Оба говорят на африкаанс. Его африкаанс прихрамывает, она подозревает, что ее английский лучше, чем его африкаанс, хотя, поскольку она живет в глуши, platteland, ей редко приходится говорить по-английски. Но они говорят друг с другом на африкаанс с детства, ей не хочется смущать его предложением перейти на другой язык.
Она считает, что его африкаанс ухудшился из-за переезда - сначала в Кейптаун, в "английскую" школу и "английский" университет, потом за границу, где не услышишь ни слова на африкаанс. "In ’n minuut", - говорит он: через минуту. Это ошибка такого рода, к которой сразу же прицепится Кэрол и станет насмехаться. "In ‘n minuut sal meneer sy tee kom geniet", - скажет Кэрол: через минуту его светлость явится откушать чаю. Нужно защитить его от Кэрол или хотя бы попросить Кэрол не подкалывать его эти несколько дней.
В тот вечер она постаралась сесть рядом с ним. На ужин то, что осталось от обеда, основной трапезы дня: холодная баранина, разогретый рис, зеленые бобы с уксусом.
Она замечает, что он передает блюдо с мясом, не положив себе ни кусочка.
- Ты не ешь баранину, Джон? - осведомляется Кэрол с другого конца стола с интонацией нежнейшей заботы.
- Не сегодня, благодарю, - отвечает Джон. - Ek het my vanmiddag dik gevreet’: я до отвала наелся днем свинины.
- Значит, ты не вегетарианец. Ты не сделался вегетарианцем, пока был за границей.
- Не вегетарианцем, строго говоря. Dis nie ‘n woord waarvan ek hou nie. As ‘n mens verkies om nie so veel vleis te eet nie… - Ему не нравится это слово. Если человек предпочитает не есть так много мяса…
- Ja? - говорит Кэрол. - As ‘n mens so verkies, dan?.. Так что же ты все-таки предпочитаешь?
Теперь уже все смотрят на него. Он начинает краснеть. Ясно, что он понятия не имеет, как отделаться от доброжелательного любопытства собравшихся. И если он бледный и худой, каким не должен быть настоящий южноафриканец, то, быть может, это объясняется не только тем, что он так долго жил среди снегов Северной Америки, но и тем, что он действительно слишком давно не ел хорошей баранины Кару? As ‘n mens verkies… - что он собирается сказать дальше?
Он отчаянно краснеет. Взрослый мужчина, а краснеет, как барышня! Пора вмешаться. Она успокаивающим жестом дотрагивается до его руки.
- Jy wil seker se, John, ons het almal ons voorkeure: у всех нас свои предпочтения.
- Ons voorkeure, - говорит он, - ons fiemies. Наши предпочтения, наши глупые маленькие капризы. - Он подцепляет на вилку зеленый боб и отправляет в рот.
Стоит декабрь, а в декабре темнеет гораздо позже девяти. И даже тогда воздух на высоком плато так прозрачен, луна и яркие звезды освещают путь. После ужина они с Джоном отправляются на прогулку, делая широкую петлю, чтобы обойти несколько хижин, где живут работники фермы.
- Спасибо, что выручила меня за столом, - говорит он.
- Ты же знаешь Кэрол. У нее всегда был острый глаз. Острый глаз и острый язычок. Как отец?
- Подавлен. Ты, разумеется, знаешь, у них с матерью был не самый счастливый брак, но, когда мать умерла, это его сразило, и он впал в депрессию. Мужчины его поколения так воспитаны, что более или менее беспомощны. Если рядом нет женщины, которая стряпала бы и заботилась о них, они попросту угасают. Если бы я не предложил отцу дом, он просто умер бы с голоду.
- Он еще работает?
- Да, он по-прежнему работает в фирме, занимающейся продажей запчастей для автомобилей, хотя, как мне кажется, ему уже намекают, что пора на покой. И его увлечение спортом не угасло.
- Ведь он рефери в крикете?
- Был, теперь уже нет. У него слишком упало зрение.
- А ты? Разве ты не играл в крикет?
- Да. Вообще-то, я все еще играю в воскресной лиге. Игра там довольно любительская, и это меня устраивает. Любопытно: мы с отцом два африканера, преданные английской игре, в которую оба не слишком хорошо играем. Интересно, как это нас характеризует.
Два африканера. Он что - и правда считает себя африканером? Она знает немногих настоящих (egte) африканеров, которые приняли бы его в свое племя. Даже его отец не прошел бы серьезной проверки. Чтобы сегодня сойти за африканера, надо как минимум голосовать за Националистическую партию и по воскресеньям ходить в церковь. Она не может себе представить, как кузен, надев костюм и галстук, отправляется в церковь. Или его отец.
Они доходят до запруды. Когда-то запруду наполнял ветряной насос, но в годы бума Майкл установил насос, работающий от дизеля, и оставил старый насос ржаветь, потому что так делали все. Теперь, когда цены на бензин взлетели до небес, Майклу придется поразмыслить. Возможно, ему снова придется прибегнуть к помощи ветра.
- Помнишь, - говорит она, - как мы приходили сюда детьми…
- И ловили головастиков ситом, - подхватывает он, - приносили домой в ведре с водой, а на следующее утро все они были мертвы, и мы не могли понять почему.
- И саранчу. Еще вы ловили саранчу.
Упомянув саранчу, она жалеет об этом, потому что помнит судьбу саранчи, по крайней мере одной из них. Джон вытащил насекомое из бутылки, куда они его заточили, и у нее на глазах упорно тянул за длинную заднюю лапку, пока она не оторвалась от туловища, без крови или что там считается кровью у саранчи. Потом он отпустил саранчу, и они стали за ней наблюдать. Каждый раз, пытаясь взлететь, она опрокидывалась на бок, крылья скребли песок, оставшаяся задняя лапка беспомощно дергалась. "Убей ее!" - закричала она. Но он не убил, а просто ушел, испытывая отвращение.
- Помнишь, - говорит она, - как ты однажды оторвал лапку у саранчи и оставил меня одну ее убивать? Я так злилась на тебя.
- Я помню о ней каждый день моей жизни, - отвечает он. - Каждый день я прошу прощения у этой бедняги. Я же был ребенком, говорю я ей, просто глупым ребенком, который не ведает, что творит. Kaggen, говорю я, прости меня.
- Kaggen?
- Kaggen. Это имя богомола, бога богомолов. Хоть это и не саранча, но саранча поймет. В мире ином нет языковых проблем. Это как Эдем.
Бог богомолов. Она не поспевает за ходом его мыслей.
Ночной ветер стонет в лопастях мертвого ветряного насоса. Она вздрагивает.
- Пора возвращаться, - говорит она.
- Еще минуту. Ты читала книгу Эжена Марэ о том, как он провел год в Ватерберге, наблюдая за стадом бабуинов? Он утверждает, что с наступлением ночи, когда стадо прекращало свои набеги и мирно наблюдало заход солнца, он видел в их глазах - по крайней мере у старых бабуинов - проблеск грусти, это зарождалось понимание собственной смертности.
- Вот о чем заставляет тебя думать закат - о смерти?
- Нет. Однако я не могу не вспомнить первый разговор, который был у нас с тобой, первый осмысленный разговор. Нам было где-то шесть. Не помню, какие именно слова мы говорили, но знаю, что излил тебе душу, рассказал о себе все, все свои надежды и стремления. И одновременно думал: "Так вот что такое влюбиться!" Потому что - позволь признаться, - я был в те дни влюблен в тебя. И с тех самых пор влюбиться в женщину означало для меня излить душу.
- Излить душу… Какое отношение это имеет к Эжену Марэ?
- Просто я понимаю, о чем думал старый самец-бабуин, вожак стада, наблюдая, как опускается солнце, - он находился поблизости от Марэ. "Больше никогда, - думал он. - Всего одна жизнь - и потом больше никогда. Никогда, никогда, никогда". Вот что делает со мной Кару. Наполняет меня грустью. Отравляет.
Она все еще не понимает, какое отношение имеют бабуины к Кару или к их детству, но не хочет выдавать этот секрет.
- Это место разрывает мне сердце, - продолжает он. - Оно разрывало мне сердце, когда я был ребенком, и с тех пор мне никогда не было хорошо.
У него разрывается сердце. Она и не подозревала об этом. Обычно она умела угадывать, что у других на сердце. Ее особый талант: meegevoel, сопереживание. Но этого больше нет, увы, больше нет! Она повзрослела, а повзрослев, погасла - так угасает женщина, которую никогда не приглашают на танец, которая весь субботний вечер в тщетном ожидании сидит на скамье в церковном зале и к тому времени, как какой-нибудь мужчина, вспомнив о хороших манерах, приглашает ее, удовольствие испорчено, и она хочет только уйти домой. Потрясающе! Какое открытие! Кузен носит в душе воспоминания о том, как в детстве любил ее! И пронес их через все эти годы!
(Стонет.) Я действительно все это сказала?
(Смеется.) Да.
Как нескромно с моей стороны! (Смеется.) Не важно, продолжайте.
- Не говори ничего об этом Кэрол, - просит он - Джон, ее кузен. - Не говори ей, с ее насмешливым языком, о моих чувствах к Кару. Если расскажешь, она будет без конца об этом говорить.
- Ты и бабуины, - говорит она. - У Кэрол тоже есть сердце, хочешь верь, хочешь нет. Но не волнуйся, я не открою ей твою тайну. Становится прохладно. Давай вернемся?
Они снова делают круг, держась на приличном расстоянии от хижин работников фермы. В темноте яростными точками рдеют угли костров, на которых стряпают.
- Сколько времени ты здесь пробудешь? - спрашивает она. - Еще будешь здесь на Новый год? - Nuwejaar: для volk, народа, это праздничный день, гораздо важнее Рождества.
- Нет, я не могу пробыть так долго. У меня дела в Кейптауне.
- Тогда почему бы тебе не оставить отца и не заехать за ним попозже? Дай ему время расслабиться и набраться сил. Он неважно выглядит.
- Он не останется. У отца беспокойная натура. Где бы он ни был, ему хочется оказаться в другом месте. Чем он старше становится, тем это только усугубляется. Это словно зуд. Ему не сидится на месте. Кроме того, ему нужно возвращаться на службу. Он очень серьезно относится к работе.
В фермерском доме тишина. Они проскальзывают с черного хода.
- Спокойной ночи, - говорит она, - крепкого сна.
В своей комнате она поспешно забирается в постель. Ей бы хотелось заснуть к тому времени, когда ее сестра и зять вернутся домой, или хотя бы притвориться спящей. Ей не хочется, чтобы ее расспрашивали, что было во время прогулки с Джоном. Дай ей хоть полшанса, и Кэрол вытянет из нее все. "Я был влюблен в тебя, когда мне было шесть, ты определила характер моей любви к другим женщинам". Какую вещь он сказал! Вот это действительно комплимент! Но как насчет нее? Что происходило в ее сердце, когда в его сердце была эта преждевременная страсть? Конечно, она согласилась тогда выйти за него замуж, но считала ли она, что они влюблены? Если и да, то она этого не помнит. А что она чувствует к нему сейчас? От его признания у нее, конечно, потеплело на сердце. Какой странный характер у этого кузена! Эта странность у него не от Кутзее, в этом она уверена, в конце концов, она сама Кутзее, так что это, наверно, от матери, от Мейеров, или как там была их фамилия, Мейеров из Восточной Капской провинции.
Потом она засыпает.
- Он заносчивый, - говорит Кэрол. - Слишком высокого мнения о себе. Не может снизойти до того, чтобы беседовать с обычными людьми. Когда он не возится со своим пикапом, то сидит в углу с книгой. И почему бы ему не подстричься? Каждый раз, как я на него смотрю, мне хочется надеть ему на голову форму для пудинга и остричь эти ужасные сальные локоны.
- У него волосы не сальные, - возражает она, - просто длинные. Думаю, он моет их мылом ручной работы. Вот почему они торчат во все стороны. И он застенчив, а не заносчив. Вот почему он необщителен. Дай ему шанс, он интересная личность.
- Он с тобой флиртует. Это всем заметно. И ты ему отвечаешь тем же. Ты его кузина! Тебе должно быть стыдно. Почему он не женат? Как ты думаешь, он гомосексуалист? Он moffie?
Она никогда не знает, думает ли Кэрол на самом деле то, что говорит, или просто старается спровоцировать. Даже здесь, на ферме, Кэрол разгуливает в модных белых слаксах и блузках с низким вырезом, в босоножках на высоком каблуке и тяжелых браслетах. Говорит, что покупает свои наряды во Франкфурте, во время деловых поездок мужа. Из-за нее все они выглядят очень плохо одетыми, настоящими провинциалами. Они с Клаусом живут в Сандтоне в особняке, в котором двенадцать комнат и который принадлежит англоамериканцу, за аренду они не платят. Там есть конюшня, пони для поло и грум, хотя ни Кэрол, ни Клаус не умеют ездить верхом. У них пока нет детей, дети у них будут, говорит Кэрол, когда они как следует устроятся. Устроиться как следует означает поселиться в Америке.
В тех кругах Сандтона, где вращаются они с Клаусом, однажды разоткровенничалась Кэрол, происходят весьма продвинутые вещи. Она не уточнила, что это за продвинутые вещи, и Марго не хотелось спрашивать, но, по-видимому, это имеет отношение к сексу.
Я не разрешаю вам это писать. Вы не можете писать такое о Кэрол.
Вы сами мне это сказали.
Да, но вы же не можете записывать каждое слово, которое я говорю, и передавать его всему миру. Я никогда на это не соглашусь. Кэрол перестанет после этого со мной разговаривать.
Хорошо, я уберу это или смягчу, обещаю. Просто послушайте до конца. Я могу продолжать?
Продолжайте.
Кэрол совершенно оторвалась от своих корней. Она ничем не напоминает ту plattelandse meisie, какой когда-то была. Она похожа на немку: загорелая кожа, хорошо уложенные белокурые волосы, густо подведенные глаза. Величественная, с большим бюстом, ей едва минуло тридцать. Фрау Мюллер. Если бы фрау Мюллер вздумалось пофлиртовать с кузеном Джоном в стиле Сандтона, как долго он бы сопротивлялся? Любовь означает возможность излить душу возлюбленной, говорит Джон. Что бы сказала на это Кэрол? Что касается любви, Кэрол, несомненно, могла бы кое-чему научить кузена - по крайней мере любви в более продвинутом варианте.
Джон не moffie: она достаточно знает о мужчинах, чтобы в этом не сомневаться. Но в нем есть что-то холодное, асексуальное - так асексуален маленький ребенок. Наверно, в его жизни были женщины, если не в Южной Африке, то в Америке. Раскрывал ли он душу перед своими американскими женщинами? Если он открывает душу, это необычно: она по опыту знает, что для мужчин нет ничего труднее.
Она сама десять лет замужем. Десять лет назад она распрощалась с Карнарвоном, где служила секретаршей в юридической конторе, и переехала на ферму своего жениха, на востоке Мидделпоса, в Роггевельде, где, если повезет, если Бог будет к ней милостив, она проживет до конца дней.
Эта ферма - дом для них двоих, но она не может находиться дома столько, сколько хочется. Разведение овец теперь не приносит денег, не приносит их и бесплодная, высушенная засухой земля Роггевельда. Чтобы свести концы с концами, ей пришлось вернуться на работу, на этот раз в качестве бухгалтера в одном отеле в Кальвинии. Четыре ночи в неделю, с понедельника по четверг, она проводит в отеле, по пятницам муж приезжает за ней с фермы, а на рассвете в следующий понедельник отвозит обратно в Кальвинию.
Несмотря на эту еженедельную разлуку - у нее от этого душа болит, она ненавидит унылый номер отеля, порой не может сдержать слез, просто опускает голову на руки и рыдает, - у них с Лукасом счастливый брак. Более чем счастливый: благословенный. Хороший муж, счастливый брак, но нет детей. Такова судьба, и это ее вина. Из двух сестер одна бесплодна, другая еще не устроилась.
У нее хороший муж, но он не выдает своих чувств. Характерна ли подобная сдержанность для мужчин вообще или таковы только южноафриканские мужчины? Лучше ли в этом отношении немцы - например, муж Кэрол? В эту минуту Клаус сидит на веранде перед домом среди клана Кутзее - родственников, которых он приобрел благодаря женитьбе, - покуривая сигару (он щедро потчует этими сигарами присутствующих, но они слишком странные, слишком иностранные для Кутзее) и развлекая их на своем беспомощном африкаанс, которого он ничуть не стесняется, историями о том, как они с Кэрол катались на лыжах в Зерматте. Изливает ли иногда Клаус, в уединении их дома в Сандтоне, душу перед Кэрол, в непринужденной, уверенной европейской манере? Что-то сомнительно. Сомнительно, что у него есть душа, которую можно излить. Пока что было мало доказательств этого. А вот о Кутзее она по крайней мере может сказать, что у них есть душа, и у мужчин, и у женщин. У некоторых порой даже избыток души.
- Нет, он не moffie, - возражает она. - Поговори с ним, и сама увидишь.
- Ты бы не хотела прокатиться сегодня днем? - предлагает Джон. - Мы могли бы объехать всю ферму, только ты и я.
- На чем? - интересуется она. - На твоем "Датсуне"?
- Да, на моем "Датсуне". Я его починил.
- Починил так, что он не сломается в какой-нибудь глуши?
Разумеется, это шутка. Ферма Вулфонтейн сама по себе уже глушь. Но это не просто шутка. Она понятия не имеет, каков размер фермы в квадратных милях, но ей известно, что ее нельзя пройти из конца в конец за один день, если только ты не натренирован в ходьбе.
- Не сломается, - заверяет Джон. - Но на всякий случай я захвачу запас воды.
Вулфонтейн находится в районе Куп, а в Куп за последние два года не упало ни капли дождя. И что только надоумило дедушку Кутзее купить землю именно здесь, где каждый фермер бьется из последних сил, чтобы его скот выжил?
- Что за слово Куп? - спрашивает она. - Английское? Место, которое никто не купит?
- Это Khoi, - объясняет он. - Готтентотское слово. "Куп" - сухое место. Это существительное, а не глагол. Это видно по букве "п" на конце.
- Откуда ты это узнал?
- Из книг. Из грамматик, составленных миссионерами в прежние времена. Уже не осталось никого, кто говорит на языках Khoi, во всяком случае в Южной Африке. Это мертвые языки. В Юго-Западной Африке еще осталась горстка стариков, говорящих на Nama. Вот и все. Все, что осталось.
- A Xhosa? Ты говоришь на Xhosa?
Он качает головой:
- Меня интересуют вещи, которые мы утратили, а не те, что сохранили. С какой стати мне говорить на Xhosa? И без меня существуют миллионы людей, которые могут это сделать.
- Я думала, языки существуют для того, чтобы общаться на них друг с другом, - замечает она. - Какой смысл говорить на готтентотском, если никто больше на нем не говорит?
Он одаривает ее своей особой улыбкой, означающей, что у него есть ответ на ее вопрос, но, поскольку она слишком глупа, чтобы понять, он не станет зря тратить силы. Эта улыбочка мистера Всезнайки особенно злит Кэрол.
- Когда ты выучишь готтентотский по своим старым грамматикам, с кем ты будешь говорить?
- Хочешь, чтобы я сказал? - Улыбка становится напряженной и не слишком приятной.
- Да, скажи. Ответь мне.
- С мертвыми. Можно говорить с мертвыми. Иначе они, - он колеблется, словно это будет уж слишком для нее и даже для него, - иначе они обречены на вечное молчание.
Она хотела ответа и получила его. Этого более чем достаточно, чтобы она замолчала.