Я всегда считала Зигмунда Фрейда болтуном, начиная с эдипова комплекса и кончая его нежеланием видеть, что дети постоянно подвергаются сексуальному унижению, даже в домах его клиентов из среднего класса. И тем не менее я согласна, что дети с самого раннего возраста проводят много времени, ломая голову над своим местом в семье. Если брать Крисси, наша семья до того момента была простой: она сама, солнце в центре Вселенной, плюс мама и папа, планеты-спутники. Я приложила некоторые усилия к тому, чтобы объяснить, что Мария, которая появляется в восемь утра и исчезает в полдень, не является членом нашей семьи. "Марии сейчас пора домой, - говорила я ей при Марии. - Попрощайся с Марией. У Марии есть своя собственная маленькая девочка, которую нужно кормить и заботиться о ней". (Я упоминала только одну дочку Марии, чтобы не усложнять дело. Мне было хорошо известно, что у Марии семь детей, которых нужно кормить и одевать: пять ее собственных и двое - ее сестры, которая умерла от туберкулеза.)
Что касается семьи Крисси в более широком понимании, то ее бабушка по моей линии умерла еще до ее рождения, а дедушка, как я вам уже говорила, обитал в санатории. Родители Марка жили в сельской местности Восточной Капской провинции, в фермерском доме, окруженном забором высотой два метра, с проволокой, по которой был пропущен электрический ток. Они никогда не ночевали вне дома, опасаясь, что ферму ограбят и уведут скот, так что можно было считать, что они живут как бы в тюрьме. Старшая сестра Марка жила за тысячи миль от нас, в Сиэтле, мой брат никогда не приезжал в наши края. Итак, у Крисси было весьма упрощенное представление о семье. Единственной сложностью был дядя, который в полночь прокрадывался в мамину постель. Как вписывался в картину этот дядя? Он член семьи или, напротив, червь, разъедающий ее изнутри?
И Мария - сколько знала Мария? У меня никогда не было уверенности на этот счет. В те дни труд мигрантов был в Южной Африке нормой, так что Марии, наверно, была очень хорошо знакома ситуация, когда муж прощается с женой и детьми и отправляется в большой город на заработки. Но одобряла ли Мария жен, забавлявшихся в отсутствие мужей, - это другой вопрос. Хотя Мария никогда не видела моего ночного посетителя, вряд ли она обманывалась на этот счет. Такие посетители оставляют после себя слишком много следов.
Однако что это? Сейчас действительно шесть? Я и понятия не имела, что так поздно. Придется прерваться. Можете прийти завтра?
К сожалению, завтра мне нужно уезжать домой. Я лечу отсюда в Торонто, а из Торонто - в Лондон. Мне бы ужасно не хотелось…
Хорошо, давайте поторопимся. Осталось немного. Я буду рассказывать быстрее.
Однажды ночью Джон появился в необычно возбужденном состоянии. Он принес маленький плеер, в который была вставлена кассета: струнный квинтет Шуберта. Я бы не назвала это сексуальной музыкой, к тому же была не в том настроении, но он хотел заниматься любовью и горел желанием - извините за подробности, - чтобы мы координировали наши движения с музыкой, с ее медленным темпом.
Ну что же, медленный темп может быть очень красивым, но меня он совсем не заводил. К тому же я не могла отделаться от картинки на коробке от кассеты: там был изображен Франц Шуберт, похожий не на бога музыки, а на измученного венского клерка с насморком.
Не знаю, помните ли вы эту медленную часть, но там есть длинное соло на скрипке на фоне вибрирующего альта, и я чувствовала, что Джон старается двигаться в том же ритме. Все это показалось мне искусственным и комичным. Так или иначе моя отстраненность передалась Джону.
- Не думай ни о чем! - прошипел он. - Чувствуй музыку!
Ничто так не раздражает, как когда тебе говорят, что именно ты должен чувствовать. Я отвернулась от него, и его маленький эротический эксперимент сразу же потерпел крах.
Позже он попытался объясниться. Мол, хотел продемонстрировать что-то на предмет истории чувств, сказал он. Чувства имеют свою собственную историю. Они зарождаются во временных рамках, какое-то время живут, а потом умирают. Те чувства, которые существовали во времена Шуберта, теперь в основном умерли. Единственная возможность для нас их испытать - через музыку того времени, потому что музыка - это след, запись чувств.
О’кей, сказала я, но почему мы должны трахаться в то время, как слушаем музыку?
Потому что медленный темп квинтета - как раз о траханье, ответил он. Если бы, вместо того чтобы сопротивляться, я позволила музыке войти в меня и вдохновить, то испытала бы проблески чего-то совершенно необычного и познала, как это было - заниматься любовью в постбонапартистской Австрии.
- Как это было для постбонапартистского мужчины или для постбонапартистской женщины? - осведомилась я. - Для господина Шуберта или для госпожи Шуберт?
Это просто вывело его из себя. Он терпеть не мог, когда высмеивали его любимые теории.
- Музыка - не о траханье, - продолжала я. - Вот в чем твоя ошибка. Музыка - о прелюдии. Она - об ухаживании. Ты поешь девушке прежде, чем она пустит тебя в свою постель, а не в то время, когда ты с ней уже в постели. Ты поешь ей, чтобы добиться ее, завоевать ее сердце. Если ты не счастлив со мной в постели, возможно, это оттого, что ты не завоевал мое сердце.
На этом мне следовало бы остановиться, но я не остановилась, а пошла дальше.
- Ошибка, которую мы оба сделали, - сказала я, - в том, что мы пропустили прелюдию. Я не виню тебя, это и моя вина, но тем не менее это было неправильно. Секс куда лучше, когда ему предшествует долгое ухаживание. Тогда он больше удовлетворяет эмоционально. И больше удовлетворяет эротически. Если ты пытаешься усовершенствовать нашу сексуальную жизнь, то не добьешься этого, заставляя меня трахаться в такт музыке.
Я ожидала, что он станет возражать, выступать в защиту музыкального секса. Но он не попался на удочку. Вместо этого надулся и повернулся ко мне спиной.
Я знаю, что противоречу тому, что сказала раньше - о том, что он умел проигрывать, - но на этот раз я, по-видимому, и в самом деле задела его больное место.
Но раз уж я пошла в наступление, то не могла отступать.
- Иди домой и попрактикуйся в ухаживании, - посоветовала я. - Давай уходи. И захвати своего Шуберта. Приходи снова, когда научишься.
Это было жестоко, но он заслужил это тем, что не отвечал мне.
- Хорошо, я уйду, - ответил он угрюмо. - Мне все равно нужно заняться делами. - И начал одеваться.
"Заняться делами!" Я схватила первое, что оказалось под рукой, - хорошенькую глиняную тарелку, коричневую, с желтым ободком, одну из тех шести, что мы с Марком купили в Свазиленде. На миг я все-таки увидела комическую сторону этой сцены: любовница с распущенными темными волосами и обнаженной грудью проявляет свой бурный центральноевропейский темперамент, выкрикивая оскорбления и швыряя тарелки. А потом я швырнула эту тарелку.
Она ударила его в шею и отскочила на пол, не разбившись. Сгорбив плечи, он с изумленным видом повернулся ко мне. Уверена, что в него никогда не бросали тарелок.
- Уходи! - закричала я, быть может, даже завопила и замахала на него руками. Проснулась Крисси и начала плакать.
Как ни странно, даже потом я не испытывала сожаления. Напротив, я была возбуждена и гордилась собой. "От всей души! - сказала я себе. - Моя первая тарелка!"
(Молчание.)
Были и другие?
Другие тарелки? Много.
(Молчание.)
Значит, вот так и закончились ваши с ним отношения?
Не совсем. Была еще кода. Я расскажу вам об этой коде, и тогда уже будет все.
Настоящий конец возвестил презерватив, полный засохшей спермы. Марк выудил его из-под кровати. Я была поражена. Как же я его не заметила? Это выглядело так, будто я хотела, чтобы он был найден, хотела кричать о своей измене на каждом перекрестке.
Мы с Марком никогда не пользовались презервативами, так что не имело смысла лгать.
- Сколько? - спросил он.
- С прошлого декабря, - ответила я.
- Ты сука, - воскликнул он, - грязная, лживая сука! А я тебе доверял!
Он собирался выбежать из комнаты, но потом передумал, повернулся и - извините, я хочу задернуть занавес над тем, что произошло дальше, об этом слишком стыдно рассказывать. Я просто скажу, что это удивило меня, шокировало, но больше всего привело в ярость.
- Вот этого, Марк, я никогда тебе не прощу, - заявила я, когда пришла в себя. - Существуют границы, и ты только что их перешел. Я ухожу, а ты теперь для разнообразия присмотри за Крисси.
В ту минуту, когда я произнесла: "Я ухожу, а ты теперь присмотри за Крисси", - клянусь, я имела в виду только то, что ухожу из дома и он мог бы присмотреть за ребенком днем. Но, сделав пять шагов к двери, я увидела как бы ослепительную вспышку: это действительно может быть минутой освобождения, минутой, когда я покончу с неудачным браком и никогда не вернусь. Тучи над моей головой, тучи в моей голове рассеялись, испарились. "Не думай! - приказала я себе. - Просто сделай это!" Не замедляя шага, я повернулась, поднялась наверх, сложила в сумку кое-что из нижнего белья и спустилась вниз.
Марк загородил мне дорогу.
- Куда это ты собралась? - осведомился он. - Ты идешь к нему?
- Убирайся к черту, - сказала я и попыталась пройти, но он схватил меня за руку.
- Отпусти! - приказала я.
Никакого крика - только короткая команда, но казалось, будто с небес на меня спустились корона и королевская мантия. Он молча отпустил меня. Когда я отъезжала от дома, он все еще стоял в дверях, утратив дар речи.
"Так легко! - ликовала я. - Так легко! Почему я не сделала этого раньше?"
Вот что удивляло меня относительно той ситуации, которая фактически была одним из ключевых моментов моей жизни, удивляло тогда и продолжает удивлять по сей день. Даже если что-то внутри (для простоты назовем это подсознанием, хотя у меня есть свои соображения насчет классического подсознания) удержало меня от того, чтобы проверить под кроватью, удержало именно для того, чтобы ускорить супружеский кризис, - почему же Мария оставила лежать там этот предмет, выдающий меня с головой, Мария, которая определенно не была частью моего подсознания, Мария, в обязанности которой входила уборка? Не заметила презерватив намеренно? Выпрямилась, увидев его, и сказала себе: "Это уж слишком! Либо я буду защищать святость супружеского ложа, либо сделаюсь соучастницей этого возмутительного дела!"
Иногда я воображаю, как лечу в Южную Африку, новую, демократическую Южную Африку, о которой тогда мечтали, с единственной целью: отыскать Марию, если она еще жива, и получить от нее ответ на этот неотвязный вопрос.
Нет, я, конечно, сбежала не для того, чтобы соединиться с ним, как в ревнивой ярости сказал Марк, но куда же я направлялась? Ведь у меня не было друзей в Кейптауне, никого, кто не был бы в первую очередь другом Марка, и только во вторую моим.
Было одно заведение, которое я приметила раньше, проезжая через Уинберг: старый особняк с вывеской ""Отель Кентербери" / жилье / завтрак, обед, ужин или на выбор / оплата за неделю или за месяц". Я решила остановиться в "Кентербери".
Да, сказала женщина за стойкой, как раз есть свободный номер. Собираюсь ли я остановиться на неделю или на более длительный срок? На неделю, сказала я, пока на неделю.
Номер, о котором шла речь, - потерпите, это имеет отношение к делу, - был на первом этаже. Он был просторный, с маленькой ванной комнатой, компактным холодильником и застекленными дверями, выходившими на тенистую веранду, увитую плющом.
- Очень мило, - сказала я. - Беру.
- А ваш багаж? - спросила женщина.
- Мой багаж прибудет позже, - ответила я, и она поняла. Не сомневаюсь, что я была не первой сбежавшей женой, которая возникла на пороге "Кентербери". Уверена, что у них был постоянный наплыв разъяренных супругов и к тому же славная маленькая прибыль от тех, кто, заплатив за неделю вперед, переночевал, а потом, раскаявшись, устав или соскучившись по дому, выписывался из отеля уже на следующее утро.
Но я не раскаивалась и уж точно не скучала по дому. Я была готова сделать "Кентербери" своим домом до тех пор, пока бремя ухода за ребенком не заставит Марка искать примирения.
Женщина начала нести какой-то вздор о безопасности, к которому я не особенно прислушивалась: ключи от дверей, ключи от калитки, плюс правила парковки, правила для посетителей, правила о том, правила о сем. У меня не будет посетителей, сообщила я ей.
В тот вечер я обедала в унылом зале "Кентербери", где впервые увидела других постояльцев, которые, казалось, сошли прямо со страниц Уильяма Тревора или Мюриел Спарк. Но я, несомненно, производила на них такое же впечатление: еще одна сбежавшая от неудачного брака. Я рано улеглась в постель и спала хорошо.
Я думала, что буду наслаждаться вновь обретенным одиночеством. Я съездила в город, сделала кое-какие покупки, посмотрела выставку в Национальной галерее, зашла на ленч в "Гарденз". Но на второй вечер, когда я сидела одна в комнате после скверного ужина, состоявшего из увядшего салата и отварного морского языка под соусом бешамель, на меня внезапно нахлынуло одиночество и, что еще хуже, жалость к себе. Из холла я позвонила Джону и шепотом (женщина за стойкой подслушивала) рассказала о том, что случилось.
- Хочешь, я приеду? - спросил он. - Можем сходить в кино на поздний сеанс.
- Да, - ответила я, - да, да, да.
Я снова повторяю, что ни в коем случае не сбежала от мужа и ребенка, чтобы быть с Джоном. Это не был роман такого рода. Фактически это вряд ли можно было назвать романом - скорее дружбой, дружбой с сексуальным компонентом, значение которого, во всяком случае для меня, было скорее символическим. Спать с Джоном было моим способом сохранить уважение к себе. Надеюсь, вы это понимаете.
И тем не менее в считанные минуты после того, как он прибыл в "Кентербери", мы с ним оказались в постели, более того: мы в кои-то веки занимались любовью так, что было бы о чем рассказать лучшей подруге. Я даже всплакнула под занавес.
- Не знаю, почему я плачу, - рыдала я. - Я так счастлива.
- Это оттого, что ты не спала прошлой ночью, - сказал он, считая, что должен меня утешать. - Это оттого, что ты вся на нервах.
Я пристально посмотрела на него. "Оттого, что ты вся на нервах", - кажется, он действительно в это верил. У меня захватило дух от того, каким глупым он может быть, каким нечувствительным. Однако по-своему он был прав. Дело в том, что мой день свободы был окрашен воспоминанием об унизительной стычке с Марком, так что я чувствовала себя скорее ребенком, которого отшлепали, нежели согрешившей супругой. Если бы не это, я, вероятно, не позвонила бы Джону и, следовательно, не оказалась бы с ним в постели. Так что да, я была расстроена, почему бы и нет? Мой мир перевернулся с ног на голову.
И был еще один источник для беспокойства, который очень трудно было пережить: стыд оттого, что меня разоблачили. Потому что действительно, если смотреть на ситуацию беспристрастно, то я с моей мелкой грязной интрижкой в Констанциаберге вела себя ничуть не лучше, чем Марк, с его грязной связью в Дурбане, - получалось как бы "зуб за зуб".
Дело в том, что я дошла до какого-то морального предела. Приступ эйфории от ухода из дома закончился, возмущение утихло, что касается одинокой жизни, то ее привлекательность быстро тускнела. Однако как же я могла загладить дело иначе, чем вернувшись к Марку с поджатым хвостом, чтобы помириться и снова взять на себя обязанности примерной жены и матери? И когда я пребывала в таком смятении духа - вдруг этот пронзительно сладостный секс! Что говорило мне мое тело? Что когда оборонительные укрепления пали, открываются ворота для наслаждения? Что супружеская постель - плохое место для адюльтера и в отелях лучше? Я понятия не имею, что чувствовал Джон, он никогда не был открытым, но что касается меня, я не сомневалась в том, что те полчаса, которые я только что пережила, останутся вехой в моей эротической жизни. Так и случилось. По сей день. А иначе с какой стати мне бы об этом говорить?
(Молчание.)
Я рада, что рассказала это. Теперь я чувствую себя не такой виноватой в той истории с Шубертом.
(Молчание.)
Во всяком случае, я заснула в объятиях Джона. Когда я проснулась, было темно, и я не имела ни малейшего представления о том, где нахожусь. "Крисси, - подумала я, - я совсем забыла покормить Крисси!" Я даже поискала выключатель, который был не в том месте, прежде чем все вспомнила. Я была одна (Джон бесследно исчез), было шесть утра.
Я позвонила Марку из холла.
- Хэлло, это я, - сказала я бесстрастным, очень мирным голосом. - Прости, что звоню так рано, но как там Крисси?
Марк был не в настроении мириться.
- Где ты? - осведомился он.
- Я звоню из Уинберга, - ответила я. - Остановилась в отеле. Подумала, что нам нужно отдохнуть друг от друга, пока все не уляжется. Как Крисси? Какие у тебя планы на эту неделю? Собираешься в Дурбан?
- Не твое дело, - ответил он. - Если хочешь оставаться там - оставайся.
Даже по телефону я слышала, что он в ярости. Снова нахлынули воспоминания обо всем, что мне в нем не нравилось.
- Не дури, Марк, - сказала я, - ты же не умеешь ухаживать за ребенком.
- Ты тоже, грязная сука! - ответил он и бросил трубку.
В то же утро, когда я пошла по магазинам, то обнаружила, что мой банковский счет заблокирован.
Я поехала в Констанциаберг. Мой ключ повернулся в американском замке, но дверь оказалась закрытой на два замка. Я все стучала и стучала. Никакого ответа. Присутствия Марии также не наблюдалось. Я обошла вокруг дома. Автомобиля Марка не было, окна были закрыты.
Я позвонила в его офис.
- Он уехал в наш офис в Дурбане, - ответила девушка на коммутаторе.
- В его доме авария, - сказала я. - Вы не могли бы связаться с Дурбаном и оставить сообщение? Попросите его позвонить жене. Как только сможет, по следующему номеру. Скажите, что это срочно. - И я дала номер отеля.
Я ждала несколько часов, но звонка не последовало.
Где же Крисси? Вот что мне больше всего хотелось узнать. Казалось невероятным, что Марк взял ребенка с собой в Дурбан. Но если не взял, то что же он с ней сделал?
Я позвонила прямо в Дурбан. Нет, ответила секретарша, Марка нет в Дурбане, на этой неделе его там не ожидают. Пробовала ли я звонить в офис фирмы в Кейптауне?
Обезумев к этому времени, я позвонила Джону.
- Мой муж взял ребенка и удрал, растворился в воздухе, - сообщила я. - У меня нет денег. Я не знаю, что делать. Есть какие-нибудь предложения?
В холле находилась пожилая чета, постояльцы, которые откровенно меня подслушивали. Но мне уже было все равно, что кому-то станет известно о моих проблемах. Мне хотелось плакать, но вместо этого я засмеялась.
- Он скрылся вместе с моим ребенком, а из-за чего? - сказала я. - Вот из-за этого. - Я сделала жест в сторону интерьера отеля "Кентербери". Вот за это меня наказывают? - И тут я действительно разрыдалась.
Поскольку Джон был за несколько миль от меня, он не мог видеть мой жест, поэтому (это дошло до меня потом), наверно, придал совсем другое значение словам "из-за этого". Он, должно быть, решил, что я говорю о нашем с ним романе - дескать, оно того не стоило.