности, и особенно способность мыслить, были слишком сильно развиты, в ущерб животной стороне его натуры. Он был Homo sapiens, или даже Homo sapiens sapiens.
Что возвращает меня к "Сумеречной земле". Я не говорю, что как литературному произведению "Сумеречной земле" не хватает страсти, но страсть там скрытая. Для меня это книга о жестокости, публичное разоблачение жестокости, присущей разным формам завоевания. Но каков настоящий источник этой жестокости? Как мне теперь кажется, он был в самом авторе. Самая лучшая интерпретация этой книги, которую я могу дать, - это то, что она была написана в качестве попытки самолечения. Это определенным образом проливает свет на время, которое мы проводили с ним вместе.
Не совсем понимаю. Не могли бы вы пояснить?
Чего вы не понимаете?
Вы хотите сказать, что он был жесток по отношению к вам?
Нет, вовсе нет. Джон всегда вел себя со мной чрезвычайно мягко. Он был мягким человеком. В этом частично и заключалась проблема. Его жизненная установка была на мягкость. Давайте начнем сначала. Вы, наверно, помните, сколько убийств в "Сумеречной земле" - убивают не только людей, но и животных. Так вот, примерно в то время, когда появилась эта книга, Джон объявил мне, что стал вегетарианцем. Я не знаю, как долго он придерживался вегетарианства, но расценила это как часть большого проекта самоусовершенствования. Он решил вычеркнуть порывы к жестокости и насилию из всех сфер своей жизни - включая любовную, могу добавить, - и перенести их в свои произведения, вследствие чего они стали чем-то вроде нескончаемой практики катарсиса.
Многое ли из этого вы видели в то время и скольким в этом плане вы обязаны своим более поздним озарениям психотерапевта?
Я видела все - это было на поверхности, тут не требовалось копать глубоко, - но в то время я не владела профессиональным языком, чтобы это описать. Кроме того, у меня был роман с этим человеком. Трудно анализировать в разгар любовного романа.
Любовный роман. Вы не использовали это выражение прежде.
Тогда позвольте поправиться. Эротическая связь. Потому что я была молода и эгоистична и мне было бы трудно полюбить, по-настоящему полюбить кого-то с такими недостатками, как у Джона. Итак: у меня была в самом разгаре эротическая связь с двумя мужчинами, в одного из которых я сделала значительное вложение: вышла за него замуж, он был отцом моего ребенка, тогда как в другого я вообще ничего не вкладывала.
Почему я не сделала значительных вложений в Джона? Теперь подозреваю, что во многом это было из-за его намерения превратиться в мягкого человека, такого, который никому не причиняет вреда, даже бессловесным животным, даже женщине. Мне нужно было, как мне сейчас кажется, кое-что ему объяснить. "Если по какой-то причине ты сдерживаешься, - следовало мне сказать, - не делай этого, в этом нет необходимости". Если бы я ему это сказала, если бы он к этому прислушался, если бы позволил себе стать немного более порывистым, немного более властным, немного менее внимательным, он действительно мог бы вытащить меня из брака, в котором мне было плохо и становилось все хуже. Он мог бы меня спасти или спасти лучшие годы моей жизни, которые, как оказалось, были потрачены впустую.
(Молчание.)
Я потеряла нить. О чем мы говорили?
О "Сумеречной земле".
Да, о "Сумеречной земле". Позвольте предупредить: эта книга на самом деле была написана до того, как мы встретились. Проверьте хронологию. Не поддавайтесь искушению прочесть ее как книгу о нас двоих.
Мне это и в голову не приходило.
Я помню, как спросила Джона, после "Сумеречной земли", над какой новой книгой он работает. Его ответ был туманным.
- Я всегда работаю над чем-нибудь, - сказал он. - Если бы я поддался искушению не работать, что бы я с собой делал? Для чего было бы жить? Я бы застрелился.
Это меня удивило - я имею в виду потребность работать. Я почти ничего не знала о его привычках, о том, как он проводит время, но он никогда не производил впечатление человека, одержимого работой.
- Ты действительно так думаешь? - спросила я.
- Я впадаю в депрессию, если не работаю, - ответил он.
- Тогда к чему этот бесконечный ремонт? - осведомилась я. - Ты бы мог кому-нибудь заплатить за ремонт и в сэкономленное время писать.
- Ты не понимаешь, - возразил он. - Даже если бы у меня были деньги, чтобы нанять строителя, - а их нет, - я все равно испытывал бы потребность проводить сколько-то часов в день копая в саду, или перетаскивая камни, или замешивая бетон. - И он пустился развивать одну из своих излюбленных мыслей о необходимости снять табу с физического труда.
Мне тогда подумалось: уж не критикует ли он меня за то, что благодаря оплаченному труду моей темнокожей помощницы по дому я располагаю временем, чтобы, к примеру, заводить праздные романы. Но я не стала заострять на этом внимание.
- Ну что ж, - сказала я, - ты определенно не силен в экономике. Первый принцип экономики заключается в том, что если бы все мы упорствовали и пряли свою пряжу и доили коров, а не нанимали для этого других, то мы навсегда застряли бы в каменном веке. Вот почему мы изобрели экономику, основанную на обмене, что, в свою очередь, сделало возможным долгую историю материального прогресса. Ты платишь кому-то, чтобы он клал цемент, а взамен получаешь время, чтобы писать книгу, которая оправдает твой досуг и придаст смысл твоей жизни. Это даже может придать смысл жизни того рабочего, который кладет для тебя бетон. И таким образом все мы оказываемся в выигрыше.
- Ты действительно в это веришь? - спросил он. - Что книги придают смысл нашей жизни?
- Да, - ответила я. - Книга должна быть топором, который вскроет замерзшее море внутри нас. А чем же еще она должна быть?
- Жестом отказа перед лицом времени. Заявкой на бессмертие.
- Никто не бессмертен. Книги не бессмертны. Весь земной шар, на котором мы стоим, засосет солнце, и он сгорит дотла. После чего сама Вселенная взорвется и исчезнет в черной дыре. Ничто не выживет, ни я, ни ты, и уж конечно, не книги о воображаемых людях фронтира в Южной Африке восемнадцатого века, которые интересуют меньшинство.
- Я не имел в виду бессмертие в смысле существования за пределами времени. Я имею в виду существование после своей физической кончины.
- Ты хочешь, чтобы люди читали тебя после твоей смерти?
- Эта перспектива несколько меня утешает.
- Даже если тебя не будет рядом, чтобы это увидеть?
- Даже если меня не будет рядом, чтобы это увидеть.
- Но с какой стати люди будущего дадут себе труд читать книгу, которую ты пишешь, если она ничего им не говорит, если она не помогает им найти смысл жизни?
- Может быть, им все еще будет нравиться читать книги, которые хорошо написаны.
- Это глупо. Все равно что сказать, что если сконструировать достаточно хороший граммофон, то люди будут использовать его и в двадцать пятом веке. Но они не будут. Потому что граммофоны, как бы хорошо они ни были сделаны, к тому времени устареют. Они ничего не будут говорить людям двадцать пятого века.
- Может быть, в двадцать пятом веке еще останется меньшинство, которому будет любопытно послушать, как звучит граммофон конца двадцатого столетия.
- Коллекционеры. Люди, у которых есть хобби. И ты собираешься таким образом проводить свои дни: сидеть за письменным столом, мастеря предмет, который, быть может, сохранится как диковинка, а возможно, и нет?
Он пожал плечами:
- У тебя есть предложение получше?
Вы думаете, что я хвастаюсь. Я вижу. Считаете, что я придумываю диалоги, чтобы показать, какая я умная. Но именно такими были в то время наши с Джоном разговоры. Они были занятными. Я получала от них удовольствие, и мне не хватало их потом, когда я перестала с ним видеться. Вообще-то, мне, вероятно, больше всего не хватало этих разговоров. Он был единственным мужчиной из тех, кого я знала, который позволял мне побеждать себя в честном споре, который не бушевал и не убегал в ярости, когда видел, что проигрывает. А я всегда одерживала над ним верх - или почти всегда.
Причина была проста. Дело не в том, что он не умел спорить, но он строил свою жизнь согласно принципам, в то время как я всегда была прагматиком. Прагматизм одерживает верх над принципами - просто так уж устроен мир. Вселенная движется, земля изменяется под нашими ногами, принципы - это всегда шаг назад. Принципы - материал для комедии. В комедии принципы сталкиваются с реальностью. Я знаю, что он слыл угрюмым, но на самом деле Джон Кутзее был очень смешным. Персонаж из комедии. Мрачной комедии. Он смутно это сознавал, даже принимал. Вот почему я все еще оглядываюсь на него с нежностью, если хотите знать.
(Молчание.)
Я всегда хорошо умела спорить. В школе это всех нервировало, даже моих учителей. "Язык как бритва, - с легким упреком говорила мама. - Девочка не должна так спорить, девочка должна научиться быть более мягкой". Но порой она говорила: "Такая девочка, как ты, должна стать адвокатом". Она гордилась мной, моим характером, моим острым язычком. Мама была из того поколения, когда дочь, выйдя замуж, переходила из отцовского дома в дом мужа или свекра.
Итак, Джон спросил:
- У тебя есть предложение получше - насчет того, как еще использовать свою жизнь, если не писать книги?
- Нет. Но у меня есть одна идея, которая, возможно, тебя встряхнет и поможет дать направление твоей жизни.
- Что за идея?
- Найди себе хорошую женщину и женись на ней.
Он как-то странно на меня взглянул.
- Ты делаешь мне предложение? - осведомился он.
Я рассмеялась.
- Нет, - ответила я, - я уже замужем, благодарю. Найди женщину, которая больше тебе подходит, такую, которая вытащит тебя из твоей скорлупы.
"Я уже замужем, поэтому брак с тобой был бы двоемужием", - вот что осталось недосказанным. Однако, если вдуматься, что плохого в двоемужии, не считая того, что оно незаконно? Что делает двоемужие преступлением, тогда как адюльтер - всего лишь грех, развлечение? Я уже была прелюбодейкой, почему бы не стать еще и двоемужницей? В конце концов, это же Африка. Если ни одного африканского мужчину не потащат в суд за то, что у него две жены, почему мне запрещено иметь двух мужей, одного законного, второго тайного?
- Нет, это ни в коем случае не предложение, - повторила я, - но чисто гипотетически: если бы я была свободна, ты бы на мне женился?
Это был всего лишь вопрос, праздный вопрос. Но он, не говоря ни слова, так крепко сжал меня в объятиях, что я не могла вздохнуть. Это был его первый поступок, который шел прямо от сердца. Конечно, я видела его возбужденным животной страстью - мы же занимались в постели не обсуждением Аристотеля, - но никогда прежде я не видела его охваченным эмоциями. "Итак, - спросила я себя в изумлении, - неужели у этой холодной рыбы есть чувства?"
- Что такое? - спросила я, высвобождаясь из его объятий. - Ты что-то хочешь мне сказать?
Он молчал. Он плачет? Я включила лампу на ночном столике и посмотрела на него. Никаких слез, но вид у него был очень печальный.
- Если ты не скажешь, что происходит, - продолжала я, - то я не смогу тебе помочь.
Позже, когда он взял себя в руки, мы обговорили ситуацию.
- Для подходящей женщины, - сказала я, - ты был бы первоклассным мужем. Ответственный. Трудолюбивый. Умный. Настоящая находка. И в постели хорош (хотя это было не так). Нежный, - добавила я, немного помолчав, хотя и это было неправдой.
- И еще художник в придачу, - сказал он. - Ты забыла упомянуть об этом.
- Еще и художник в придачу. Художник, работающий со словом.
(Молчание.)
И?
Это все. Трудная для нас ситуация, с которой мы успешно справились. Тогда я впервые заподозрила, что он питает ко мне более глубокие чувства.
Более глубокие, чем что?
Чем чувства, которые любой мужчина мог бы питать к привлекательной жене соседа. Или к соседскому волу или ослу.
Вы хотите сказать, что он был в вас влюблен?
Влюблен… Влюблен в меня или в мой воображаемый образ? Не знаю. Но вот что я знаю: у него были основания быть мне благодарным. Я все для него облегчила. Есть мужчины, которым трудно ухаживать за женщиной. Они боятся показать свою заинтересованность, нарваться на резкий отпор. За страхом часто стоит история детства. Я никогда не принуждала Джона действовать. Это я ухаживала. Я соблазняла. Я диктовала условия любовной связи. И даже решала, когда закончить наши отношения. Итак, вы спрашиваете, был ли он влюблен? И я отвечу: он был благодарен.
(Молчание.)
Впоследствии я часто размышляла о том, что было бы, если бы вместо того, чтобы отталкивать его, я бы ответила на его чувства. Если бы у меня тогда хватило мужества развестись с Марком, а не ждать еще тринадцать-четырнадцать лет, и если бы я вышла замуж за Джона. Сложилась бы моя жизнь лучше? Возможно. А может, и нет. Но тогда я не была бы бывшей любовницей, которая сейчас беседует с вами. Я была бы скорбящей вдовой.
Крисси была проблемой, ложкой дегтя в бочке меда. Крисси была очень привязана к отцу, и мне становилось все труднее справляться с ней. Она была уже не младенец - ей должно было скоро исполниться два, - и хотя она на удивление медленно училась говорить (оказалось, что я зря беспокоилась, позже она наверстала и тараторила без умолку), она с каждым днем становилась все более подвижной и бесшабашной. Научилась вылезать из своей кроватки, мне пришлось нанять мастера, чтобы он поставил калитку на верхней лестничной площадке, иначе она могла бы грохнуться с лестницы.
Помню, как однажды ночью Крисси внезапно появилась у моей кровати, протирая глаза и хныча. У меня хватило присутствия духа схватить ее и быстро унести в детскую, прежде чем она поняла, что рядом со мной в постели не папа, а что, если в следующий раз не так повезет?
Я никогда не была совершенно уверена насчет того, какое скрытое влияние может оказать моя двойная жизнь на ребенка. С одной стороны, я говорила себе, что поскольку я физически удовлетворена и пребываю в согласии с собой, то это должно повлиять на нее благотворно. Если вам кажется это эгоцентричным, то позвольте напомнить, что в то время, в 1970-е, с прогрессивной точки зрения секс приветствовался в любом обличье, с любым партнером. С другой стороны, было ясно, что Крисси находит чередование папы и дяди Джона в нашем доме странным. Что произойдет, когда она начнет говорить? А что, если она перепутает этих двоих и назовет отца дядей Джоном? Тогда начнется настоящий ад.