- Ты хочешь обратиться в полицию? - спросил он.
- Не смеши, - возразила я. - Нельзя же сбежать от мужа, а потом обвинять его, будто он украл ребенка.
- Хочешь, чтобы я приехал и забрал тебя?
Я услышала в его голосе настороженность. И это было вполне понятно. Я бы тоже проявила осторожность на его месте, когда на другом конце провода женщина в истерике. Но мне не нужна была осторожность, мне нужен был мой ребенок.
- Нет, я не хочу, чтобы меня забирали, - отрезала я.
- У тебя хоть есть какая-нибудь еда? - осведомился он.
- Я не хочу есть, - ответила я. - И хватит этих глупых разговоров. Прости, я не знаю, зачем позвонила. До свидания. - И я повесила трубку.
Я не хотела есть, но была бы не прочь выпить - например неразбавленного виски, - а потом заснуть мертвым сном без сновидений.
Я как раз рухнула в постель в своем номере и накрыла голову подушкой, когда в застекленную дверь постучали. Это был Джон. Мы обменялись словами, которые я не стану повторять. Короче говоря, он привез меня на Токай-роуд и уложил в своей комнате. Сам он спал на диване в гостиной. Я отчасти ожидала, что он придет ко мне ночью, но он не пришел.
Меня разбудил разговор шепотом. Солнце уже взошло. Я услышала, как закрылась входная дверь. Долгая тишина. Я была одна в этом чужом доме.
Ванная убогая, унитаз грязный. В воздухе висел неприятный запах мужского пота и влажных полотенец. Я понятия не имела, куда пошел Джон и когда вернется. Я приготовила себе кофе и занялась изучением квартиры. Во всех комнатах были такие низкие потолки, что я почувствовала, как задыхаюсь. Это был всего лишь фермерский коттедж, я это понимала, но почему его построили для карликов?
Я заглянула в комнату старшего Кутзее. Свет не выключили - в центре потолка светилась единственная тусклая лампочка без абажура. Кровать не застелена. На столике у кровати сложенная газета с кроссвордом. На стене любительская картина с изображением побеленного голландского фермерского дома в Капской провинции и фотография в рамке, с которой смотрела сурового вида женщина. Маленькое окно со стальной решеткой выходило на веранду перед домом, на которой не было ничего, кроме пары брезентовых шезлонгов и увядших папоротников в горшках.
Комната Джона, в которой я спала, была побольше и лучше освещена. Книжная полка: словари, разные самоучители, фразеологические словари. Беккет. Кафка. На столе беспорядочно навалены бумаги. Картотечный шкаф. Я праздно порылась в ящиках письменного стола. В нижнем ящике - коробка с фотографиями, которые я просмотрела. Что я искала? Я и сама не знала. Чего-то, что узнаю, только когда найду. Но этого там не было. Большинство фотографий были из его школьных лет: спортивные команды, портреты класса.
С улицы донесся шум, и я вышла. Прекрасный день, небо ослепительно голубое. Джон выгружал из пикапа кровельное железо.
- Прости, что бросил тебя, - сказал он. - Нужно было это забрать, а я не хотел тебя будить.
Я переставила шезлонг на солнышко, закрыла глаза и позволила себе немного помечтать. Я не собиралась бросать своего ребенка. Не собиралась разрушать свой брак. И тем не менее - а что, если бы я это сделала? Если бы забыла о Марке и Крисси, поселилась в этом уродливом маленьком доме, стала третьим членом семьи Кутзее, Белоснежкой при двух гномах, стряпала бы, убирала, стирала, может быть, даже помогала чинить крышу? Сколько бы времени прошло, прежде чем зажили мои раны? И сколько бы времени прошло, прежде чем явился настоящий принц, принц моей мечты, который узнал бы меня, понял, кто я такая, усадил на своего белого коня и увез вдаль на закате?
Потому что Джон Кутзее не был моим принцем. Наконец я дошла до главного. Если именно этот вопрос вы подсознательно задавали, приехав в Кингстон: "Это еще одна из женщин, что приняли Джона Кутзее за своего принца?" - то сейчас вы получите на него ответ. Джон не был моим принцем. И это не все: если вы внимательно слушали, то теперь уже понимаете, насколько маловероятно, что он мог быть принцем, настоящим принцем, для какой-либо девушки на земле.
Вы не согласны? Вы думаете иначе? Вы считаете, что виновата я, а не он, что дело было во мне? Тогда вспомните книги, которые он написал. Какая тема переходит из одной книги в книгу? Что женщина не влюбляется в мужчину. Мужчина может любить или не любить женщину, но женщина никогда не любит мужчину. Как вы думаете, что отражает эта тема? Моя догадка, основанная на опыте общения с ним, заключается в том, что эта тема отражает его жизненный опыт. Женщины не влюблялись в него - женщины в здравом уме. Они присматривались к нему, принюхивались, может быть, даже испытывали его. А потом уходили.
Уходили, как я. Я могла бы остаться на Токай-роуд, как уже сказала, в роли Белоснежки. У этой мысли были свои соблазнительные стороны. Но в конечном счете я не осталась. Джон был мне другом в тяжелой ситуации в моей жизни, он был костылем, на который я оперлась, но он никогда не был моим возлюбленным в полном смысле слова. Потому что для настоящей любви нужны два полноценных человеческих существа, и они должны подходить друг другу. Как Инь и Ян. Как электрическая вилка и розетка. Как мужчина и женщина. Мы с ним не подходили друг другу.
Поверьте, в течение этих лет я много размышляла о Джоне и его типе. То, что я скажу сейчас, будет сказано с должным уважением и, надеюсь, без предубеждения. Потому что, как я уже говорила, Джон был важен для меня. Он научил меня многому. Он был другом и остался другом даже после того, как я с ним порвала. Когда мне было тоскливо, он всегда мог поднять мне настроение шуткой. Однажды он неожиданно поднял меня до вершин эротического экстаза - увы, лишь однажды! Но дело в том, что Джон не был создан для любви, он был устроен иначе, не так, чтобы подходить кому-то или чтобы кто-нибудь подходил ему. Как сфера. Как стеклянный шар. С ним невозможно было соединиться. Таков мой вывод - по зрелом размышлении.
Что не должно вас удивить. Вероятно, вы думаете, что это справедливо в отношении художников вообще, художников-мужчин, что они не созданы для того, что я называю любовью, они не могут или не хотят отдавать себя полностью по той простой причине, что свою тайную сущность им нужно сохранить для искусства. Я права? Это то, во что вы верите?
Верю ли я, что художники не созданы для любви? Нет. Не обязательно. Я стараюсь без предубеждения подходить к этому вопросу.
Но вы же не можете бесконечно оставаться непредубежденным, если хотите, чтобы ваша книга была написана. Смотрите: перед нами человек, который в самых интимных из человеческих отношений не может ни с кем соединиться или может соединиться только на краткий миг, мимолетно. И тем не менее, как он зарабатывал на жизнь? Он зарабатывал на жизнь, описывая интимный человеческий опыт, описывая как эксперт. Потому что о чем же романы, как не об интимном человеческом опыте, не так ли? Романы, в отличие от поэзии или живописи. Вам не кажется это странным?
(Молчание.)
Я была с вами очень откровенна, мистер Винсент. Например, эта история с Шубертом: я никогда никому ее не рассказывала, кроме вас. Почему? Потому что я думала, что это выставит Джона в слишком смешном свете. Ну кому, кроме идиота, придет в голову приказывать женщине, в которую он, как предполагается, влюблен, брать уроки секса у какого-то мертвого композитора, какого-то венского Bagatellenmeister? Когда мужчина и женщина влюблены, они создают собственную музыку, это происходит инстинктивно, им не нужны уроки. Но что же делает наш друг Джон? Он притаскивает в спальню третье лицо. Франц Шуберт становится номером один, учителем любви, Джон становится номером два, последователем маэстро, а я становлюсь номером три, инструментом, на котором будет исполняться секс-музыка. Мне кажется, это все, что вам нужно знать о Джоне Кутзее. Мужчина, который принял свою любовницу за скрипку и который, вероятно, проделывал это с каждой женщиной в своей жизни: принимал ее за тот или иной музыкальный инструмент - скрипку, фагот, тимпан. Тут уж не знаешь, плакать или смеяться!
Вот почему он никогда не был для меня прекрасным принцем. Вот почему я так и не позволила ему умчать меня на белом коне. Потому что он был не принцем, а лягушкой. Потому что он не был человеком в полном смысле слова.
Я сказала, что буду с вами откровенной, и сдержу свое обещание. Я действительно расскажу вам еще одну откровенную вещь, всего одну, а потом остановлюсь, и это будет конец. Расскажу о той ночи, которую пыталась вам описать, ночи в отеле "Кентербери", когда после всех экспериментов мы вдвоем наконец-то нашли правильную химию, правильную комбинацию. Как же это нам удалось, можете вы спросить - и я тоже спрашиваю, - если Джон был лягушкой, а не принцем?
Позвольте рассказать, как я вижу эту знаменательную ночь. Мне было больно, я была в смятении, вне себя от беспокойства. Джон увидел или догадался, что со мной происходит, и в кои-то веки открыл свое сердце, которое обычно было защищено броней. С открытыми сердцами, его и моим, мы сблизились. Для него, впервые открывшего свое сердце, это могло стать поворотным пунктом, началом новой жизни для нас двоих. Но что же дальше? Джон проснулся среди ночи и увидел меня, спящую рядом, на моем лице, несомненно, был написан покой, даже блаженство - блаженство, которое не столь уж недостижимо в этом мире. Он увидел меня, увидел такой, какой я была в ту минуту, испугался, поспешно снова одел свое сердце в броню, с цепями и крепким замком, и, крадучись, удалился в темноту.
Вы думаете, мне легко простить ему это? Думаете, легко?
Вы слишком суровы к нему, если можно так выразиться.
Нет, это не так. Просто я говорю правду. Без правды, какой бы суровой она ни была, нет исцеления. Вот и все. Это конец моего рассказа для вашей книги. Смотрите-ка, уже почти восемь часов. Вам пора. У вас утром самолет.
Еще всего один вопрос, один короткий вопрос.
Нет, решительно нет. У вас было достаточно времени. Конец. Fin. Ступайте.
Интервью взято в Кингстоне, Онтарио, в мае 2008 года.
Марго
Позвольте мне ввести вас в курс дела, миссис Джонкер, относительно того, что я делал с тех пор, как мы встретились в прошлом декабре. По возвращении в Англию я расшифровал пленки с нашими беседами. Я попросил коллегу - она родом из Южной Африки - проверить, правильно ли я написал слова на африкаанс. Потом сделал нечто весьма радикальное - надеюсь, вы это одобрите. Я убрал собственные восклицания, подсказки и вопросы, и получилась проза, которая читается как ваш непрерывный рассказ.
А теперь мне бы хотелось прочесть этот новый текст вместе с вами и дать вам возможность прокомментировать его. Как вам такая идея?
Хорошо.
И еще одно. Поскольку история, рассказанная вами, очень длинная, длиннее, чем я ожидал, я решил в некоторых местах как бы инсценировать ее, для разнообразия позволив разным людям говорить своим собственным голосом. Вы поймете, что я имею в виду, когда мы начнем.
Хорошо.
Итак, начинаем.
В прежние времена в Рождество на семейной ферме собиралось очень много народа. В Вулфонтейн отовсюду съезжались сыновья и дочери Геррита и Лени Кутзее, вместе с мужьями, женами и отпрысками (отпрысков с каждым годом становилось все больше), чтобы всю неделю смеяться, шутить и вспоминать - а кроме того, есть. Для мужчин это было еще и время охоты на дичь, на антилоп.
Но теперь, в 1970-е, людей на этих семейных сборищах становилось, как ни печально, все меньше. Геррит Кутзее давно лежит в могиле, Лени с трудом передвигает ноги в лечебнице в Стрэнде. Что касается их двенадцати сыновей и дочерей, то первенец уже присоединился к сонму теней, наедине с собой…
Сонм теней?
Слишком высокопарно? Я изменю это. Первенец уже покинул этот мир. Наедине с собой те, кто еще жив, задумываются о своем конце и содрогаются.
Нет, мне это не нравится.
Вы имеете в виду "содрогаются"? Нет проблем. Я уберу. Уже покинул этот мир. У тех, кто еще жив, шутки стали сдержаннее, воспоминания печальнее, аппетит за столом умереннее. Что касается охоты, то никто больше не охотится: старые кости устали, да и в любом случае, поскольку год за годом идет засуха, в вельде не осталось никого из тех, кого стоит подстрелить.
Что касается третьего поколения, то сыновья и дочери сыновей и дочерей теперь в основном поглощены своими делами или слишком безразличны к большой семье. В этом году присутствуют только четверо из этого поколения: ее кузен Майкл, унаследовавший ферму, ее кузен Джон из Кейптауна, ее сестра Кэрол и она сама, Марго. Из этой четверки только она, насколько ей известно, оглядывается на прежние времена с чем-то похожим на ностальгию.
Не понимаю. Почему вы называете меня "она"?
Из этой четверки только одна Марго, насколько ей (Марго) известно, оглядывается на прежние дни с чем-то похожим на ностальгию… Да, звучит неуклюже. Так не пойдет. Я ввел это слово "она" как бы в качестве "я", но это не "я". Вам правда так не нравится?
Мне кажется, что это сбивает с толку. Впрочем, вам виднее. Продолжайте.
Присутствие Джона на ферме - источник беспокойства. После всех лет, проведенных за морем, - его не было так долго, что все решили, будто он уехал навсегда, - он неожиданно снова появляется, причем с каким-то позорным пятном. Эту историю передают шепотом - о том, что он сидел в американской тюрьме.
Родня просто не знает, как вести себя с ним. Еще никогда в семье не было преступников - если только он и в самом деле преступник. Банкрот был: человек, женившийся на ее тете Мари, хвастун и горький пьяница, которого семья не одобряла с самого начала, объявил себя банкротом, чтобы не платить долги, и после этого палец о палец не ударил, бездельничая дома и сидя на шее у жены. Но банкротство, хотя после него и остается скверный привкус, не преступление, а вот тюрьма - это тюрьма.
По ее мнению, Кутзее могли бы быть поприветливее с заблудшей овцой. Она всегда питала слабость к Джону. Детьми они в открытую обсуждали намерение пожениться, когда вырастут. Они считали, что им это разрешат - почему бы и нет? И не понимали, почему взрослые только улыбаются и не отвечают.
Я и правда вам это рассказывала?
Рассказывали. Хотите, чтобы я это убрал? Мне это нравится. Так мило.
Хорошо, оставьте как есть. (Смеется.) Продолжайте.
Ее сестра Кэрол придерживается совсем другого мнения. Кэрол замужем за немцем, инженером, который много лет пытается уехать с ней из Южной Африки в Соединенные Штаты. Кэрол ясно дала понять, что не желает, чтобы в ее американском досье было указано, что она состоит в родстве с человеком, который, преступник он или нет, не в ладах с законом, их законом. Но враждебность Кэрол к Джону глубже. Она считает его жеманным и высокомерным. Кичась своим engelse (английским) образованием, говорит Кэрол, Джон свысока смотрит на Кутзее, на всех до единого. Она просто не может понять, почему он решил удостоить их своим присутствием на Рождество.
Ее, Марго, расстраивает такое отношение сестры. Она считает, что сестра становится все более бесчувственной с тех пор, как вышла замуж и начала вращаться в кругах мужа, кругах немецких и швейцарских эмигрантов, которые приехали в Южную Африку в 1960-х годах, чтобы быстро заработать, а теперь, когда страна переживает бурные времена, готовятся бежать с корабля.
Не знаю. Не знаю, позволю ли я вам это сказать.
Ну что ж, как бы вы ни решили, я подчинюсь. Но вы сами мне это говорили, слово в слово. И вряд ли ваша сестра заметит неизвестную книгу, опубликованную академическим издательством в Англии. Где сейчас ваша сестра?
Они с Клаусом живут во Флориде, в городе под названием Санкт-Петербург. Я там никогда не бывала. Что касается вашей книги, то кто-нибудь из друзей сестры может наткнуться на нее и послать ей - никогда не угадаешь. Но это не главное. Когда я беседовала с вами в прошлом году, тогда у меня сложилось впечатление, что вы просто собираетесь расшифровать интервью. Я понятия не имела, что вы станете полностью его переписывать.
Это не совсем так. На самом деле я его не переписывал, а просто придал другую форму - форму рассказа. От новой формы содержание не меняется. Если вам кажется, что я позволяю вольности с самим содержанием, это другой вопрос. Вы считаете, что я допускаю слишком много вольностей?
Не знаю. Что-то кажется мне неправильным, но пока не могу определить, что именно. Единственное, что я могу сказать: ваш вариант не похож на то, что я вам говорила. Но теперь я замолчу. И подожду до конца, чтобы решить. Продолжайте.
Хорошо.
Если Кэрол слишком жесткая, то сама она слишком мягкая, это надо признать. Она из тех, кто заливается слезами, когда топят новорожденных котят, кто затыкает уши, когда убивают овцу и та блеет от страха, все блеет и блеет. Она протестовала против этого, когда была моложе, и ее за это высмеивали, но и сейчас, когда ей за тридцать, она не уверена, что нужно стыдиться своей мягкосердечности.
Кэрол говорит, что ей непонятно, зачем Джон торчит на семейном сборище, но для нее причина очевидна. Он привез в любимое место своей юности отца, который, хотя ему всего шестьдесят с небольшим, выглядит стариком, совсем дряхлым, привез, чтобы тот поправился и окреп, а если уже тот не сможет поправиться, то хотя бы попрощался. По ее мнению, это выполнение сыновнего долга, что в высшей степени похвально.
Она находит Джона за сараем, где тот возится с машиной или делает вид, что возится.
- Что-то не в порядке с твоей машиной? - спрашивает она.
- Перегрелась, - отвечает Джон. - Пришлось дважды останавливаться в Дю-Туатс-Клуф, чтобы остыл мотор.
- Нужно попросить Майкла посмотреть. Он хорошо разбирается в машинах.
- Майкл занят гостями. Я сам починю.
Она уверена, Майкл с радостью ухватился бы за этот предлог, чтобы сбежать от гостей, но она не настаивает. Ей хорошо известно мужское упрямство, известно, что мужчина будет скорее бесконечно сражаться с проблемой, чем унизится, попросив помощи.
- Ты на этом ездишь в Кейптаун? - спрашивает она. - Под "этим" она подразумевает пикап "Датсун", нечто вроде легкого грузовика, которые ассоциируются у нее с фермерами и строителями. - Зачем тебе грузовик?
- Нужен, - лаконично отвечает он, не объясняя, для чего именно.
Она не смогла удержаться от смеха, когда он прибыл на ферму, сидя за рулем этого грузовика, - с бородой, растрепанными волосами и в своих "совиных" очках, а рядом с ним - похожий на мумию отец, чопорный и смущенный. Жаль, что она их не сфотографировала. А еще ей хотелось бы тихонько поговорить с Джоном насчет его прически. Но лед еще не сломан, и с такими интимными вещами лучше подождать.
- Мне велено позвать тебя к чаю, чаю с melktert, который испекла тетя Джой.
- Приду через минуту, - отвечает он.